Шура

— Шура это, Петр Матвеич, скорей отпирайте!

Петр Матвеич приоткрыл оконце и быстро выглянул наружу, не выпуская при том оружия из рук. На него смотрела совершенно незнакомая женщина. Тощая и чумазая, она прижимала к груди двух детей, еще двое сидели прямо на земле, прислонившись к ее ногам. Она и сама стояла нетвердо, слегка покачиваясь, и только во взгляде горел неукротимый решительный огонь. Петр Матвеич подслеповато сощурился, вглядываясь в незваную гостью. Пожалуй, все же это была Шура, жена его единственного сына Кольки, хоть и изменилась она сильно, но так же знакомо сжимала в тонкую упрямую полоску рот, да глаза, зеленовато-карие, смотрели совершенно по-шуркиному, сурово, исподлобья.

— Пресвятая Богородица, Шурка? Как?

— Сбежали мы, Петр Матвеич, — устало прошептала та. — Двести верст пешком отмахали, пусти уж в хату-то, дети вон еле живые.

Старик захлопотал, отодвигая тяжелый засов. Шура осторожно вошла в дом, опустила девочек на топчан, мальчишки молча улеглись на лавки и тут же уснули. Шура села за стол, уронив голову на грязные руки.

— Неужто добрались, Петр Матвеич? Три недели шли по лесам и полям, стежками да просеками, все ночью, тишком, прятались, все равно что воры какие-то. Орехи ели и корешки всякие, да что в деревнях по ночам сыщешь — то картошку гнилую, то свеклы кусок. Зойка вон совсем обессилела, сиську сосет, ревет, а откуда молоку взяться, если я настоящий хлеб в последний раз во рту еще в Литвиново держала? И Варька идти не могла, три года всего, ей ли по буреломам лазить? Так и несла их, хотя у самой-то ноги не держали, на зубах, на упрямстве одном. Пацанята молодцы, не жалились, Лёнька только все спрашивал: «А мы к папке идем? А папка нас дома ждет?» А я и сказать чего не знаю, папка уже, может, и к Господу на поклон отправился.

Она с трудом подняла голову и уставилась на свекра мутными глазами. Горькие слова лились из ее рта, как дождевой поток из водосточной трубы осенью, смывая сухие листья страха и боли.

— А вчера уж не выдержала. Места-то кругом знакомые, дом близко! Пошли днем, крадемся по полю, где раньше овес сеяли, дорога посередке прямая, нас далеко видать, и вдруг гляжу — пыль столбом. Нырнули мы в траву, притаились. Пацаны-то тощие, я их соломой гнилой закидала, и не видать, и Варька с ними, лежит, не пикнет, только глазищами лупает. И мы с Зойкой как сумели спрятались. Смотрю осторожно, а это идет немецкая колонна. И мотоциклы едут, и машины, и пленные позади волочатся. Шли они, шли, и конца той колонне не было, вот почти уж все, пара обозов да караульные с пулеметами, а тут Зойка как закуксится — голодная, вот-вот заревет. Что делать? Сорвала я травы какой-то, разжевала, да хорошо, сладенькая травка попалась, ну и в рот ей сунула. Она сначала плюнуть хотела, потом распробовала, притихла. Немцы и прошли. Костя меня тянет, говорит: «Идем, мать», а я и встать-то не могу, ноги-руки дрожат, да слезы по щекам катятся. Так и пролежала до заката, ребята меня шинелью укрыли и по полю шныряли, искали съестного, а я и урезонить их не смогла, так перетрухала, как представила, что нас поймают и обратно поведут. Вот, до вашей деревни в потемках и дошли, Петр Матвеич. Коль не погоните беглую, переночуем, а завтра уж, как стемнеет, в Литвиново пойдем.

— Бог с тобой, скажешь тоже, погоню! Чудо такое, уж не думал, что свидимся! А баба Нюра-то говорила: «Ты, Петя, жди, жди, авось и дождешься», — запричитал Петр Матвеич срывающимся голосом, потом спохватился, полез на печку, достал горшочек с пустыми щами, поставил перед Шурой. — Ты ешь, я и ребятишкам найду чего. Времена сейчас тяжелые, немец всю скотину угнал, а полицаи следят, не дай бог у кого съестное появится, сразу отбирают. Но ничего, Шура, ничего, у меня кое-чего припасено, сдюжим. Только надо вам спрятаться хорошенько, полицаи-то[4] все из местных, мелиховских да литвиновских, узнают тебя.

— Спасибо тебе, но мы в Литвиново пойдем. Вот отдохнем маленько и пойдем.

— Куда в Литвиново? Сожгли деревню-то вашу. Осталось от нее одно пепелище.

Шура не ответила — в тепле и после нескольких ложек постных щей ее разморило, и хотелось только спать, без разницы где — на полу, в лесу или на теплой печке, только бы забыться первый раз за месяц крепким сном, чтобы не прерывало его крикливое «Aufstehen, schnell!»[5] и не отравлял въедливый страх.

Утро встретило Шуру и детей чудесным ароматом. В доме пахло хлебом. Не так, как бывало раньше в дни выпечки и вспоминалось в голодные вечера: душно, сладко — этот запах был тяжелым и с горьковатыми нотками, но пахло все же хлебом!

Петр Матвеич суетился у печи, а из-под бушлата уж показалось остренькое личико Кости. Заворочалась на топчане Зоя, захныкала.

— Ну, подымайтесь, внучки и внученьки, завтрак ждет, — Петр Матвеич крякнул и огладил жидкую бородку. При свете дня Шура заметила, что и его война не пощадила. Крепкий раньше старик, легко справлявшийся с косой и работавший наравне с молодыми мужиками, теперь сгорбился и отощал, кожа его стала серой и сухой, совсем как паленая бумага.

— Уж не обессудьте, хлеб пополам с желудевой мукой. Горьковато, но есть можно. Белую муку я берегу, всего-то мешок в лесу прикопал.

Лёнька и Костя скатились с лавок и, хищно поводя носами, направились к печке. Проснулась и Валя. Учуяв сводящий спазмом желудок запах, она присоединилась к старшим братьям. Те уже толпились у ног деда и тянули руки, выпрашивая кусочек коричневато-серого ноздреватого хлеба.

— А ну ша! — гаркнула вдруг Шура. Ребята затаились и испуганно зыркнули на мать. Она взяла на руки тихонько подвывающую Зою. — Куда к хлебу грязные лапы тянете? Хлеб — это святое! Петр Матвеич, нам бы хоть умыться.

Старик взлохматил грязные волосы старшего внука.

— Это можно, это мы сейчас устроим.

Наевшись с непривычки кусочком хлеба, дети снова уснули. И хорошо, что не стали объедаться, после гнилой картошки и травы желудку надо было привыкнуть к нормальной пище. За то короткое время, что Шура провела в лагере, она успела насмотреться всякого. Среди прочего запомнился ей паренек лет семнадцати: был он весь какой-то ломкий, как кузнечик длинноногий, с коленями и локтями, казавшимися слишком большими на фоне тощих предплечий и бедер. До лагеря он еле дошел, и стоять за пустой баландой в длиннющей очереди, идущей к тому же под уклон, так, что задние ряды напирали на передние, ему было не под силу. Если и удавалось пробраться к раздатчикам, то доставалась ему только мутная юшка с редким куском капусты или свеклы. Этому-то оголодавшему пареньку из какой-то прихоти немецкий офицер бросил сдобную булку, в которой даже встречались черные горошины изюма. Паренек вцепился в подачку, засунул ее под живот и скрутился в клубок, чисто еж, да так и лежал, пока другие узники пытались отобрать булку. Но он только зыркал отчаянно и не двигался, даже когда обезумевшие люди стали колотить его по голове кулаками. В конце концов на него плюнули и оставили в покое. Булку, уже изрядно вывалянную в пыли, парень съел ночью, засовывая в рот огромные куски, давясь, лишь бы поскорее проглотить, лишь бы не отобрали. А уже на утро он кричал от боли и корчился в муках. Давешний офицер, проходя мимо, изогнул в подобии ухмылки жесткий рот и проронил только: «Bolschewistisches Schwein»[6]. К вечеру паренек испустил дух. Его тщедушное тело за руки и за ноги выволокли из ряда лежащих на земле людей и оттащили в высившуюся у ворот кучу трупов. По утру за ними, гремя разболтанными бортами, приехала забрызганная грязью грузовая машина.

Шуру тоже так и подмывало уснуть, но Петр Матвеич смотрел на нее тревожно и мял в руках плохонькое полотенце.

— Шура, я все думал о том, что ты вчера сказала. Нельзя вам в Литвиново. Не протянете там, а я не смогу к вам часто ходить, деревня у нас махонькая, полицаи рано или поздно заметят да и найдут вас.

— Петр Матвеич, спасибо тебе за заботу. Только ты сам сказал — деревня у вас небольшая. Зайдет к тебе кто, а тут, не дай бог, Зойка заплачет, вот и все, и поведут нас снова в лагерь. А я, Петр Матвеич, не для того детей рожала, чтоб смотреть, как они в клетке помирают.

Старик вздохнул, почесал в затылке.

— Воля твоя, Шура, воля твоя. Есть там, на задворках деревни, землянка. Почитай, шагах в пятидесяти от места, где дом ваш стоял. В ней дезертир один прятался, да недолго прожил, а землянка осталась.

Шура кивнула, соглашаясь.

— Я вам муки отсыплю, и не перечь, упрямая, хоть так подсоблю. Одеял возьмете, одежки кое-какой. Мне, старому, много ль надо, а у тебя вон, четверо. И как живыми добрались?

— А у меня, Петр Матвеич, выбор-то какой был? Либо детей хоронить, либо идти из последних сил. А я за них, пока жива, биться не перестану…

* * *

Шура с Колей сидели у самого края ямы. Рядом высилась горка черной земли, между крупных комьев юрко бегала ящерка. Коля, расстегнувший гимнастерку, неловко вытянул из нагрудного кармана портсигар, закурил, прищурился хитро в сторону жены:

— Будешь?

— Давай, — ровно ответила Шура, выцепила из подрагивающих Колиных пальцев сигарету, затянулась, не поморщившись.

— Что ж ты, и курить выучилась?

— Я за эти годы, Коля, чему только не выучилась. А курево, когда есть, голову туманит, и про голод забываешь.

Шура бросила недокуренную сигарету в сторону и с трудом поднялась на ноги, оглядела яму, поглубже воткнула лопату в землю.

— Пойдем? — тихо спросил Коля.

— Иди сам, я покамест тут побуду.

* * *

— Александра Сергеевна!

Шура, стиравшая в треснувшем корыте какие-то тряпки, обернулась. Она прикрыла красной растрескавшейся от холодной воды ладонью глаза, пытаясь разглядеть ослабевшими глазами, кто ее окликал. К землянке шел упругим шагом лейтенант, кругленький и невысокий, Илья Прохоров. Весь он был на вид юный и трогательный, даже щетина как следует не росла, и выглядел-то не больше чем на двадцать лет, хотя на деле ему уже почти перевалило за тридцать.

— Товарищ лейтенант, сколько уж мы с вами знакомы, а все меня по имени-отчеству кличете. Зовите уж как все, Шурой.

— Шурой — так Шурой. Ну и вы меня тогда уж… Ильей, что ли. Значит так, Шура. Завтра еще до рассвета наш полк дальше пойдет. Если вам нужно чего, вы сейчас скажите, пока время есть.

— Ох, Илья, что б я без вас делала? Как немца погнали, так кто-нибудь из ваших да помогает. То крышу подлатают, вещей подкинут, а то и еды какой. Вот и вы, святой человек… — она всплеснула руками и бросила свои тряпки. — Погодите-ка, я скоро!

Шура юркнула в землянку и тут же вернулась, протянула лейтенанту кулек.

— Тут махорка, свекор когда помер, я в его тайничке нашла. Может, сменяете на что?

Илья взял сверток, взвесил в руке, сунул в карман.

— Сменяю, Шура, кто-нибудь из бойцов сменяет, курево у нас всегда в цене... — Илья неловко запнулся и спросил, понизив голос: — Как сынок-то? Что санитарка наша сказала?

Шура опустила руки и шумно втянула воздух. Санитарка приходила пару дней назад. Пощупала Лёне живот, потрогала лоб, посмотрела язык и пятна, усыпавшие тщедушное тельце, задала много вопросов и с каждым полученным ответом становилась все мрачнее.

— Лихорадка его сушит, живот вздут, бредит, отца зовет не переставая. А санитарка говорит — на брюшной тиф похоже.