Я и мои друзья

Лохматый сторож

Собрались наши родители в город. В гости к дяде. На носу была жатва, а в страду из села не вырвешься. Прощаясь с нами, мама предупредила:

— Может, статься, денька на два задержимся. Одни побудете. Щей и каши я вам наварила, пирогов и блинов напекла. С голоду не помрете. Сами печку не вздумайте топить. Еще пожар устроите. Я с соседями договорилась, они присмотрят. И корову подоят. На молоке да на пирогах как-нибудь проживете. Михась! Ты — старший, ты за все в ответе.

— Не волнуйся, мама,— успокоил я ее.— Мы же не маленькие, обойдемся.

— С вами ухо остро держать надо. Детский ум, как вода в тагане[7], норовит через край перелиться,— настаивала мать.

— Мой калган — не тагана,— авторитетно вмешался Керкусь, до этого молчавший.— Тагана плоский и открытый, а голова круглая со всех сторон, как арбуз, и закрытая. Из нее ничего вылиться не может, даже если человека поставить вверх ногами.

Выслушав брата, мама не выдержала, прыснула.

— Ах, Керкусь — махнула она рукой.— Уж очень ты стал много знать. Если и дальше дело так пойдет, ученым станешь.

— Не ученым, а летчиком,— вполне определенно заявил Керкусь.— Летчик всегда в воздухе. На воле. А ученые — несчастные люди, в помещении сидят.

При этом он пренебрежительно махнул рукой.

— Ишь, крыльями как гусак размахался,— заметил я.— Того и гляди — на небо взлетишь. Получше бы учился, летчик-молодчик.

— На себя оглянись. У самого в дневнике перевернутые вверх тормашками пятерки,— обиделся Керкусь. — У нас кое-кто с дыркой в темени, а еще мечтает охотником стать. Из тебя не то что охотника, зайца не получится.

Меня словно кипятком ошпарили. Недолго думая, я сжал кулаки и бросился на брата. Но мама схватила меня за руку.

— Ай-яй-яй! — укоризненно покачала она головой.— И не стыдно тебе на малосильного замахиваться. Мы еще за порог не ступили, а у вас уже драка. Как же вас одних-то оставлять? Нет на вас надежды. Не оправдаете вы нашего доверия.

— Нет, нет, мама,— спохватился я.— Это мы так, в шутку! Спроси Керкуся: когда мы остаемся одни, всегда дружно живем. Честное слово!

Керкусь злорадно покосился на меня, но горячо поддержал:

— Да, да, мама! Ты не думай, это действительно так. Меня Михась ни на шаг от себя не отпускает. Вместе играем, вместе ходим, вместе едим.

«Ай да Керкусь, может, чертушка, мозги вправлять. И откуда у него ум берется? С такой смекалкой и вправду — быть ему летчиком»,— подумал я и начал успокаивать маму.

Но мы не убедили маму, она, видать, все же до конца не поверила, шутливо пригрозила нам пальцем и, попрощавшись, вышла во двор. Мы потянулись за ней следом. Папа уже стоял на улице, перед воротами, и ждал. В руках он держал маленький чемоданчик. Мы даже и не заметили, когда отец успел собраться и выйти. Таков он у нас, папа, во всем стремителен — и в работе на миру, и в танцах на пиру… И разговор у него короткий, четкий, прямой, без экивоков.

Стоя у калитки, он, усмехнувшись, сказал:

— Живите, братцы, да о путах не забывайте. Если лошадей не стреножить, они на посевы уйдут.

«Эх-хе-хе! — думаю я.— Дали нам волю, а она хуже неволи…»

— Ладно, не беспокойтесь, не потеряем мы путы,— заверил папу Керкусь и вкрадчиво продолжал.— Папа, говорят, в городе встречаются велосипеды. Привез бы один, пока деньги не кончились. Уж очень тяжело ходить пешком. Ты ведь сам всегда учишь — время надо беречь. Там, где на велосипеде за десять минут обернуться можно, час уходит. А потом нас же самих и ругаете, горемык.

Папа, тронутый словами Керкуся, перемигнулся с мамой. Мама, улыбаясь, едва заметно кивнула головой.

— Ладно, коли увидим в магазине — привезем. Только, чур, всегда слушаться нас, идет? — погрозил нам папа пальцем.

— Идет! — вытянувшись, как солдат, отдал честь Керкусь.

Папа весело рассмеялся, похлопал Керкуся по спине и пошел догонять маму. Вот они вышли за ворота околицы и пошли по дороге через ржаное поле. Чем дальше они удалялись, тем меньше и меньше становились их фигуры, пока совсем не утонули в зеленом море, по которому бежали серебристые гребни волн.

Мы любовались красотой родного поля и так увлеклись, что и не заметили, как подошли к нам Симуш и Тимуш.

— Чего это вы так вытаращились на поле? Что-нибудь смешное заметили? — спросил Симуш.

— Тебе бы только смеяться. Только и знаешь — рыскать за смешным,— недовольно пробормотал Керкусь.— А у нас, вон, большое горе, папа с мамой уехали в город.

— Эй, есть из-за чего горевать! У меня родителей третий день дома нет. И то я не горюю и не теряюсь. Не навечно же они уехали,— сказал скороговоркой Тимуш.— Мой отец часто поговаривает: кто много горюет, тот быстро стареет. Не горюй! А то с юных лет борода вырастет. Лучше пойдемте купаться! За одно и порыбачим, вот, у нас и удочки наготове.

Предложение Тимуша мне приглянулось.

Пока я запирал дверь, гремя засовом, мой братишка уже успел сцепиться с Тимушом. Ругань между ними так и полыхала жаром.

— Никуда мы не пойдем,— кричал Керкусь, размахивая руками.— Мы слово с Михасем дали: со двора ни шагу!

Я сразу понял: спорить с братом — бесполезно. Его никогда не переговоришь. Надо действовать решительно. И с независимым видом зашагал вслед за Симушом и Тимушом.

У Керкуся от удивления округлились глаза:

— Куда идешь, Михась? — закричал он тоненьким голосом.— Забыл данное папе слово?

— Не забыл,— отрезал я спокойно.— Надо правильно толковать указания старших. Он нам на посевы не велел ходить, это точно, а о пруде речи не было!

— Кто за пахчой[8] следить будет? Ты же старший? С тебя первого и спрос! — скулил Керкусь.— Я вот маме расскажу…

Тут я остановился. Тимуш и Симуш ушли вперед. Я же — встал столбом и ни туда, и ни сюда. Да, данное слово надо держать. Об этом и дома, и в школе говорят. Но и ябед тоже никто не уважает.

Тут Симуш обернулся и крикнул:

— Кто у вас старший? Ты или Керкусь?

И я, махнув рукой на брата, зашагал вслед за друзьями. Мое самолюбие было здорово задето: подумаешь, нашелся командир — Керкусь!

«Куда они сбегут — дом и хозяйство? Не лягушки, в воду не прыгнут! За пахчой можно и по очереди присматривать. А еще лучше — посадить на цепь нашего Хураську. Бедняга измаялся от безделия. Пусть себе сидит да лает дни и ночи. Хоть польза будет от него! А то бесцельно бродит по селу…» — подумал я.

Свою идею я тут же изложил ребятам. Они ее одобрили. Особенно им понравилась мысль на счет Хураськи. Мы тотчас же повернули обратно, и ввели в курс дела Керкуся.

Тот снисходительно сдался: кому охота одному торчать дома.

Мы вчетвером ворвались во двор, выманили Хураську из-под амбара куском хлеба и завели его в пахчу. Пахча у нас прямо за амбарами. Вдоль забора отец посадил вишни, мама разбила грядки и ежегодно выращивает огурцы, морковь, репу, лук, чеснок, помидоры. Как только начинают вызревать плоды, мы весь день пасемся на пахче. Заодно охраняем грядки от кур. Уж очень они настырно лезут за ограду. Не уследишь — все грядки перероют. Особенно настойчиво куры лезут на пахчу, когда огурцы наливаются величиной с ручку кочедыка. Хоть сиди неотлучно у грядок. То через ограду перелетят разбойницы, то найдут потайную лазейку — и, прорвавшись, начинают хозяйничать.

Мы втащили упиравшегося и повизгивающего Хураську. Тимуш предложил привязать его за ближайший столб ограды:

— Пусть сидит и караулит до нашего возвращения.

— Нет, привязывать не следует. Собаке нужен оперативный простор. Ограда высокая, он и так не уйдет отсюда. А рассвирепев, Хураська не только кур, но и самого слона не пустит,— возразил Симуш, широко вышагивая по пахче.

— Привяжи его, он обидется и не только кур, но и мышей пугать не станет. Куры же не дуры, чтобы подходить к привязанному псу. Подберутся они издалека. И хоть лопни Хураська от лая, они на него даже плевать не станут. Свое будут гнуть. После них и грядок не разыщешь.

— Куры не плюют, ты не ври на главах,— ответил ему Керкусь.

— Плюют, не спорь! Отчего, ты думаешь, озеро на лугу Анаткасов названо Куриным озером? — настаивал Симуш.

— Ладно, не будем ссориться попусту,— примирил я Керкуся с Симушом.— Пускай Хураська без привязи бегает. Так ему, и правда, здесь будет повольней. И курам он ходу не даст, к лазейкам не допустит. Куры они и вправду — не дуры, на рожон не полезут.

Стоило нам кинуться в воду, как мы позабыли о времени. Плескались до тех пор, пока губы не посинели. Зуб на зуб не попадал! Выскочив на берег, Симуш, Тимуш и я с наслаждением растянулись на горячем песке. Тела у всех на ветру мгновенно покрывались «гусиной» кожей. Долго не могли согреться. Симуша колотило так, что даже заикался.

— Н-ннадо… у-у-уд-дочки… н-наладить,— с трудом выговорил он.

А вот Керкусю — хоть бы хны! Он бродил у берега по пояс в воде и выворачивал коряги. Вдруг он торжествующе закричал. В руках у брата, сверкая, билась рыба.

— Смотрите! Пардаса[9] поймал! Во — какой!

Мы со всех ног бросились к нему. И в самом деле, в его ладонях билась нежная красноперая рыбка.

— Где? Где поймал? — наперебой спрашивали его.

— Здесь. В траве. Прямо в руку уткнулся. Я и схватил! Их тут уйма!

Симуш, Тимуш и я немедленно полезли в воду. И началась увлекательная охота. Мы ворошили траву, ворочали, поднимая муть, камни, рвали водоросли и выбрасывали на берег, а камни забрасывали подальше, вглубь. Поднялся невообразимый шум и гам. Наверное, мы прочесали изрядный кусок берега. Но повезло только Тимушу, он тоже поймал небольшого пардаса и нескольких пескарей.

Опомнились мы, когда солнце низко повисло над кромкой леса. Жар дневной спал, длинные тени протянулись по берегу от развесистых ветел.

Керкусь забеспокоился и начал тянуть меня домой. Наловив еще пескарей, мы поснимали с себя рубашки, связали рукава и, выпустив в них наш улов, отправились домой.

Керкусь почти бежал. Он ушел далеко и в то время, когда мы еще брели через поле, уже скрылся между домами. Но вскоре выскочил нам навстречу взъерошенный, напуганный. Глаза у него были белыми от страха:

— Михась! Михась! Иди скорее! Скорее, Михась!

— Что стряслось? — крикнул я.

— Ой, скорее! Михась! Скорее! — твердил бледный Керкусь и, когда я подбежал, почти шепотом произнес.— Беда! Теперь нам не только велосипеда, но и захудалого колеса от детской коляски не видать…

Мы вбежали во двор. И остолбенели. От наших ровных и красивых грядок не осталось и следа! Все было взрыхлено, перерыто. Нежные и свежие всходы были выщипаны, точно их аккуратно выстригли ножницами.

— А где же Хураська?! — закричал я, оглядывая неслыханное разрушение.— Где этот пес? Убежал?

— Не знаю,— сокрушенно ответил Керкусь.— Не видно его.

Он пробежался по огороду, заглядывая под каждый куст и вдруг завопил:

— Да вот он! Вот! Дрыхнет, проклятый! Ах ты, уродина несчастная! — кричал Керкусь.— На что ты только годишься? Утопить тебя мало! Что мы теперь скажем отцу? Не мог пахчу уберечь! Из-за тебя мы теперь в беду влипли. Пшол! Собака!

Тут, очевидно, он пнул Хураську ногой, потому что тот с визгом выкатился из-под кустов и пулей прошмыгнул в растворенную калитку. Только хвост его, увешанный колючками, промелькнул перед нашими глазами.