Кумуш-Тау — алые снега

* * *

За створкой калитки открывается небо. Посреди неба — воздушным змеем на невидимой нитке — парит что-то белое. Небо — странно изогнутое, необычно протяженное. Пригляделись глаза: это же море! И ползет по нему катерок. Оно такое же, как небо, серебристо-голубое и гладкое, как шелк...

А ведь еще надо умываться, завтракать! К тому же Гришка; намерения его были неизвестны.

Паточным голосом мой сын рассуждал с хозяйкой о ценах на фрукты, блистая в тети-Майином подарке: синие шорты с четырьмя карманами и защипками из меди; кажется, именно эти защипы помогли ему обрести потерянное самоуважение.

К морю ведет тропинка — ныряет в буйство шиповника и алчи, заплетает ноги дикими горошками, сама бежит и скачет с крутизны и тебя зовет бежать...

Гришка повел меня к цементной лестнице с ярко побеленными перилами — и когда он ее углядел?

Почту узрел первым тоже он:

— Мама, надо бы отбить телеграммы!

Ну, еще бы! Пока я заполняла бланки — о, эти почтовые ручки с непишущим пером! — сынище исчез. Убежал к морю? Я недолго тешилась этой мыслью: в зарослях олеандров обнаружилась терраса под тентом, столы с журналами; за одним столом восседал Гришка, едва видный из-за стопки книг, — счастливый, как червяк в яблоке.

Мой вопль заглушило возмущенное шиканье книголюбов, в основном пенсионного возраста; Гришка, с кротко-добродетельным выражением лица, подсунул мне журнал «Здоровье», где указывалось, что воздушные ванны гораздо полезнее солнечных...

Мне вдруг стало отчаянно все равно, я повернулась и зашагала к пляжу.

Справа от меня — две дамы. У одной руки зыбкие, как студень, у другой — тугие, словно автомобильные баллоны. Обе осудительно поглядывают на третью — у той тело складками, как у носорога. Радостный шепот:

— По толщине — три вы!

— В таком теле я бы не показалась на пляже!

Ниже меня — спина, поросшая рыжей курчавой шерстью; из-за спины с регулярностью поршня выказывается согнутый локоть, слышится шлепающий звук, — методично, без устали, чья-то равнодушная рука швыряет плоские камешки в голубые ясные глаза моря...

Сверху слышится:

— Вся наша нервная интеллигентная среда...

— У меня уже нет нервов...

— Однако море... обостряет нервную систему...

Слева тоже разговор:

— Вы знаете? Купальный костюм у нее... это же просто...

Шептанье на ухо и тонкий, крысиный хохоток.

Очень тесно сегодня.

Очень душно.

Шлеп... шлеп... шлеп...

Летят, летят камушки — морю в ясные глаза.

Я иду.

Я иду вдоль берега, перешагивая через распростертые руки и ноги, через алые и бирюзовые полотенца, я никому не нравлюсь. Куда меня несет — неслышимый, но явственный вопрос носится в воздухе.

Я иду туда, за большие камни. Есть камни, как дом. И как автомобиль. И как лежащий бык.

— Там запретная зона! — кричат мне.

Тем лучше.

Камни лысы и бородаты. У них белые гладкие маковки и острые косматые бороды. Концы бород, размываемые волнами, ярко, по-русалочьи, зелены. Обрыв берега зарос лиловой хотьмой и гребенщиком. По верху шагают, горбясь, корявые туи. Пахнет солью и хвоей.

Не знаю, для кого здесь запретная зона, — я встречаю очень оживленное общество.

На меня вскидываются недоуменные, злые, насмешливые глаза. Свеже облупленные носы цветут, как пионы. Уши тоже шелушатся. Просоленные волосы, у кого они есть, дыбом.

— Тетя, тут нельзя купаться! — предупреждает меня образцово-вежливый голосок.

— Кому нельзя, кому можно, — загадочно отвечаю я. Это, кажется, Паустовский рекомендовал с мальчишками разговаривать загадочно. Как будто подействовало...

Ложусь в тихий закуток между камней и замираю.

...Солнце кладет на спину тяжелую жаркую лапу. Тело приноровилось к жесткому уюту галечного ложа. И великая тишина шумного моря овевает меня...

Бурлящая жизнь, затихшая было с моим вторжением, постепенно снова берет свое. Мальчишки забывают обо мне — ведь я, словно камень. Идут разговоры. Два голоса вперехлест:

— Ты волны не бойся!

— А чего ее бояться?

— И не зевай. Прыгай и встречай ее наверху. Тогда ничего не сделает.

— А чего она сделает?

— Другая волна бежит — ты опять прыгай и плыви, нос держи как можно выше. Понял?

— А чего не понять?

Другой голос, задумчиво-сосредоточенный:

— Можно доплыть — где море сходится с небом?

И еще — с отчаянным душевным размахом:

— Эх, я бы сто дней из моря не вылазил!

Кто-то со звуком пули врезается в воду. Волны встревоженно шипят. Тоном небрежного одобрения:

— Классно прыгнул, Манук!

Море... Мальчишки... Неотделимо одно от другого. «Ходил с татуировками, нырял в разрез волны...» Море — дорога к мужеству. Путь в дальние страны. Заветная, все побеждающая — тяга к морю.

...Мальчишки, мальчишки, если бы вы были все — мои сыновья!

А Гришка сидит в читальне. Нет, я не умею воспитывать. Слишком для меня удивительно, что он человек, а не только моя кровь, боль и тяжесть, и бессонные ночи... Человек, совсем отдельный, со своей неповторимой душой, и глаза его, с такой же пестрой, как у меня, радужкой, видят то же, что мои, да не так.

Прожарившись как следует, я побежала к воде. Море ослепило солнечными веснушками, бросило в руки горсть стеклянных горошин. Волна взвалила меня на свой вспененный хребет и, заржав тихонько, помчалась на голубые луга.

Человек, только что из воды, — свеж, упруг и счастлив без пятнышка. Я сидела на камне и блаженно жмурилась: совершенно ясно, что время остановилось и море будет всегда. На камень заплескивала волна, рядом в тихой, словно аквариум, заводи, колыхались медузы, похожие на заваренный крахмал. Брякнул камешек, кто-то взглядом уперся в мой затылок. Я оглянулась: это был человечек, одетый в одну лишь белую панамку с прорезями для воздуха, однако голым он не казался, его великолепно наряжала золотисто-коричневая, цвета испеченного пирожка, сверкающая кожа. Глаза были вдумчиво распахнуты на все окружающее; не теряя времени на малозначущие вступления, он ткнул пальчиком на медузу и спросил:

— А глаза у нее есть?

Вот тебе на! Сколько прочитано «акваланговых» книг! Кораллы... погонофоры... морская лилия — не цветок, а животное... рыбы вовсе не немы... Но есть ли у медузы глаза?

Прозрачный зонтик с кружевным цветочком посредине покачивается в воде. Медуза, медуза, а ты нас видишь? Очень стыдно, но нужно сказать правду. Я говорю:

— Не знаю.

Усаживаясь рядом на камень, человечек сообщил уже доверительно:

— Она капроновая. И камни ест.

В голосе его — непререкаемая убежденность фантазера. И куда уж мне спорить — с моими расплывчатыми медузообразными знаниями!

— Вот как! — говорю я неопределенно. Мой собеседник вдохновляется и этим:

— В море вода мыльная! — и он тычет пальцем в белую пузырчатую оторочку камня. Я пробую встать на почву реальности:

— Это пена!

— Пена, — соглашается человечек. — От мыла.

Выручает давно приобретенная привычка дипломатничать и уклоняться от темы:

— А как тебя зовут? Где твоя мама?

Человечек скучнеет. Ах, эти взрослые, они все на один лад.

— Витя Мохов, — без знаков препинания отбывает он повинность знакомства, — мама и папа на работе, бабушке на солнце нельзя, мы живем диким образом...

И опять какая-то новая мысль освещает изнутри серые эмалевые глаза:

— Как дикобразы, — задумчиво заключает он.

Мои соратники по запретному пляжу непонятно оживляются: так носятся и мечутся молекулы в закипающей воде. Дробью высыпают на берег купальщики. Загоравшие стягиваются в одну сторону. Витя Мохов, подпрыгнув на камне, сообщает тоном безмерного ликования:

— Идет!

— Кто идет, Витя?

— Краболов с Высокой Горки!

И, взвившись с места, исчезает. Вот и догадывайся, в чем дело!

...По самому урезу воды с шумом, громом двигалась процессия. В центре ее шествовал какой-то долговязый дядек, красный, как индеец, с жилистыми плечами, напоминающими о конструкции вешалки. Обсыпавшие его мальчишки высказывались все разом и в основном междометиями — наконец я стала различать и отдельные фразы. Все они почему-то начинались странным словом вроде «Дадибор».

— Дадибор! Я почти везде прошарил, крабами пахнет, а их нет!

— Дадибор! Тут не пахнет, прямо пышет крабами!

— А я, Дадибор, крабиху поймал!

— Крабчонок не такой тебе, он маленький, с паука...

— Дадибор! А я теперь не боюсь, для меня волны все равно как шоколад!

И только один мальчик не лез, не толкался, не взмахивал руками. Хрупким монументиком в белых трусах он воздвиг себя на самый большой валун. На смуглой цыплячьей его груди розовело нечто, принятое мною за крошечный охотничий рог, — но глаза присмотрелись: это была гигантская крабовая клешня, подвешенная на шнурке. Разумеется, обладатель такого трофея мог и помолчать, в рекламе он не нуждался.

Всю эту галочью разноголосицу легко перекрыла гудящим на низах баритоном произнесенная фраза:

— ...А дуги гнут с терпеньем и не вдруг.

И галденье точно ножом отрезало. Компания, чуть всплескивая, занимала позиции между камней. Кое-кого повелительное движение руки отсылало на берег, — в числе отверженных оказался и мой Витя Мохов. Он снова сел рядом со мной, но сидела только бренная плотская оболочка: душа осталась там, с краболовами. Все же, мучимая любопытством, я попыталась вернуть его на грешную сушу — разумеется, шепотом.

— Витя! А что такое «дадибор»?

— Дядя Боря. Так Краболова зовут. Он с Высокой Горки.

— С какой такой горки, Витя?

— А во-он там! Он даже диким образом не захотел жить в комнате. Палатку поставил в лесу. А крабов как ловит! Ух... Он уже поймал сто штук крабов!

— А что с ними делать? С крабами?

— Ого! Если высушить, да домой привезти — вот девчонок чем пугать! Только он не дает. Поймает, покажет и выпускает. Сами, говорит, теперь ловите. Некоторые ловят. Только он всем не позволяет. Если плавать не умеешь, лучше не подходи...

Белая панамка вздыбилась огорченно:

— Я вот не умею...

И вдруг уши мне проткнул совершенно невероятный вопль:

— Есть! Есть! Есть!

Что это был за краб! «Дадибор» — маг и волшебник — предлагал на всеобщее обозрение невероятное, марсианского покроя, отчаянно щелкающее клешнями чудище. И что это был за крик! Так ликовали, должно быть, давние наши предки, победившие мамонта...

Удивительные глаза были у этого человека — пронзительной ясности. Точно осколки моря.