Три куля черных сухарей

ЧЕРДАК

Любимое Васькино место — чердак. Там он отключался от всего житейского и погружался в свой мир, в свои мечты. То он Гаврош на баррикадах, то вдруг вообразит себя Робинзоном на необитаемом острове, то он пробирается сквозь вулканическое жерло к центру Земли. А последнее время он все больше летает на аэроплане и кружит над своим поселком. С высоты ему до подробностей видно, что делается на земле: вот мать картошку полет на огороде, а вон в своем дворе Карпо, Васькин крестный, чертуется со шпалами — пилит их дисковой пилой на доски. Никита помогает отцу, хотя самому давно охота улизнуть с ребятами на ставок купаться. И Чуйкино подворье как на ладони: пасека, огороженная квадратной стеной, кобель дремлет у порога, а сам Родион ходит по саду, заглядывает на деревья и откусывает садовыми ножницами на длинном шесте сухие веточки.

Аэроплан!.. Как-то шли они с матерью из буерака, хворост несли, и вдруг из-за бугра выплыла тарахтящая крылатая машина на двух колесах. С крутящимся винтом, переваливаясь с боку на бок, она пронеслась над головой и скрылась. Но Васька успел многое разглядеть: летчика в кожаном шлеме и в больших очках, косые прутья-распорки между крыльями, велосипедные спицы на колесах. Самолет Васька видел впервые и потому стоял как завороженный с поднятой стриженой круглой головой и смотрел вдаль, куда скрылась винтокрылая птица.

Мать тоже остановилась в испуге. Проводив самолет печальным взглядом, проговорила:

— Ироплан… Неужто война будет? Вот так, помню, пролетел ироплан, и тут же война началась. А мы только поженились с отцом, и его на войну забрали. Вернулся уже в революцию, когда царя скинули.

Самолеты с тех пор стали летать все чаще и чаще. А вскоре возле города построили аэродром, и уже не было дня, чтобы они не кувыркались над поселком. И были это уже совсем другие самолеты, не те стрекозы, что появились поначалу, а какие-то маленькие, тупорылые, шустрые. Взлетит такой самолет повыше, заглушит мотор, перевернется вверх колесами и долго летит таким ненормальным манером. Или задерет хвост и винтом падает почти до самой земли, аж свист стоит. У Васьки даже дух перехватит — вот-вот врежется самолет в землю, но нет, взревет мотором и снова вверх взбирается.

По одному, а то и по два сразу выделывают они вот такие опасные трюки. Накувыркаются вдоволь и улетают на аэродром.

Ваське с чердака хорошо видно, как они там перед посадкой долго кружат — наверное, выбирают место, приноравливаются, куда получше опуститься. А о войне пока ничего не было слышно. Напрасно мать так испугалась «ироплана». Война началась позже, и то не у нас, а в далекой Абиссинии, а потом в Испании. А у нас было озеро Хасан, Халхин-Гол. Но это еще была не война, а просто «конфликты», и было это позднее.

…На чердаке Ваське хорошо: один и опять же высота! Подойдет к слуховому окну и смотрит на улицу. Там люди ходят, подводы ездят, и кажутся они ему сверху маленькими, приплюснутыми, будто не настоящие. И высота-то не ахти какая, а поди ж ты, как все меняется. А каково, если поглядеть на землю с аэроплана?.. Полетать бы! «Вырасту — пойду в летчики!» — решает Васька.

И еще он мечтал в это время найти мешок денег. Случилось бы так: идет он в поле по дороге и видит — мешок лежит. Развязал, а там деньги! Взвалил на плечи и понес домой огородами, чтобы никто не видел. Вот бы, наверное, мать обрадовалась! Накупили б они тогда всем обужи и одежи, топлива на зиму запасли, и на харчи б еще осталось. Борщ бы варили с мясом, а на второе — кашу пшенную, да не на воде, как теперь, а на молоке, да еще с коровьим маслом. И мать бы перестала жаловаться, что ей тяжело с тремя ртами, что пенсия за отца мала. И голубей, пожалуй, разрешила б купить…

Для голубей у Васьки уже все приготовлено. Вдоль и поперек всего чердака проложены дощечки — голубиные дорожки; к стропилам приделаны разные полочки, шесты — там будут они спать; в укромных уголочках прилажены ящички, старые чугунки — для гнезд. В каждое Васька уже и соломки напихал и всякий раз мнет ее кулаком, чтобы голубяткам мягче было в гнездышке.

Залез Васька на чердак, выглянул — увидел Алешку, поманил. Обрадовался тот, покарабкался по лестнице вверх. Васька подхватил его за ручонки, втащил на чердак. Запыхался Алешка, пока лез, но тут вскочил с четверенек на ноги и зырк-зырк по чердаку. Заглянул в один угол, в другой — ничего не увидел, уставился на брата.

— Чего ты?

— Я думал, голубь… — сказал Алешка разочарованно.

— «Голубь»! Не прилетел ишо. — И Васька повел его к дальнему фронтону, снял щербатый чугунок с полки, приподнял солому. — Во яички какие! Ешь.

— Где ты взял? — обрадованно закричал Алешка. — У Роди?

— Тише ты. Ешь да помалкивай.

Алешка схватил несколько ягод крыжовника, стал вытирать их о рубаху.

— Лохматый какой, — удивился он. — Глянь, весь в волосах. Я такого и не видал.

— А какой ты видел?

Покраснел Алешка, сник, голубые глазенки заблестели, забегали.

— Обнаковенный, мелкенький. — И признался: — Он прямо возле проволоки и растет. А в сад я не лазил, присел на Симаковом огороде и наелся от пуза. Никто и не видел.

— Не лазь больше, а то Родя из ружья солью стреляет.

— А ты?

— Шо я? — Васька пожалел, что открылся брательнику. — Мне дали.

— Дали-и! — покачал Алешка головой, хитро улыбаясь. — Дали-и! Они дадут!

Поначалу Васька хотел и сестру угостить, но тут же раздумал: Танька — ябеда, сразу выдаст матери.

— Таньке не говори только, — предупредил Васька.

Словно почувствовав что-то неладное, из хаты вышла Танька, завопила:

— Алешка-а!..

— Молчи, — шепнул Васька.

— Алешка-а!.. — продолжала звать Танька.

Васька знал, что она не уймется, пока не найдет Алешку: она «няня», мать всегда ей приказывает следить за ним.

— Ну, чего разоралась? — выглянул Васька. — Тут он.

— На чердаке?! — ужаснулась Танька. — Вот вам попа-а-адет от мамы. Все расскажу.

— Ну и рассказывай, ябеда лохматая! — рассердился Васька.

— Лохматая? — крутанула Танька длинными прямыми волосами. — Раз лохматая, расскажу все.

— Что все? — насторожился Васька.

— Што ты на чердак лазил, што ты с собой Алешку туда таскал и што вы там штось делали, — перечислила Танька.

— Ну и получишь, — пообещал Васька и, показав ей кулак, скрылся в черном проеме чердака.

Не успели они догрызть яблоки, как услышали голос матери:

— А где ж ребяты?

— Где ж… На чердаке, — сказала Танька. — А Васька еще и побить меня грозится.

— Мама пришла, — прошептал Васька, выхватил у Алешки огрызок яблока, запихал в чугунок, прикрыл соломой.

— И маленького туда потащил! — ужаснулась мать. — Боже мой, ну что мне с вами делать! Целый день на работе болит душа, чую, что-то неладное дома. А мне говорят: успокойся, дети уже большие. А они хуже маленьких. Васька, ну что ты думаешь себе? Упадет ведь ребенок — калекой на всю жизнь сделается. Где ты там, маленький мой, иди сюда, я тебе подмогну слезть. — Мать встала на лестницу, протянула руки в дверцу чердака.

Облизываясь, Алешка несмело приблизился к проему, встал на четвереньки, пополз задом к лестнице.

— Боже мой, ну, если бы не пришла я пораньше, как бы ты слез? Ошарахнулся б, и все. Му́ка мне с вами. И ты вылазь! — крикнула она Ваське. — Слазь, бить буду.

— Сразу бить, — заворчал Васька.

— А то что ж? Отца нема, слов не понимаешь. Как же с тобой ишо балакать! В школу уже какой год ходишь — понимать бы должен, а ты не понимаешь. — Она подняла подсолнечный стебель, отломила пустую корзинку, чтобы удобнее держать, и, как только Васька ступнул на последнюю перекладину, стебанула его по спине. Ударила не очень больно, но Васька вскрикнул, спрыгнул на землю и, когда мать снова замахнулась, схватил руками за стебель, не дал себя ударить.

— Пусти, идол! — рассердилась мать. — На матерю руки поднимаешь?

Васька не выпускал стебель, мать рванула его, и хлипкая палка переломилась. Она бросила обломки на землю, заплакала и пошла в хату, причитая:

— Вырос, уже не совладаю… На матерю руки поднимает… Пропал, пропал ребенок…

Досадно сделалось Ваське, обидно. Рассердился на мать, на себя: невезучий он какой-то, постоянно его шпыняют. От этого жить даже не хочется, убежать бы подальше из дому и не возвращаться. И Васька снова лезет на чердак, сидит там, думает, думает о дальних странах, где много еды, где люди не дерутся, не бранятся… Думает, как бы найти мешок денег и принести матери, а самому умереть. Пусть бы тогда узнала, какой он, Васька, добрый, не жадный, принес все, отдал им, себе ни копеечки не взял и умер…

А мать не унималась. Пока еду готовила, все упрекала его:

— Вся надежда на старшего. Думала, вырастет, помощником будет, а он вон какой неслух растет.

Сготовила, есть позвала. Васька не отозвался. Вышла во двор — нету Васьки. Догадалась:

— Опять на чердаке? Да што там — медом намазано? Я тебе не раз говорила и ишо скажу: и не затевай ото там! Видела — нагородил. Вот время выберу — переломаю и повыбрасываю все с чердака. И не думай! Увижу — появятся голуби, — сразу головы поотрываю. И тебе и им. Так и знай. Самое последнее дело — голуби. Появятся — все пропало: и школа, и все. Ты погляди: хоть один порядочный человек возится с голубями? Ахромеев — што хорошего? Или ты хочешь быть, как Лама? Слазь, обедать будем.

Васька не отозвался.

— Ну и сиди, нам больше достанется. Губа толще — живот тоньше.

К вечеру только, когда все куда-то разбрелись, Васька вылез из своего убежища, вошел в комнату. На столе он увидел кусочек хлеба — его пай — и в эмалированной мисочке под тарелкой суп.

Подкрепился Васька, и на душе потеплело. И жизнь уже не казалась ему такой мрачной, какой была до этого. И мать… А что мать? Она добрая, заботливая. Гоняет Ваську? А кого не гоняют? Никиту крестная вон как муштрует. А тут еще ничего, жить можно. Когда на работу уйдет — так и совсем красота: сам себе хозяин.