Остановка

— Разве ты сам должен платить? Ты же груз везешь? — спросил Окладников.

— Какая разница, кто? Денег же все равно нет. Без них куда двинешься…

Птичка-буфетчица похлопала Митина по плечу, повернулась к Каратаеву:

— Скинетесь до зарплаты. Шеф! Я тебе еще пассажира привела. Возьмешь — не ошибешься.

— Я и так не ошибся. — Он показал на того белобрысого красавца и улыбнулся. — Только ему тоже придется перетерпеть. — А ты очень, что ли, спешишь? — впервые взял он в расчет Митина.

— Очень.

— Может, до ленского парома нас подбросишь? — задумчиво протянул Окладников. — Глядишь, там кто-нибудь да встретится. А нет — вернешься за деньгами.

— Это можно, — согласился Каратаев.

Лучше бы он не соглашался.

Но спешить они не стали. Сначала Каратаев занялся машиной. Подкачал колеса, понюхал резину со всех сторон, засунул голову под капот и надолго погрузился в какой-то мелкий ремонт. Он делал все это обстоятельно, казалось, нарочито медленно.

Наконец голова Каратаева показалась из-под капота, он вытер тряпкой промасленные руки. Укрыл брезентом какие-то ящики в кузове.

— Терпишь? — обернулся он к Окладникову. — Теперь уж недолго.

— В Семирецке укольчик сделаю, аптека там хорошая, — поморщился Окладников. — Я к боли привык, хуже, когда начинаешь задыхаться…

— Легкие у него отнимаются, — пояснил Каратаев, не глядя на Митина. — И грудь болит — эфиром в лаборатории отравился.

Митин хотел расспросить, при каких обстоятельствах было дело, но в этот момент вынырнула буфетчица, с победоносной улыбкой сунула Каратаеву деньги.

— Не родись красивой… — смеялась она тоненько.

— Как это тебе удалось? — ошарашенно уставился он на нее. — Ну, молоток, девочка!

— Друга одного вспомнила, — подмигнула буфетчица.

Потом была молчаливая дорога втроем, переправа на пароме через Лену в палящую жару под неправдоподобно синим куполом неба, когда берега манят своей близостью, но оборачиваются бесконечными островами, излучинами. Митину запомнилось ощущение липкой тяжести в ногах, словно растопленная смола магнитом притягивала их к доскам парома, — не отодрать, и нахлынувший внезапно беспробудный мертвый сон, и многочасовое стояние впритык к шоферам, малярам и прочей братии, пропахшей всеми запахами многодневного кочевья по воде и лесу, когда в баню попасть хотя бы раз в две-три недели и то счастье. Впервые в жизни он спал как лошадь, стоя, расступись люди — он бы рухнул навзничь. А дальше опять затрусили втроем по бетонке на Семирецк.

По дороге разговорились. Но не сразу.

Необычная была трасса, пролегающая сквозь мокрую тайгу, с бетонными мостами, недавно переброшенными через реки, с буреломом, с застрявшими машинами, возле которых пыхтели, копошились шоферы, меняя резину, латая масляные насосы, перекуривая или закусывая прямо здесь же на корточках. Митин обнаружил две устойчивые привычки всех шоферов дальних трасс: они никогда не присаживаются на ступеньки машин или пеньки, только на корточках они ели, обсуждали, перекуривали, а потом справляли малую нужду обязательно на колеса.

Начало темнеть. Лес густел, выбоины и слякоть все увеличивались. Каратаев с непостижимым мастерством вел машину, фактически вслепую, на ощупь, ничего нельзя было увидеть даже при дальнем свете из-за густого тумана, в котором, серебрясь мириадами звездочек, отражались лучи фар. Так ехали долго.

— Ну как? — заговорил Каратаев, перескочив через какую-то особо глубокую выбоину. — Боюсь, растрясет тебя.

— А долго еще? — откликнулся Юра.

— Долго. Туман мешает. Он задержку дает.

К ночи ничуть не развиднелось, клочья большого тумана метались, окутывая машину спальным мешком, невыправленные обочины то и дело грозили выбросить их в кювет. Каратаев бешено крутил баранку то в одну сторону, то в другую, потом мотор напрягся, машина пошла в гору, неожиданно Каратаев остановил ее на полном ходу, увидев водителя, маявшегося с машиной.

— Масла не найдется? — вынырнул из тумана совсем молоденький парень в косоворотке, с забинтованной шеей, с промасленными черными руками.

— Нет, — покачал головой в ответ Каратаев.

— А ремень вентилятора?

Каратаев снова пожал плечами, посмотрел на темневшую сбоку машину и тронулся.

— Что ж ты останавливаешься, когда у тебя ничего в запасе нет? — бросил удивленно Окладников.

— А как же? Иной раз и постоять с товарищем на трассе — помощь. — Каратаев помолчал, пососал нераскуренную сигарету и стал что-то вполголоса мурлыкать.

А Митин думал: посади Каратаева на хороший харч в теплую московскую квартиру, найди ему место в каком-нибудь высокотехническом гараже, жену из ресторана «Пекин» и дай полную программу обеспеченной жизни на много лет вперед — был бы он более доволен жизнью? Осталось бы в нем это спокойствие человека, который занимается нужным делом, это чувство солидарности с первым встречным, попавшим в беду на дороге? Наконец, это ощущение общности судьбы в непролазных местах, которые довелось им осваивать? Вряд ли. Он не променял бы своей доли.

Туман все усиливался, ехали совсем наугад.

— Разве это туман, — начал им заговаривать зубы Каратаев. — Помню, зимой как-то ездил. Кажется, подними камень — он в воздухе повиснет. Вез я листовое железо, чувствую какой-то толчок, машина и осела. Останавливаюсь, вижу — поверх железных листов «Победа» стоит, шофер оттуда высовывается. «Ты чего там делаешь?» — ору не своим голосом. А тот трясется, говорит: «Сам не знаю, еду, туман кругом, ничего не вижу, вдруг дорога круто в гору пошла, а тут, вишь, железо у тебя по дороге волочится, я по нему и въехал…»

Митин таких баек уже наслушался в поезде, в особенности про медведей на трассе, но все равно хохотал, ему было весело. Он предвидел, сейчас Каратаев непременно расскажет, как в тумане шофер спать улегся в кабине, а дверь распахнул, чтобы прохладнее. И как поблизости лошадь паслась, пятки стала ему лизать (они ж соленые, а соль зверю всякому нужна), парень же в «МАЗе» спросонья перепугался насмерть, понесся из машины к своим с криком! Мужики монтировки похватали, бегут, видят — лошадь пасется, на голове у нее — дверца от грузовика. Хорошо еще пятку вместе с дверцей не оторвала.

— Почему именно в Семирецк тебя направили, что, у нас в Ярильске врачей нет? — поинтересовался Каратаев у Окладникова. Митина он по-прежнему старался игнорировать. Правда, до определенного момента. — У тебя там есть кто?

— Никого, — сказал Юрка. — Просто специалист там один имеется. Легочник.

— А родители? Живы?

— Конечно. Только они за границей.

— Ого! — присвистнул Каратаев. — Что же они там делают?

— Отец посол, — неохотно признался Юрка. — Мать там же, в русской школе. Наших ребят учит.

— А ты что же? — изумился Каратаев. — Какого хрена ты здесь болтаешься? — Он все оглядывался на приткнувшихся Митина и Окладникова.

— У меня с отцом конфронтация, — усмехнулся Окладников, — как говорится. Его путь направо лежит, а мой — налево.

Он скосил глаза на Митина.

— И далеко тебя влево занесло? — улыбнулся тот.

— Далеко.

— Так у вас небось и своя машина есть! — ошалел Каратаев. — И квартира… в «высотке», и все такое прочее?

— И это. Только я там не бываю.

— Ну ты даешь! — восхитился водитель. — Подумать только, от своей машины отказаться. А баба есть у тебя?

— А как же.

— Красивая?

— Очень даже.

— И что ж ты, так вот и мотаешься? Без бабы?

— Я привык. — Юрка задумчиво, потаенно улыбнулся, и словно облако драгоценных духов окутало его на мгновение. — Эх, перехватить бы фильм один в Семирецке! — Он выпрямился, закинул руки за голову, потом сразу осел, задохнувшись.

— Так болит? — расстроился Каратаев. — Потерпи денек. Знаешь, это жутко здорово, что у тебя любовь. У меня любви, почитай, сто веков уж не было. В дороге знаешь как? Эту — прихватишь, ту — приласкаешь. Зато я пока еще вольный ветер, меня в четыре угла не запрешь.

— О каком фильме речь? — поинтересовался Митин.

— «Двое под дождем».

— Такая картина есть? — изумился Каратаев.

— Есть, — подтвердил Митин. — Очень даже известная. Актриса Марина Дольских там играет.

— Да бросьте вы мне заливать! — обозлился Каратаев. — Может, скажете, еще и фамилия такая есть — Дольских?

— Да, такая у нее фамилия, — вздохнул Окладников. — Уж так она ей нравится, что и сменить на другую не согласилась.

— А ты почем знаешь?

Юра расхохотался, распрямился, загадочно хмыкая, словно забыл про свои легкие. До чего же заразительно он смеялся! Они тоже заулыбались. Дорога показалась легче, веселей, как будто ехали по накатанному асфальту и вокруг не было промозглой тьмы, смертельной опасности разбиться за каждым поворотом.

— Она и есть моя жена! Дольских! — бросил запросто Окладников. — Не пожелала стать Окладниковой, вот и все. Слава ей дороже показалась.

Каратаев молчал, ошеломленный. Даже восхищение его Юркой как бы померкло перед этой сенсацией, будто понял он свою незначительность рядом с парнем, которому стоит только протянуть руку — и снова он вернется к сказочно прекрасной жизни вдвоем с прославленной артисткой Дольских. Он понял это в один миг и неистово приревновал Юрку к той, далекой жизни.

А дорога развиднелась, уже светало, все примолкли, вглядываясь в приметы близкого жилья — продырявленное ржавчиной ведро, старую кепку, подкову, оглоблю, — все ненужное, брошенное людьми на свалку. Вдруг Митин увидел нечто странное. Его взгляд, как загипнотизированный, следил за длинной лентой, тянувшейся вдоль дороги, позади кювета. Там, с разрывом в пятьдесят — сто метров, он увидел обломки автомобилей. Словно издохшие животные, лежали смятые мосты и кузова, даже контейнеры, проржавевшие словно еще со времен войны. И почти на каждом километре возникали могилы шоферов. Их накопилось порядочно за столько лет. Крохотный обелиск со звездочкой, какая-нибудь деталь машины и прибитый к обелиску светящийся треугольник, в других обстоятельствах обозначавший машину с прицепом. И почти всегда могилы ютились вблизи какой-нибудь чистой, как кристаллик, речушки, в которую хотелось броситься, чтобы избавиться от подступающей тошноты.

— Выпей, — предлагает подобревший к нему Каратаев. — У меня всегда одна припасена на холодную стоянку. В тайге ночью всегда пробирает. Обогрейся.

— Ты разве пьешь за баранкой? — недоумевает Окладников.

— Не… — Каратаев улыбается, замедляет ход. — Разве что после смены, да и то чистый спирт. Знаете, как на Севере работать или в Сибири? Этот навык обогреться после длинного перегона — первое условие жизни. Ты небось дома только ликер жрешь?

— Как когда, — неопределенно бурчит Окладников.

— А ты? — Каратаев глядит на Митина. — Небось один коньяк?

— Зависит от обстоятельств. — Митин поеживается, думает, что бы это рассказать, лишь бы не слышно было, как в тишине зубы лязгают. — Ехал я как-то со Стариком, — начинает он. — Знаменитый на всю тайгу мужик был. Случай такой выпал, что надо было чистый спирт выпить. Продержался до конца — уж потом в машине сознание потерял.

— Так ты и со Стариком ездил? — изумился Каратаев. — Сразу б сказал. Это ж совсем другое дело! Коли Старик тебя взял, значит, ты чего-нибудь стоишь. — Каратаев неистово крутанул баранку, обходя какой-то бугор, матюкнулся — все же наскочил на что-то. — А зубы у Старика какие были? — спросил, когда дорога выпрямилась.