Шура

— Ну а помочь-то сможет?

— Сказала, анти… антибиботик надо, да питание хорошее. Да где взять-то их? В полку, говорит, только марля и осталась, а если б и нашли эти… биботики, так из него обратно все выходит, даже вода не задерживается. Бывает, полегчает чуток, взгляд прояснится, и сразу спрашивает: не вернулся ли папа? Он же до войны такой папин сын был… Все за мужем хвостиком бегал, где Коля, там и Лёня, в поле ли, в амбаре… А как сядет отец перекурить, сразу на колени лез, ластился. Верите ли, столько повидала за войну, уж сердце, кажется, очерствело, все равно что камень стало. А гляжу на него, и выть хочется.

Лейтенант помялся, переступил с ноги на ногу. Неловко похлопал Шуру по плечу.

— Вы держитесь, Шура. Немец стонет, скоро конец всему. Даст бог, и с мужем свидитесь.

Он бросил взгляд на закиданную еловыми ветками землянку, врезанную в небольшой холм, нервно оглянулся туда, где вдалеке курился дым полкового лагеря, подался было вперед, чтобы обнять Шуру, но в последний момент передумал и только протянул ей мозолистую руку для пожатия. Он ушел, все так же упруго подпрыгивая, а Шура еще долго глядела ему вслед, гадая, сколько таких лейтенантиков проводит в неизвестность, прежде чем наконец-то кончится война.

Илья забежал вечером еще на минутку, принес за курево немного еды, простился наскоро и обратно пошел. Полк и впрямь снялся с места с рассветом. Собрали пожитки, оставив за собой только вытоптанное поле да какой-то мусор. Еще и пяти утра не было, солнце только-только робко выглянуло из-за горизонта. Над полем стелился туман, оседая на травах и листьях трепещущими росинками, а в лесу, вокруг землянки, весело щебетали птицы. Их беззаботное пение безумно раздражало Шуру, оно слишком напоминало о мире, где не было места войне и смерти, который, казалось, сгинул навсегда. И от этого становилось лишь горше, ведь в ночь состояние Лёни ухудшилось. Сначала пришла боль: мальчик прижимал руки матери к правой части живота, напряженного, вздутого, и стоило ей на секунду отнять ладони, заходился в полузадушенном хрипе. Казалось, лихорадка отступила, но лоб все равно покрывался липкой испариной, и сердце теперь билось редко-редко, так что Шура никак не могла нащупать пульс ни на почти прозрачном запястье, ни на шее, и только приложенное ко впалой груди ухо улавливало слабые толчки. Позже Лёня начал метаться в бреду и снова звать отца. А Шура сидела рядом с больным сыном, вскакивая время от времени в бессильной злобе, глухо рыча и царапая ногтями подпаленные балки, вытащенные, видимо, с литвиновского пожарища, из которых безымянный дезертир когда-то и выстроил приютившую их землянку. Никогда она еще не чувствовала себя такой беспомощной. Даже в немецком плену Шура имела выбор, могла действовать. А тогда, глядя на лицо сына, уже неуловимо чужое, ставшее похожим на смертную маску, на его заострившийся нос, обтянутые зеленоватой кожей скулы, на мутные, безразличные, без единой искорки глаза, она могла только выть от тоски и ярости. Не с кем было бороться: от болезни, невидимой глазу, не убежать, как от преследователей, и не отгородиться стенами, как от соглядатаев, и оружие против нее хоть и существовало, но где-то так далеко, что Шуре и не дотянуться было.

Ближе к рассвету Лёня затих, иногда только из обметанных губ распухший бурый язык с трудом выталкивал «па-па». Шура задремала, скорее даже отключилась. Ей приснилась баба Нюра: румяная, в нарядном платочке на рано поседевшей голове, она стояла у двери землянки и ласково смотрела на Шуру, приговаривая: «Господь милостив, и если одной рукой наказывает, то второй непременно утешает». Потом растворилась, будто и не было, а Шуру словно подкинуло. Она вскочила на ноги, бешено вращая глазами, не понимая до конца, сон то был или явь. Лёня что-то простонал и резко замолчал. Шура было подумала, что все, отмучился, но грудь мальчика неуловимо, но часто-часто приподнималась под замызганной рубашкой.

Она закрыла глаза и попыталась молиться, выкручивая пальцы, на грубой обветренной коже которых там и тут, точно слезы, смахнутые с ресниц, застыли капельки сосновой смолы, в избытке выделявшейся из бревен, служивших опорами землянке. Ни в Литвиново, ни в Мелихово церкви не было. Единственный поп в округе жил в двадцати километрах пути — к нему-то тайком и ходили деревенские бабы крестить детей. Стараниями матери Шура выросла богобоязненной, но единственная известная ей, неграмотной деревенской девчонке, молитва была: «Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь». Этой нехитрой формулы Шуре всегда хватало для общения с богом, на которое, честно говоря, после целого дня тяжелой работы и времени-то особо не оставалось. Но теперь этого десятка слов чудовищно недоставало. Шура не собиралась просить сыну чудесного исцеления, нет, смерть уже провела своей костлявой рукой по его челу и теперь медлила, ждала неизвестно чего, не уводя покуда его с собой. Шура хотела просить мира, покоя для Лёни и других ее детей, отдохновения для истерзанной земли, для кровоточащих сердец. Она мучительно подбирала слова, но предложения не складывались, рассыпаясь с сухим перестуком в ее обессилевшем разуме. Впервые за четыре военных года под ее сомкнутыми веками собралась соленая влага.

Стукнула дверь землянки. Шура вздрогнула и обернулась.

— Шура? — голос звучал слишком знакомо. Он немного хрипел, подрастерял веселые нотки, но совершенно точно был ей знаком. Перед ней стоял, изумленно распахнув все такие же невероятно голубые глаза, ее муж, Николай Петрович. Он исхудал, щетина покрывала щеки, на лбу появился рваный шрам, а пустой правый рукав был свернут валиком и подколот под самыми старлейскими погонами.

Николай сделал к Шуре осторожный шаг, потянувшись к ней и неловко дернув при этом осиротевшим плечом, будто по старой памяти пытаясь поднять и вторую руку.

— Шурка, вот я и воротился, живой, хотя и не целый. Как увидел, что деревня погорела, к отцу пошел, а там — тоже пожарище. Соседка сказала, где искать, а то уж я и надежду потерял…

Шура молчала, рассматривая мужа из-под упрямо-густых ресниц. В ее душе было пусто, сил не нашлось даже для радости, лишь раздавалось в голове робкой дробью затухающее биение детского сердечка.

— Папа?

Николай неловко полез левой рукой за пазуху, достал оттуда кулек с кусками сахара, раздобытыми по случаю еще в Курске. Сделал шаг к лежанке, из-за Шуриного плеча всмотрелся в бескровное лицо мальчика.

— Сынок, — внезапно охрипшим голосом сказал он, — а я тебе гостинец привез…

— Мама, — раздался шелестящий Лёнин голос, — отойди, мама, мне папы не видать…

Шура отступила в сторону и рухнула, будто подбитая под колени палкой, на пол.

— Я тебя ждал, — сказал Лёня, улыбнулся и закрыл глаза. Грудь его расправилась, набралась воздухом, снова опала и больше уже не поднялась. Николай сдавленно охнул, да так и замер, не в силах шевельнуться.

* * *

Коля, пятясь, вышел из землянки. До поляны, где вместе с женой они вырыли могилу, было всего ничего — шагов тридцать, а сын весил не больше молодого козленка, но Николай все же до одури боялся не справиться и упустить тщедушное тельце, прижатое единственной рукой к груди.

— Шур, подсоби. Я тут рубашку старую нашел, давай в нее завернем.

Шура расправила грубую рубаху на траве, Коля как мог осторожно опустил на нее тело сына. Они завернули его, как в пеленку, так что наружу торчали только тонкие ножки и заострившееся личико. Пустые глаза уперлись в небо. Шура подумала немного, сняла с головы сероватую косынку и накрыла лицо сына.

— Эту косынку ты мне из города привез, помнишь?

Коля кивнул, шмыгнул носом, откашлялся.

— Шур, я сам… не смогу я, — он виновато покосился на правое плечо.

Она понимающе кивнула, ухватила легонький сверток и осторожно опустила в яму. Коля сунул в рот сигарету, зажал коленями коробок спичек, чиркнул раз-другой, сорвал зажигательную головку, достал новую спичку, наконец прикурил.

Шура зачерпнула горсть земли, прогнав пригревшуюся ящерку, и бросила в могилу. Комья ударились о стенки ямы, отскочили и осели черными кляксами на косынке, старой свекровой рубахе и бледных лодыжках, торчащих из-под нее.

— Вот, Коля, нашей кровью и расписались.

--------------------

[1] «Шталаг» (нем. Stalag) — постоянные лагеря. «Офлаг» (нем. Oflag от Offizierlager) - офицерские лагеря.

[2] Реальная история, рассказанная автору человеком, лично знакомым с бабой Нюрой.

[3]«Дулаг 134» сохранился в истории только в качестве строки в списках, из чего автор делает вывод, что он просуществовал довольно долго, но все же не перешел в статус «Шталага».

[4] Приказом Гиммлера от 6 ноября 1941 года из числа лояльных немцам советских граждан и советских военнопленных были созданы формирования вспомогательной полиции Schutzmannschaft или, сокращенно, Schuma. Мы их знаем под названием «полицаи».

[5] Aufstehen, schnell! (нем.) — встать, быстро!

[6] Bolschewistisches Schwein (нем.) — большевистская свинья.