Триптих

Он молчит.

Ты поедешь в Остин, и мы, ты и я, будем радоваться, что нам ничего больше не надо доказывать друг другу.

Роже. Я уехал в Остин.

Пауза.

Франсина. Лучше нам никогда не писать друг другу, Роже, давай пообещаем друг другу, Роже, на все будущие времена.

Он молчит.

Роже, я тебе не нужна.

Он молчит.

Кто побелил всю квартиру, когда ты уезжал в Триест, все шесть комнат, в одиночку, взобравшись на лестницу?

Он молчит.

Что мне делать в Остине?

Он молчит.

Когда мы вместе искали квартиру, ты хотел больше старую, с высокими потолками, и я согласилась, да, в уверенности, что мы не просто какая-то супружеская пара.

Роже. А Франсина и Роже.

Франсина. Да.

Роже. Это же на самом деле мы.

Пауза.

Франсина. Роже, я замерзла.

Он молчит.

Тебе хочется быть нужным для меня, это ты считаешь своей любовью. Когда у тебя хватает храбрости, я для тебя тайная обуза. Ты любишь меня, когда трусишь, а я здесь не для этого, Роже.

Он молчит.

Иногда я тебя ненавижу.

Роже. Так ты говорила.

Входит Жандарм и останавливается.

Сегодня в Орли — вчера я еще не знал, что полечу в Париж, и сегодня рано утром, держа в руке билет, когда объявили посадку, я сам не мог понять, зачем лечу — лишь в Орли, ты знаешь, вот так налегке, сажусь в такси, и эта безумная уверенность: быть может, ничего не прошло, и мы встретимся на этой аллее, ты и я!.. Впрочем, никто не знает, что я сегодня в Париже. Кроме мадам Тэйер. Что вы делаете в Париже? Это я и делаю: разговариваю с покойницей. Шум транспорта замирает, теперь слышен одинокий автобус, затем снова тишина.

Франсина. У тебя не найдется еще сигареты?

Он подает сигарету, но без зажигалки.

Роже. Случается, что я тебя забываю. Я все еще ношу часы, подаренные Франсиной. Но они мне не напоминают о тебе. Есть места, где мы бывали вместе, Страсбург, например, кафедральный собор напоминает мне о другом соборе, а не о Франсине. Это случается. Твой почерк я бы не спутал ни с каким другим, если бы я его увидел, это уж точно, только он что-то не попадается мне на глаза. И твое тело, твое обнаженное тело… Это ужасно! На улице, в толпе перед светофором вижу волосы, точь-в-точь твои. Я знаю: это невозможно! И не трогаюсь с места, жду, пока тебя не забуду.

Франсина. У тебя есть зажигалка?

Он подает зажигалку.

Роже. Иногда мне снится Франсина. Ты всегда другая, чем та, какой я тебя знаю, чаще всего в незнакомой мне компании. Я хочу тебе показать, что если я расправлю руки, то могу полететь над крышами, что воспрещается. Иногда ты бываешь нежной, Франсина, в моих снах. Я знаю, это не весть о тебе, нет, все это весточка от тебя.

Пара молодых влюбленных возвращается и проходит мимо.

Быть может, мы расстались, чтобы узнать, что мы можем и обойтись друг без друга, но ведь мы это и так знали, пока ты была жива.

Она курит в задумчивости.

Ты ездила в Ханой?

Она курит.

Ты устала, Франсина.

Франсина. С ног валюсь.

Роже. Ты так сказала.

Она курит.

Тебе знаком этот листок? (Достает из бумажника листок бумаги.) Как это попало ко мне в бумажник, понятия не имею. Похоже на детский рисунок. Решетка. Но за ней ничего. Это ты? Никогда не видел, чтобы ты рисовала.

Она гасит сигарету о мрамор и снова достает губную помаду из сумочки, красит себе губы, поглядывая на этот раз в маленькое зеркальце, снова слышен одинокий автобус, затем тишина.

Вероятно, ты слышала, что я ее однажды встретил, твою Мари-Луиз. На вечеринке. Стояли в очереди за закусками, и, очевидно, я поинтересовался, как поживает Франсина, — иначе бы мне не довелось услышать это: «Вы никогда никого не любили, Роже, и вы точно так же никогда никого не полюбите». Я понял, что это твой приговор, и ушел.

Она двигает губами, равномерно размазывая помаду.

Ты бы и сегодня так сказала?

Она прячет губную помаду.

О твоей жизни после нашей разлуки в ту ночь я почти ничего не знаю. Ты осталась в Париже. Я сдержал свое обещание, я тебя не искал, пока ты была жива…

Слышен шум одинокой машины.

Франсина. Это могло быть такси. (Встает.) Роже, уже два часа, и в последнюю ночь мы тоже почти не сомкнули глаз, будем благоразумны, Роже. (Смотрит на часы.) Половина третьего.

Он остается сидеть, рассматривает ее.

Роже. Разве ты носила этот костюм?

Снова одинокий автобус, затем тишина.

Когда я услыхал о твоей операции, о первой — никто не знал, что с Франсиной Кора я знаком, и рассказ был без прикрас — я написал тебе, но письмо не отправил. Не решился, Франсина. Потом, полгода спустя, когда заговорили об облучении… Я полетел в Париж, но там в Орли я знал: монахиня в белом скажет, что мой визит нежелателен. (Кладет сигарету в рот.) Я знал, Франсина умрет. (Снова вынимает сигарету изо рта.) Скажи что-нибудь, Франсина.

Тишина.

Впрочем, я снова живу один. Мальчик бывает у меня раз в месяц, раз в году — две недели подряд. А Энн живет с мужем. Может быть, она даже слышала от меня, что было сказано обо мне в очереди за закусками: ты никогда никого не любил… Такое изречение все равно что каинова печать. (Щелкает зажигалкой и снова ее гасит.) Я думаю, мои письма ты сожгла. Надеюсь, они не лежат у мадам Тэйер… Твои, Франсина, я не сжег, но никогда и не перечитывал. Не смог бы преодолеть страха. Тирады как из Песни песней, но они больше ничего не значат. Я их спрятал в шкатулку, твои письма, а шкатулку опечатал сургучом, как положено: свеча и печатный лак, затем капля на шнурок, палец в горячий лак, отпечаток пальца как печать. (Зажигает сигарету.) Ты была уже не студенткой, когда избавилась… не захотела иметь ребенка, а мне тогда стукнуло сорок. Я не настаивал на этом, нет, не настаивал. Когда мы ездили в Женеву, я спрашивал тебя еще два или три раза. Ты не заметила, что твоя решительность меня испугала. Я этого тоже не показал, наоборот, сделал вид, что очень хорошо тебя понимаю. Быть может, это тебя оскорбило, мое мужское понимание. Мы были одни в купе, ты натянула на лицо свое пальто. Но некоторое время мы еще были влюблены друг в друга…

Слышна сирена «скорой помощи», ее вой приближается, но не слишком близко, затем исчезает.

О том, что нас давно уже разделяло, мы в эту ночь не говорили. Ни слова. Ни единого. Как какая-нибудь парочка.

Она снова садится на скамейку, держа сумочку под рукой, готовая отправиться в дорогу.

О чем мы говорили до трех часов ночи?

Снова одинокий автобус, затем тишина.

Однажды во сне ты чертила или рисовала. Листок за листком. Я не мог видеть, что ты там чертишь да чертишь. Я только вижу: листок за листком, тебе так весело, взрослая женщина, но прилежна и серьезна, как дитя, и при этом тебе так весело. Мое присутствие тебе не мешало. Потом я попросил у тебя один из листков, ты не сказала «да», но разрешила мне выбрать — на этом месте я проснулся. Включил свет и просиял от счастья, я был убежден, что получу от тебя листок. Знак. Искал на ковре, на столе, в карманах пиджака — конечно, ничего я не нашел. (Достает листок из кармана пиджака.) Это я сам нацарапал. (Медленно разрывает листок бумаги на части.) Твое молчание, Франсина, — я понимал твое молчание, пока ты была жива.

Появляется Жандарм точно так, как уже было однажды.

Франсина. Nous attentions le matin, monsieur.

Жандарм отдает честь и идет дальше.

Роже. С покойниками разговаривать нельзя!

Она прячет газету в сумочку.

Франсина. Не надо меня провожать, Роже. Я знаю, прямо, потом направо через ворота, и прямо, и через другие ворота, и прямо через мост — я найду дорогу.

Роже (он раздавливает ногой сигарету). Когда я получил извещение, печатный бланк, между прочим, текст во вкусе твоей семьи — до тех пор все-таки могло быть, что еще раз встретимся. Случайно. Ты не искала свидания, я знаю, Франсина, а я не осмеливался, и внезапно иллюзия, что мы могли бы увидеться снова, рассеялась. (Встает.) Но я тебя проводил!

Она не двигается с места.

Франсина. У нас тоже была прекрасная пора, Роже, великая пора. Я верила: мы вдвоем, ты и я, мы все переосмыслим. Все. И это должно получиться: чета, которая воспринимает себя как Первая Чета, как Изобретение Четы. Мы! И мир может расшибиться о наше высокомерие, но нам он не может причинить зла. Мы познали милость. Так я верила. Мы знали, что тут не существует собственности. И это было как пароль, Роже. Мы только никому не могли сообщить, что мы Роже и Франсина, переосмысливаем мир, включая его великих мертвецов. О, наши споры-оргии, Роже! И я была уверена: мы любим больше, чем друг друга, ты меня, а я тебя, это все заменимо. Разве ты не говорил? То, что незаменимо, вот что свело нас вместе. Другие — только мужчина и женщина, так мы считали, мы ведь тоже мужчина и женщина, но и сверх того: в награду так сказать. И ты знаешь, Роже, наше отчаяние, в то время, никогда не было пошлым, иногда преувеличенным, но пошлым — нет, мы могли сказать друг другу совершенно ужасные вещи — чего сегодня уже не можем… Мы тогда сняли большую квартиру. Сделали глупость, Роже, раз я и раз ты и мы оба вместе, но я тогда верила: ты можешь переосмыслить, я могу переосмыслить. Мы не были мертвецами, Роже, вот уж нет! — как сейчас.

Он молча смотрит на нее, как на человека, который не понимает, что говорит.

И знаешь, мы гордились друг другом. Не изображали ни доброты, ни сочувствия, ни претензий на доброту. Мы ощущали себя как двое избранников, да, я имею в виду: избранный — я тобой, а ты мной. Мы не сдвинули гор, и ты меня порой высмеивал за мои надежды. И знаешь, Роже, и в заблуждении мы были смелее. Мы не пользовались нежностью, чтобы заставить одного уступить другому, чтобы проверить, надежен ты или нет. Да, Роже, да, так это было. Некоторое время.

Роже (снова садится). Продолжай.

Франсина. Роже, я замерзла.

Роже. Я тебя слушаю.

Она молчит.

Когда память неожиданно остается одна на свете — это еще раз становится историей, Франсина, другой историей. С тех пор как ты умерла, у меня пропала потребность всегда быть правым, и неожиданно в памяти начинают всплывать совершенно другие вещи, когда я вижу тебя перед собой. (Смотрит на нее с нежностью.) Ты со своим узким лбом и с большими зубами, ты белокурая лошадка, с очками на носу!

Она снимает очки и прячет их в сумочку.

…и со своими водянистыми глазами! (Пауза.) Впрочем, ее больше не существует, нашей квартиры, дом снесли… (Пауза.) Недавно у меня был разговор с одной молодой особой, я ее почти не знаю, самолюбивая девушка, она добивается стипендии, поэтому ей надо было поговорить со мной — у нее был аборт, я должен был об этом знать, по ее мнению, чтоб я не подумал, будто она вообще не соблюдает сроков. Пожалуй, ее открытость меня смутила, она очень рассчитывала на мое понимание, она сказала: так как я не знаю, кто отец… До сих пор мне никогда не приходило в голову, что это могло случиться и с нами. (Пауза.)

Франсина. Иногда ты хочешь ударить меня, Роже, по лицу. Но ты этого не делаешь, потому что знаешь: ты видишь меня в последний раз.

Роже. Так ты сказала, Франсина, потом взяла свою сумочку, держу пари: голубую…

Она берет свою белую сумочку.

Потом ты встала.

Она встает.

И мы пошли, не говоря почти ни слова: прямо, потом через ворота и снова прямо и через другие ворота, потом прямо через мост к нашей белой гостинице.