Шура

Немного погнутое полотно армейской штыковой лопаты вонзилось в землю, поддело слой дерна, откинуло его в сторону, снова вгрызлось в почву, углубляя черную язву на теле полянки. Комья разлетались веером с металлической кромки и дробно стучали, достигая земли, совсем как капли дождя. Деловитые пчелы и жирные мухи, переливающиеся бензиновыми разводами под ярким полуденным солнцем, поспешили убраться в более спокойное место, и даже соловьи, еще минуту назад беззаботно выводившие свои брачные трели, вдруг примолкли. Только звон лопаты, ударявшейся о мелкие камушки, нарушал тишину знойного дня. Натруженные сухощавые руки выпустили черенок, отерли выступивший на смуглом лбу пот.

— Вот и случилось все так, как ты, баба Нюра, предсказывала.

* * *

Ночи подо Льговым казались такими же черными, как здешняя богатая плодородная земля, разбухшая от зачастивших дождей. Бросали вызов этому мраку лишь фонари и прожекторы, установленные на дозорных вышках, но и они справлялись лишь частично. Их хватало, чтобы осветить выведенную уверенной рукой на доске над воротами надпись «Dulag 134», а вот кривобокие бараки — то ли конюшни, то ли амбары — уже терялись в полутени. Безликие фигуры меряли шагами сумрак, а ряды человеческих тел, замерших в причудливых позах прямо на мокрой земле, тянулись и тянулись, пока не скрывались от взгляда во чреве ночи. Лишь изредка луч фонаря дозорного проходился по согнутым спинам пленных, замирал на мгновение на лицах, пробуждая спящих и слепя бодрствующих, и убирался обратно восвояси, в металлический конус и под теплую форменную шинель солдата.

В ту ночь в середине ноября над пересыльным лагерем вновь собрались тучи. И без того размокшая земля не смогла бы впитать в себя больше ни капли влаги, так что дождь, вот-вот грозивший обрушиться с небес, к утру должен был превратить «Дулаг 134» в одну большую грязную лужу. Дозорные недовольно поглядывали на небо, торопливо зажигали в темноте красные глазки сигарет, стремясь сделать еще одну затяжку до того, как тяжелые капли вырвутся из туч. Узники плотнее закутались кто во что мог, прижались друг к другу и замерли так в ожидании рассвета, стихли даже стоны больных и доживающих последние минуты, или их просто заглушил шум начавшегося наконец дождя, и только в дальнем углу проволочной клети под прикрытием непогоды зародилось движение.

Сурового вида женщина с плотно сжатыми губами на изможденном лице осторожно ползла к ограде. Она держала голову над самой землей и старалась не производить никаких звуков, хотя это давалось ей с трудом: вокруг ее ребер будто обернули огненную плеть, и каждый вдох отзывался жгучей болью. И все же, несмотря на все предосторожности, она привлекла чье-то внимание. Тощая и жесткая, как куриная лапа, ладонь сомкнулась на ее лодыжке и потянула назад, к остальным пленным.

— Шурка! Ты куда собралась, окаянная? Мало тебя били?

Под шинелью, снятой с умершего солдата, гневно сверкнули глаза. Шура стиснула зубы и подалась назад, придвигаясь вплотную к остановившей ее женщине.

— Не отговаривай, Маша, не нужно. Я все решила — побегу.

Маша гневно зашептала, стискивая Шурину руку своими ледяными пальцами:

— Да уж добегались! Глупая баба, один раз поймали, хорошо, только побили. А еще раз попадешься — убьют и тебя, и детей! Погоди немного, придут наши, выбьют немцев…

По Шуриным щекам стекали дождевые капли, оставляя на грязной коже причудливые борозды, делавшие ее лицо похожим на жуткую маску.

— Неужто ты, Машка, ослепла? Каждый день полные машины мертвецов вывозят, не ровен час, завтра ты или я, или дети наши в тех машинах окажутся. А то погонят дальше, так в дороге сгинем. Нет, не стану ждать. Побегу!

— Подкоп-то наш засыпали.

— Засыпали, да земля еще мягкая… Побежали опять со мной! Теперь-то все получится!

Маша молчала. Под шинелью совсем не было видно ее лица, и Шура наугад подалась к ней, коснулась влажной ткани на плече. Маша вздохнула, изогнулась, потянула Шурину руку вниз. Из-под шинели пахнуло немытым телом, пальцы дотронулись до сухой кожи бедра, обогнули острое колено и наткнулись на ужасающую своей неуместностью выпуклость — смещенную кость. Шура тяжело сглотнула.

— Ну, видишь — нет мне пути с тобой. Знать, судьба моя такая, покуда тут остаться, — она легонько похлопала Шуру по плечу. — Да ты не убивайся по мне, я маленько поправлюсь и тоже побегу.

Ее голос звучал бодро, но Шура слышала в нем тщательно сдерживаемую панику. Маша снова пошевелилась, устраиваясь удобнее и освобождая больше места под шинелью.

— Ты вот что, давай своих сюда, пускай со мной побудут, покамест ход роешь.

— Спасибо, Маша.

Шура осторожно поползла в сторону, где под такой же точно снятой с мертвого солдата шинелью спали, прижавшись друг к другу тощими боками, ее четверо детей: старшие сыновья Коля и Лёня и дочки, Валя и Зоя.

Шура знала, что пересыльные лагеря не были предназначены для постоянного пребывания пленных. Солдаты рассказывали, что чаще всего такие лагеря двигались вместе с мобильной командой по организации и охране от места к месту. «Дулаги» закрывались, чтобы вновь возникнуть уже в другом месте, и только некоторые долго исполняли свою функцию человеческого сита или получали другой статус — «Шталагов» или «Офлагов»[1]. Очередной лагерь могли устроить в полуразвалившихся конюшнях или вовсе в открытом поле. Быстро строились административные корпуса, где пленных вносили в регистрационные списки, лазарет и кухня. Колючая проволока оплетала периметр лагеря, превращая людей в запертых в клетке зверей, по углам вырастали вышки, утверждавшие над узниками волю надсмотрщиков. Проволочный забор 134-ого «Дулага», которому вряд ли суждено было простоять на льговских землях долгое время, не казался таким уж непреодолимым препятствием, и Шура непременно попробовала бы перерезать металлические нити острым камнем или и вовсе перелезть через ограду, если бы не видела своими глазами в день прибытия в «Дулаг» повисшего на проволоке мертвого тела какого-то старика. Его не спешили снимать в назидание остальным, и все время, пока он висел там жутким бельмом, пленные обсуждали, что старик-де сошел с ума, раз пытался грудью протаранить, смять колючую паутину, отделявшую его от свободы. Слушая эти рассказы, Шура живо представляла, как его тело дергалось в конвульсиях, подобных безумному танцу, а подоспевшие дозорные смеялись и хлопали в ладоши, задавая темп пляске смерти. Нет, электрический ток, потрескивавший в металлических жилах ограды, был куда более надежным охранником, чем сама проволока, так что Шура закусила губу, сдерживая стон боли, и запустила жилистые руки в тяжелую мокрую землю.

Ей понадобилось почти что три часа, чтобы осторожно, не создавая шума, выбрать ладонями из старого подкопа размокшую землю. Дождь так и лил, надежно прикрывая ее своим серым плащом, дозорные, казалось, осоловели от перестука капель и замерли под козырьками крыш и вышками, не спеша совершать обход и лишь иногда осматривая тяжелым взглядом терявшийся в пелене дождя и ночи лагерь. Шура вернулась туда, где оставила детей, и легонько тронула свернувшуюся калачиком женщину:

— Маша, спишь?

Та тут же открыла глаза и уставилась на Шуру ясным взглядом.

— Уснешь тут, как же. Ну, готово, что ли?

Шура кивнула.

Маша теребила завязанный на тонкой шее платок, когда-то яркий и многоцветный, а сейчас напоминавший линялую тряпку. Ее глаза открывались все шире, деланое спокойствие уступало место животному страху. Рядом послышался надсадный кашель, Шура дернулась, а в ее руку тут же вцепились ледяные пальцы.

— Шурка, погоди, минуту еще погоди, — зашептала, сбиваясь, Маша. — Шурка, помнишь бабу Нюру? Ну, блаженную нашу? Когда война еще не началась, за полгода где-то, ходила я к ней яичек снести. Прихожу, а она в углу стоит на коленях, слезами обливается. Я ее за плечо тронула, говорю: «Баба Нюра, худо тебе?», а она мне: «Ой, Маша, что-то страшное идет. Коли виновата, убьют тебя, а коли нет — твоей кровью распишутся»[2]. Испугалась я и убежала, а потом и думать об этом забыла.

Шура хорошо помнила бабу Нюру. На самом деле ей и сорока не сравнялось, но все в деревне называли ее бабой, и только так. Однажды пошла она по какой-то надобности в лес, а на залитом солнцем пригорке явилась ей Дева Мария и ласково так пальчиком погрозила. Вернулась Нюра в деревню уже другим человеком, начала словно смотреть внутрь себя, странные вещи говорить, и иногда предсказывать. Деревенские Нюру не обижали — носили продукты, помогали дом чинить, но и побаивались — не раз она предвещала людям недоброе, и не было случая, чтобы слова ее не сбылись.

— А вот теперь думаю, чем же виновата я? Кому дорогу перешла иль обиду учинила? А сын мой? Ему такое за что?

Лихорадочный шепот обжигал Шуре шею. Она нахмурилась и сурово ответила:

— Ну вот что, кто чем провинился и кому какой конец уготован, одному Господу Богу известно. Не хорони себя прежде времени, молись и не теряй надежды.

— Господу Богу… А есть ли он, Господь тот? Неужто допустил бы такое бесчинство?

Шура нашарила в темноте всклокоченную Машину голову и прижала ее к своей груди, принялась укачивать, как малое дитя.

— Дура ты, Машка, дура. Что у нас, кроме веры-то осталось? Господь с тобой и мои молитвы.

Маша затихла, ее дыхание выровнялось. Она мягко отстранилась и сотворила в воздухе крестное знамение.

— Ну, ступай, нельзя дольше мешкать.

Шура бросила на подругу последний долгий взгляд. В нем смешались и просьба простить, что уходит без нее, и страх, и надежда. Маша молча подтолкнула ее в плечо, и Шура поползла к детям, больше не оглядываясь. Ей и не нужно было: стоило моргнуть, как на темной изнанке век проступало испуганное, бескровное и большеглазое лицо Маши. Шура чувствовала спиной ее взгляд, но так и не оглянулась до тех самых пор, пока запоздавший рассвет не застал ее с четырьмя детьми, устало бредущими по редкой, усыпанной жухлыми листьями березовой рощице в восьми верстах от зияющей черными буквами надписи «Дулаг 134»[3].

* * *

— Шура, сахар куда?

Лопата на миг замерла, занесенная для очередного удара.

— Положи кулек там, у двери. Потом детям отдашь.

— А где дети-то? В Мелихово сказали, вы все здесь, в землянке.

— Я им шалаш устроила тут, недалеко. Нечего им здесь шататься, пускай обождут.

— У меня еще кой-чего с собой есть. Как из госпиталя выписали, так паек дали. Там немного, но подкормиться хватит.

Лопата с хрустом перерубила корешок молодого клена, выросшего, не пойми как, посреди полянки.

— Давай я, умаялась, небось.

— Коля, куда тебе-то? — Шура кивнула на пустой рукав гимнастерки.

— Ничего, я и одной рукой смогу, потихоньку.

* * *

Тишину ночи пополам разорвал стук в оконное стекло. Петр Матвеич проворно, несмотря на почтенные уже годы, скатился с топчана, подхватил ружьишко и прижался спиной к стене, осторожно кося глазом за окошко.

— Кого черт несет? — гаркнул он, трясущимися пальцами нащупывая спусковой крючок.

С улицы послышалась возня и сдавленный писк, похожий на мяуканье новорожденного котенка, и в окно снова поскреблись.