Кто дал вам музыку?

— Вы еще не водили парнишку в парк, док?

Дядя Дэн покачал головой:

— Он даже на Бе́длоус-Айленде не был, не видел статуи Свободы.

— Подумаешь, статуя Свободы… Гляди, сынок, я сейчас тебе кое-что покажу.

Мистер Альварес открыл рот и медленно опустил в него шпагу по самую рукоятку.

Он ловким, красивым движением развернул фланель, и перед нами сверкнула шпага с тончайшей насечкой по всей длине лезвия. Не успели мы и слова вымолвить, как мистер Альварес вытянулся по стойке «смирно» и взял «на караул», потом взмахнул бронзовыми мускулистыми руками и поднес конец шпаги к губам. Откинув назад седую голову — так далеко, что я не поверил своим глазам, — он открыл рот и медленно опустил в него шпагу по самую рукоятку. Горло его напряглось; казалось, даже снаружи было видно, как по нему движется острая холодная сталь.

Миссис Альварес сидела за столом с невозмутимым и даже гордым видом.

— Неплохо, правда?.. Возьми с собой еще пирожков, вот, я завернула. Вдруг в дороге проголодаешься.

Мистер Альварес стал вынимать шпагу так же медленно и осторожно, как ее опустил, потом щелкнул каблуками и поклонился.

— Понял, в чем тут секрет? — спросил он и засмеялся хриплым, лающим смехом.

— В жизни не видел ничего подобного! — признался я.

— Я глотаю холодное оружие любой формы. Кроме изогнутого, вроде ятагана. Могу проглотить даже рапиру и саблю. Путь, по которому она идет, должен быть совершенно прямым, голову надо откидывать назад на девяносто градусов. Все дело в голове, верно, док?

Мистер Альварес дал мне шпагу посмотреть.

— Приходи на представление, сынок, там я делаюсь прозрачный. Я стою на фоне черного занавеса и глотаю шпагу с горящими электрическими лампочками, и зрителям кажется, будто у меня светится позвоночник.

Он проводил нас до двери и весело сказал:

— До встречи на представлении!

В машине дядя положил руки на баранку и вздохнул.

— Славные люди, правда?

— Еще бы!

— У него очень плохо с горлом. В общем-то, это предраковое состояние. Нельзя подвергать тело бесконечным надругательствам, оно не прощает этого, Чарли-малыш. Жена его больше не может работать, а он никакого другого ремесла не знает. Я подумал, тебе будет интересно с ними познакомиться…

Среди дядиных пациентов было много людей, которым приходилось терпеть надругательства, да еще такие, о которых я не посмел бы даже рассказать дома. Однажды дядю вызвали на Ноубл-стрит — название улицы врезалось мне в память, это было в Гринпойнте, возле Ист-ривер, как раз против нижнего Манхэттена, — к женщине, которой только что принесли труп ее сына: бандиты из соперничающей шайки в Ред-Хук всадили ему в затылок три пули. Она очень страшно кричала. Пока дядя Дэн делал ей успокаивающие уколы, я сидел внизу в кондитерской, дожидаясь его. Потом мы поехали на Сэндс-стрит, в ту ее часть, которая сейчас уже и не существует, а тогда там сплошь тянулись убогие домишки, населенные проститутками. Ехали мы мимо военно-морских верфей и всю дорогу молчали.

Я сидел с горящим лицом в машине, стараясь не смотреть на девиц, которые лениво жевали резинку и махали мне рукой из-за кружевных занавесок. Наконец появился дядя Дэн, швырнул чемоданчик на заднее сиденье и больно сжал мне рукой худое плечо.

— Чем больше несчастий я вижу, — сказал он, — тем голоднее становлюсь. Поедем перекусим в Боро-холл, а то у меня скоро начнется прием.

Ему еще надо было сдать какой-то отчет и получить медикаменты в деловой части Бруклина, поэтому мы остановили машину на Монтегю-стрит и пошли завтракать в настоящий бар. Там я увидел, как коммивояжеры бросали из стаканчика кости, этим решая, кому платить за выпивку.

— Да, в Данкерке такого не увидишь, — заверил я дядю.

Он засмеялся:

— Так ведь и Сэндс-стрит там тоже нет, Чарли-малыш!

Чего я только не повидал за ту неделю, что прожил у дяди Дэна в Нью-Йорке, чего не наслушался! Смотрел, как человек глотает сталь, ездил в одной машине с сумасшедшим, встречался лицом к лицу с падшими женщинами и убийцами… Самая толстая в мире женщина подарила мне свою фотографию с посвящением, а знаменитый подающий Вэн Мунго, мой давнишний кумир, оказавшийся дядиным приятелем, однажды взъерошил мне волосы и написал свое имя на бейсбольном мяче, который я решил покрыть воском, чтобы автограф не стерся, и показывать тем, кто не поверит моим рассказам.

Но это еще что! Пока у дяди Дэна в кабинете шел прием, я валялся на пляже, глотая один за другим номера «Оффи́шиэл Дете́ктив», которые захватывал из дядиной приемной — дома мне к этому журналу запрещалось и прикасаться, — а вокруг загорало несметное множество обнаженных людей, которые, казалось, выползли из своих щелей и собрались сюда со всего раскаленного Нью-Йорка… нет, со всего земного шара.

Я постиг тонкости блефа в покере, наблюдая, как играет по вечерам в своем клубе дядя Дэн с доктором Рейнитсом — невероятно худым и бледным зубным врачом — и тремя кони-айлендскими дельцами. Мне разрешили не ложиться спать в ночь карнавала — мало сказать разрешили, просто взяли с собой, как взрослого, — и я, тараща слипающиеся глаза, глядел чуть не до самого утра на вереницы красных пожарных машин, ползущих по освещенным разноцветными огнями улицам. Да, это была самая счастливая неделя в моей жизни.