Как воспитать монстра. Исповедь отца серийного убийцы

* * *

26 сентября 1988 года Джефф переехал из дома своей бабушки в Вест-Эллис. Три года назад он устроился в кондитерскую «Амброзия» в Милуоки и сказал мне, что хочет жить поближе к своей работе. Кроме того, он сказал, что хочет жить сам по себе.

Конечно, он уже давно достиг того возраста, когда имел на это право, поэтому я не предпринимал никаких попыток уговорить его остаться с бабушкой. Она была старой и немощной, а частые отлучки Джеффа из дома осложняли их отношения. Кроме того, к тому времени она нашла в комнате Джеффа всякие оккультные предметы, и они привели ее в ужас. Она всю жизнь была пресвитерианкой, и то, что ее собственный внук установил в ее доме что-то вроде сатанинского алтаря с грифонами и причудливыми черными огнями, было за гранью того, что она могла принять.

В ответ Джефф включил свой обычный режим отмазок. Статуэтки грифонов и копия Сатанинской Библии были лишь доказательством того, что он увлекся религией. Они ничего не значили. Он же не сатанист, просто ему было любопытно познавать непознанное.

Конечно, объяснение дурацкое, но столь типичное для Джеффа! Я думаю, что, возможно, он просто устал давать какие-либо ответы вообще. Он хотел жить один, чтобы ему больше никогда не приходилось ни перед кем отчитываться.

Он покинул дом моей матери, перевез свои вещи в многоквартирный дом и приготовился жить самостоятельно. Последние столпы семьи — структуры, которая защищала, но в то же время в какой-то степени контролировала его — внезапно исчезли. Впервые с тех пор, как Джойс оставила его одного в доме в возрасте восемнадцати лет, Джефф жил один.

В первый же день этой новой жизни Джефф подошел к тринадцатилетнему лаосскому мальчику по имени Сомсак Синтасомфон и отвез его в свое новое жилище, квартиру 204 на Северной Двадцать четвертой улице в Милуоки. Он предложил ему пятьдесят долларов за то, чтобы он позировал обнаженным для фотографий. Затем он предложил мальчику кофе с «Бейлис Айриш» и добавил в чашку капельку бензодиазепина. Несколько минут спустя, сделав снимки, он попросил Синтасомфона «полежать с ним» и когда тот согласился Джефф принялся лапать его промежность.

Все еще находясь под воздействием наркотика, который Джефф использовал, чтобы вывести его из строя и подвергнуть сексуальному насилию, Синтасомфон, наконец, сбежал из квартиры и вернулся в свой собственный дом. Затем его семья срочно доставила его в больницу, где была обнаружена передозировка.

Затем они вызвали полицию. Синтасомфон приходил в себя и копы насели на него, требуя ответить, где он достал наркотик. Снова встав на ноги, мальчик повел полицейских в квартиру 204 на Северной Двадцать четвертой. Джеффа не было дома, но опросив соседей детективы быстро установили, что жилец этой квартиры работает в соседней кондитерской. Там, на работе, его и арестовали.

Из полиции мне позвонили с известием об аресте — как ближайшему родственнику. Выслушав сообщение, я повесил трубку и долго пытался осознать случившееся. Впервые я узнал, что Джефф, по сути, пересек ту черту, которая отделяет преднамеренное саморазрушение от столь же преднамеренного уничтожения другого человека. Сомсак Синтасомфон был невинной жертвой, с точки зрения закона — ребенком, мой сын намеренно заманил его в свою новую квартиру, накачал наркотиками, а затем сексуально надругался над ним.

Был ли я возмущен? Да, разумеется! Но, честно говоря, не был удивлен. Сейчас тот случай для меня как в тумане. В любом случае, я помню только то, что сделал все что требовал от меня долг хорошего отца, чтобы гарантировать, что Джефф получит все, что ему положено. Я нашел адвоката и убедил маму внести за него залог в две тысячи долларов.

Через несколько дней Джеффа освободили. И снова он выглядел так, как это часто бывало в подобных случаях, — смущенным, пристыженным, глубоко подавленным.

— Я никогда больше не сделаю ничего подобного, папа, — заверил он меня.

И сразу за этой покаянной фразой он поспешил солгать.

— Я не знал, что он был несовершеннолетним.

На самом деле мальчик назвал Джеффу свой возраст почти сразу после встречи с ним.

Джефф признался, что фотографировал Синтасомфона, но сказал, что только задел пенис мальчика, когда расстегивал молнию на его штанах. Он не прикасался к нему намеренно. Это было непреднамеренное действие, просто движение, которое он сделал во время фотографирования. Он не хотел причинить никакого вреда. Он, как всегда, сожалел о причиненных им хлопотах.

Помимо смущенного «Прости, папа», я почти ничего не услышал от Джеффа за то время, что мы провели вместе до вынесения ему приговора. Он снова переехал в дом моей матери в Вест-Эллисе, а я вернулась в Огайо. После этого я навещал его несколько раз, и он иногда звонил, но какое-либо более глубокое чувство единения казалось нам теперь недоступным. Мы ни разу не говорили о том, что он сделал. Он никогда не упоминал о маленьком мальчике, к которому приставал. Это было так, как если бы, как только какое-то деяние было совершено, все будущие упоминания о нем были немедленно отвергнуты. Я чувствовал, что не могу расспрашивать его, а он ничего не хотел говорить добровольно. Мы поддерживали стену, выросшую между нами, мы оба охраняли ее, как я думаю сейчас, с одинаковой решимостью. Перепуганный маленький мальчик, которого я когда-то спас из засасывающей земли, теперь, был вне моей досягаемости.

Когда Джеффа выпустили под залог, условия его освобождения требовали, чтобы он вернулся в дом моей матери. Там он и жил следующие восемь месяцев — до вынесения приговора.

За день до слушания дела о растлении малолетних, я поехал в Вест-Эллис, чтобы сопровождать Джеффа в суд.

Он упаковал большую часть своей одежды, но, проходя по его комнате, я нашел маленькую деревянную коробку с металлическим ободком. Примерно фут на фут размером, крышка была заперта.

— Что внутри? — спросил я.

— Ничего.

— Открой.

Он не пошевелился. Я видел, что он был взволнован, но изо всех сил старался держать эмоции под контролем. Его нервозность подтвердила мои подозрения. До этого я нашел несколько порнографических журналов и подозревал, что он хранил другие в запертом деревянном ящике. Поскольку я не хотел, чтобы моя мать случайно наткнулась на подобные вещи, я потребовал, чтобы он открыл его.

— Но почему, папа? — спросил Джефф. — Там ничего нет.

— Открой.

Джефф вдруг очень встревожился.

— Разве я не могу оставить себе хотя бы один фут свободного пространства? Тебе обязательно все просматривать?

— Что в коробке, Джефф?

— Всего один квадратный фут? — настаивал Джефф. Он выглядел обиженным. — Всего один?

Я оставался непреклонен.

— Я хочу знать, что в коробке, Джефф, — твердо сказала я.

Джефф не пошевелился, демонстративно отказываясь открывать.

Я повернулся и направился в подвал, чтобы взять инструмент, с помощью которого я мог бы сам открыть коробку.

Джефф прыгнул передо мной. Он вытащил чек на день рождения, который я выписал всего за день до этого, и разорвал его.

— Мне не нужны твои деньги, если их цена — отказ от малейшего уединения.

Я молча уставилась на него, и Джефф очень быстро успокоился.

— Ты прав, папа, — тихо сказал он. — Наверное, там порнуха. Или что-то предосудительное. Мои предосудительные вещи. Мои. Но просто оставь это пока, хорошо? Это может расстроить бабушку. Я открою коробку утром, обещаю. — Он вернулся на кухню и сунул коробку под мышку. Спускаясь в подвал он повторил, — Я открою утром.

На следующее утро Джефф вернулся с коробкой. Он достал из кармана ключ и открыл ее.

— Видишь? — сказал он.

Я с отвращением посмотрел на стопку порнографических журналов.

— Избавься от этого хлама, пока твоя бабушка его не увидела, — сказал я ему.

— Хорошо, папа, — послушно сказал Джефф, затем закрыл коробку и вернулся в подвал.

Позже тем же утром, 23 мая 1989 года, судья Уильям Д. Гарднер приговорил Джеффа к пяти годам условно и потребовал, чтобы он отсидел один год по программе трудовой реабилитацией в Исправительном заведении округа Милуоки, расположенном в центре города.

Перед вынесением приговора Джефф обратился непосредственно к судье. Он буквально источал флюиды раскаяния. Он сказал судье, что понимает природу своего преступления и что ему стыдно за то, что он его совершил. Он попросил судью быть снисходительным. Он сказал, что надеется, что ему дадут еще один шанс.

Слушая его, я обнаружил, что, несмотря ни на что, я все еще верю, что Джеффа можно спасти. К тому времени я узнал, что до этого последнего ареста Джеффа арестовывали за непристойное поведение, когда на ярмарке штата он голышом выставлял себя напоказ подросткам. Но лишь позже я узнал, что, находясь под залогом, он убил еще одного человека, голова которого и находилась в той злосчастной коробке, которую он отказался открыть. И коль скоро я ничего не знал об этом, я продолжал надеяться, что Джефф, возможно, благодаря тюремному заключению, наконец сможет взять под контроль свою жизнь.

И вот, в тот день, когда Джеффу вынесли приговор, я все еще видел его маленьким мальчиком, который хрипло смеялся и играл во дворе со своей собакой, которого я брал на рыбалку, катал на коньках и походы в кино, маленький мальчик, которого я обнимал тысячу раз.

Наблюдая за ним, когда он предстал перед судьей в тот день, трудно было поверить, что моему первенцу никогда не стать никем большим, чем он казался, — лжецом, алкоголиком, вором, эксгибиционистом, растлителем детей. Я не мог себе представить, как он стал такой разрушенной душой, и, каким бы невероятным это сейчас мне ни казалось, я позволил себе поверить, что даже все эти гротескные и отталкивающие поступки можно рассматривать как этап, через который он однажды пройдет.

Я думаю, в глазах родителей дети всегда кажутся на расстоянии одного мгновения от искупления. Независимо от того, как глубоко они завязли в трясине, мы считаем, что им нужно только ухватиться за спасательный круг, и мы все равно сможем благополучно вытащить их на берег. В течение многих лет я был именно таким наивным отцом, который хватался за каждую соломинку, верил каждой лжи, протягивал руку раз за разом и, несмотря на все это, продолжал верить, что на руинах разрушенной души его сына есть надежда на спасение.

Поскольку неудача следовала за неудачей, и я видел, как Джефф погружался все глубже и глубже, я, тем не менее, продолжал оказывать свою долю духовной, интеллектуальной и финансовой поддержки, благодаря которой он все еще мог достичь достойной жизни.

Но когда я наблюдал, как Джефф разговаривает с судьей, я внезапно ощутил собственную беспомощность. Внезапно и впервые я больше не верил, что одних моих усилий и ресурсов будет достаточно, чтобы спасти моего сына.

Я увидел юношу, в котором не хватало чего-то существенного, того элемента воли, который позволяет человеку самому распоряжаться своей жизнью и направлять ее. С того времени и даже когда я наблюдал, как Джеффа уводят отбывать год в Исправительном заведении, я знал, что если он когда-нибудь и будет «исправлен», то только благодаря заступничеству какой-то иной силы, более могущественной, чем я. «Может быть, это Бог», — подумал я. Или это может быть Государство. Возможно, это какая-то программа консультирования. Или это может быть просто другой человек, который, несмотря ни на что, мог бы научить его, как жить лучшей жизнью. Какой бы это ни была сила, она должна была исходить извне личности Джеффа, и это был бы не я.