Кто дал вам музыку?

ДЕРЕВО ЖИЗНИ

В тот год, когда мне исполнилось тридцать лет, судьба занесла меня в Мексику, в маленькую деревушку Сан-Фели́пе близ Оаха́ки. От меня только что ушла жена, и жилось мне плохо — я жалел себя, дотрачивал последние гроши и все-таки продолжал внушать себе, что мое призвание — гончарное дело (жену мне в этом убедить так и не удалось). Но если говорить правду, то, оставшись один, не имея детей и понимая, что настоящего таланта у меня нет, я все больше отдавался во власть тоскливому страху перед никчемной старостью, бесцельным угасанием и нелепым уходом из жизни, которую я в глубине души презирал, но расстаться с которой боялся. Если я не кружил и не обжигал горшки, то сидел в открытом кафе перед отелем Маркес дель Валье на центральной площади Оахаки и играл в домино со знакомым мексиканцем, агентом по продаже линолеума.

Как-то перед вечером, когда я, допив стаканчик теки́лы[13], принялся за сангри́ту[14], на той стороне площади остановился исполинских размеров лимузин американской марки, сплошь обклеенный рекламными плакатами туристских агентств — Мамонтова пещера, горы Блу-Ридж и прочие красоты и достопримечательности. В машине не было никого, кроме водителя, грузного немолодого мужчины, который распахнул дверцу и с трудом вылез из лимузина, словно змея из своей кожи.

— О господи! — сказал я.

— Ты чего? — Хулио поднял на меня сонные глаза. — Обыкновенный турист.

— Нет, не обыкновенный турист. Это мой дядя с Кони-Айленда.

Я как громом пораженный глядел на дядю Дэна, бредущего через площадь с тем робким, растерянным видом, какой бывает у американцев, впервые оказавшихся за границей, но видел я не пожилого человека с огромной сигарой, в темных очках и ярчайшей рубашке навыпуск, обтягивающей большой живот, который придавал ему не столько солидный, сколько обрюзгший вид, — я видел ладно скроенного энергичного крепыша, моего дядю Дэна, которого я так любил в детстве. Как же я им когда-то восхищался! И сколько он для меня сделал!

Мы не виделись больше десяти лет, но вспомнил я сейчас не нашу последнюю встречу во время войны, когда я, натерпевшийся страху моряк только что из Мурманска, прибежал к нему и меня встретил гражданский лекарь, философствующий за картами со своими друзьями в турецких банях на Кони-Айленде, и даже не ту удивительную неделю, что я провел у него во время кризиса, спасаясь от родителей с их прогорающей скобяной лавкой в Данкерке, штат Нью-Йорк, — нет, я вспомнил, как вспоминал и буду вспоминать всю жизнь, тот его приезд ко мне, когда со мной случилось самое мое тяжелое детское горе.

Однажды летом, когда мне было лет восемь, мы с моим ирландским сеттером Райаном попали под сильный дождь, возвращаясь вечером с озера. На крыльце, когда я, опустившись на корточки, стал вытирать Райана, я вдруг увидел, что у него течет из носу и из глаз, он весь дрожит и дышит тяжело и хрипло, будто долго бежал. Как я ни умолял маму, она выставила собаку за дверь, а меня сунула в горячую ванну.

Утром ветеринарный врач сказал, что у Райана воспаление легких. Мама раскаялась и впустила его в дом, но поздно: воспаление легких оказалось последствием чумки, а против чумки лекарств нет, можно только ждать, чем все кончится.

Я написал крупными печатными буквами письмо дяде Дэну в Бруклин. Мне казалось, он должен знать, что произошло, ведь это он подарил мне щенка в тот день, когда я в первый раз пошел в школу, и к тому же он врач и живет в Нью-Йорке. Дядя Дэн прислал мне открытку с видом отеля «Святой Георгий» и велел надеяться, что все будет хорошо.

Мы и надеялись. Но через несколько дней, жарким, душным вечером, у Райана вдруг начались судороги. Мама побежала в магазин за папой, я бросился звонить ветеринару. Я весь день как-то странно себя чувствовал, когда же Райана увезли, у меня поднялась температура, болело сердце, все тело ныло, будто меня сдавили стальными тисками, которые стояли в задней комнате папиного магазина.

Мамины волосы, всегда так аккуратно сколотые узлом на затылке, рассыпались; когда она нагнулась ко мне, я увидел шпильку, повисшую, словно гусеница на паутинке. Мама, плача, раздевала меня, слезы бежали по ее щекам, оставляя в пудре блестящие дорожки. Я тоже плакал — оттого ли, что унесли Райана, у которого так беспомощно дергались задние лапы, или от боли, какой я раньше не мог себе даже вообразить.

У меня оказался ревматизм. Лежа день за днем в своей комнате с покатым потолком на втором этаже под крышей, ослабевший и несчастный, я тупо разглядывал рыжие потеки на стене в том месте, где отстала железная полоса, закрывающая щель между дымоходом и крышей, и обои намокли от снега, тянул через соломинку апельсиновый сок и просил, чтобы ко мне привели мою собаку — я бы гораздо быстрее поправился, если бы она сидела возле моей постели! Но я не сердился на родителей и ничуть их не обвинял, пока меня не пришел навестить Ронни, мальчик старше меня, живший по соседству. Он принес мне несколько книжек Дона Стэрди, и, когда я сказал ему, что родители отдали на время Райана знакомым на ферму, он расхохотался мне в глаза:

— На живодерню они его отдали, а не на ферму!

Похолодев, я молча глядел на его презрительную усмешку с торчащими в разные стороны зубами.

— Его усыпил ветеринар. Собак всегда усыпляют. Сдох твой Райан, а ты и не знаешь!

— Мама! — закричал я. — Мама! Мама!

Прибежала мама, испуганная отчаянием в моем голосе. В дверях она столкнулась с Ронни, который пробормотал, что ему надо идти, и исчез, оставив ее наедине со мной и с тем страшным подозрением, которое он во мне заронил.

Да, сказала мама, беря меня за руку, но я тут же судорожно ее отдернул и спрятал под одеялом, да, это правда, Райан умер, его пришлось усыпить.

— Зачем вы меня обманули? — всхлипнул я. — Зачем?

— Так получилось. — Она хотела погладить меня по голове, но я отвернулся. — Мы бы тебе обязательно сказали, но ты заболел. Тебе было так плохо, и мы решили пока не расстраивать тебя. Папа просто ждал, когда…

Я сунул голову под подушку и больше ее не слушал.

Мне стало хуже. К утру я был почти без сознания, но все-таки слышал — во сне или наяву? — как мама рассказывает о моей болезни дяде Дэну, который находился от нас почти за пятьсот миль. Но это был не сон — мама со страху решила посоветоваться со своим братом, врачом, и заказала междугородный разговор, что́ мы делали только в самых крайних случаях.

Через несколько минут — на самом деле это было, наверное, уже на следующий день — дядя Дэн появился у моей постели. Из-под его пышных усов торчала сигара, по жилету вилась двойная цепочка. Он вынул из кармана золотую луковицу, которая досталась ему от отца, то есть моего дедушки, и взял мою руку пощупать пульс.

— Ты что же это, Чарли-малыш, — спросил он, — какого страху задал своим старикам?

— Они убили Райана, — прошептал я.

— Да, убили. И правильно сделали. Я это говорю как врач. Оставить его мучиться было бы куда более жестоко. Райана не спасло бы даже чудо.

— Лучше бы они сказали мне правду.

Дядя Дэн улыбнулся, показав желтые от табака зубы, которые, говорят, были похожи на мои.

— Да, лучше бы. Но ведь люди не всегда знают, от чего больному станет лучше, а от чего хуже, даже родители. На́, выпей это и послушай, что я тебе скажу. — Он взмахнул своей огромной сигарой, словно волшебной палочкой. — Повернись на правый бок, закрой глаза и спи, а завтра утром ты увидишь чудо. Во дворе, прямо под своим окном. Договорились?

Я чувствовал, что засыпаю, но сделал над собой усилие и кивнул головой.

Когда я проснулся, в комнате никого не было, утреннее солнце заливало сложенное в ногах кровати лоскутное одеяло, стайка малиновок громко переговаривалась в ветвях старой яблони, заглядывающей в мое окно. Я вспомнил, что дядя Дэн обещал мне вчера чудо, и поднялся на колени посмотреть, совершилось оно или еще нет.

Какое разочарование! Сквозь густую зелень яблони, которую посадил отец моего отца в первый год нашего века, все во дворе — и мальвы, и выкрашенный красной краской насос в бетонной крышке колодца, и прудик для птиц, обсаженный петуниями, и мой велосипед, валяющийся в мокрой траве, — все было точно таким же, как месяц назад, когда мы с Райаном гонялись друг за другом вокруг конуры, которую построил для него отец.

Но тут мое внимание привлекли птицы, вьющиеся вокруг своих гнезд на корявых ветках, и я увидел среди созревающих яблок апельсины! Да, да, и лимоны! Не может быть, это неправда. Неправда? Тогда почему так шумят и волнуются птицы?

— Сливы, — произнес я вслух. — А вон груши. И целая гроздь бананов.

— С яблоками это только шесть разных фруктов, — раздался за моей спиной дядин голос. — Смотри внимательнее, должны быть еще. Я ведь обещал тебе не просто фокус, а настоящее чудо.

— Дядя Дэн, как они тут очутились?

— Считай, считай.

— Вон виноград… и вишни. Значит, восемь. А эти маленькие зелененькие штучки, как они называются?

— Кажется, айва, точно не знаю. Я дома покупаю фрукты у Джузеппе, в ларьке на углу. Так, ты насчитал девять разных сортов, Чарли-малыш. А что вон на той ветке? Гляди хорошенько.

— Дыня и еще мандарины. Ой, как много мандаринов! Так, это одиннадцать. А возле гнезда помидоры. Только ведь помидоры не фрукты.

— Эх ты, не фрукты! И чему вас тут, в Данкерке, только учат? Помидоры — фрукты, они принадлежат к семейству ягодных, как виноград и бананы, значит, всего тут двенадцать сортов… Это и есть обещанное чудо. — Черные глаза дяди Дэна блестели удивительно ярко, под ними лежали глубокие темные тени. — Старая яблоня превратилась в дерево жизни[15].

— Во что? В дерево жизни?

— Знаешь, Чарли-малыш, иногда мне кажется, что ты только что с луны свалился. — Дядя Дэн распахнул окно. — Сорви себе что хочешь.

Я оглянулся — в дверях стоял папа со спущенными подтяжками и без воротничка, мама вытирала дрожащие руки кухонным полотенцем.

— Рви, не сомневайся. Раз я говорю — можно, значит, можно.

Мои родители даже не попытались остановить меня, поэтому я забрался на подоконник, высунулся наружу и сорвал сливу. Вытерев ее о рукав пижамы, я взял ее в рот, а дядя Дэн изо всех сил сжал мне плечо.

— Ну вот, — сказал он, — теперь ты вкусил от дерева жизни. Ты читал Библию, знаешь, что это значит? Ветхий завет, Книга бытия, Новый завет, откровение святого Иоанна.

— Папа говорит, что ты считаешь Библию собранием глупых небылиц.

Папа вспыхнул. Он всегда поддерживал маму, которая требовала, чтобы я обязательно ходил в воскресную школу, и я слышал, как он называл своего шурина-врача безбожником.

— Не будем устраивать диспута, — засмеялся дядя Дэн. — Медициной установлено, что, вкусив от дерева жизни, человек делается бессмертным, неважно, верит он в то, что произошло в Эдеме, или нет. Я тебе даю слово, что ты будешь жить еще очень долго после того, как всех нас не станет. Так что давай скорей поправляйся, Чарли-малыш.

И я, конечно, поправился. Может быть, дядя и не был выдающимся врачом, зато он знал, чем помочь мальчишке, когда к нему пришло горе, хотя своих детей никогда не имел. Наверное, он провозился всю ночь, вешая на старую яблоню под моим окном апельсины и лимоны, сливы и груши, стоя на нашей шаткой стремянке, но лекарство подействовало, потому что очень скоро я уже гонял на своем самокате по улицам Данкерка.