Драматургия Югославии

Л а у р а (прерывая его). Ах, доктор, вы опять не принесли ноты Бартока для Бланки! Вы же знаете, Бланка так близко к сердцу принимает все, что касается ее нот. Пожалуйста, доктор…

К р и ж о в е ц. Ах, как неловко получилось! Слово даю, я со вчерашнего вечера об этом думал. Она мне и сама напоминала. Вот незадача! К слову сказать, мне Барток не понравился. Признаю: слишком труден. Странно, — я вам рассказывал — два года назад, в Вене, его струнный квартет меня просто обворожил. Не знаю, может быть, он в фортепиано слабее, но это так бледно! Скорее теория, чем музыка. Хотя, конечно, музыкальная основа, глубоко личная, очень сильна, она пробивается сквозь фольклор, но все же в основном мои иллюзии разрушены. Если вашей Бланке так необходим ее Барток, я могу его отослать хоть сию минуту — позвоню Стефану, а он ей принесет. (Хочет пройти к телефону.)

Л а у р а. Что вы, это вовсе не так срочно. Не спешите…

К р и ж о в е ц. Ну, как скажете. В конце концов, Барток не пробыл у меня и трех недель. Завтра я уж наверняка не забуду. Не люблю, когда с такой педантичностью требуют вернуть взятые на время вещи! В конце концов, когда нас уже не будет на свете, по нашим нотам будут ведь играть чужие, незнакомые нам музыканты… Что это у вас за картины, Лаура? Имитация Каналетто?{2} Совсем недурно. Особенно вот та, вторая. Более того, превосходно! (Разглядывает две картины в золотых рамах, прислоненные к серванту.)

Л а у р а. Да, школа Каналетто, но без подписи. Это Сидика принесла и просила выставить — из собрания гофрата{3} Фирмина. Обе картины продаются за шестнадцать тысяч. Мне они тоже очень нравятся, особенно вторая.

К р и ж о в е ц. А, из коллекции Сен-Фирмина? Эта наверняка картины еще его деда. Превосходная вещь! И недорого. Если говорить серьезно, почти даром… Да, восемнадцатый век. Ясно и без объяснений. Взгляните только на эту перспективу, как она геометрически точна. Да, это была живопись! Ну, еще Бидермайер с его портретами — до шестидесятых — семидесятых годов. И, пожалуй, импрессионисты. Но то, что было после них! И то, что сегодня! Кошмар! В прошлом году в Берлине, на художественной выставке, я видел разбитые бутылки, оклеенные наждаком, плюс усы и борода из настоящих волос — это называлось «автопортрет»! Чудовищно!

Л е н б а х. Извините, дорогой доктор, весьма сожалею, но я плохо разбираюсь в живописи, и, кроме того, обстоятельства меня вынуждают…

К р и ж о в е ц. О, господин подполковник, пожалуйста, разумеется, мне очень жаль, надеюсь, что не помешал, простите…

Л е н б а х. Я, как вам известно, всего лишь шталмейстер. Мне необходимо заскочить к поставщику кормов. Извините, мне очень жаль, что я вынужден вас покинуть. До свидания. Я как раз собирался уходить. До свидания. (Последние слова произносит в повышенно-нервном тоне. Вежливо, но холодно пожимает руку Крижовцу и, кивнув головой Лауре, уходит.)

Пауза.

После ухода Ленбаха тон беседы Лауры и Крижовца меняется — вместо подчеркнуто официального появляется интимный и непосредственный.

К р и ж о в е ц. Что это с ним?

Л а у р а. Ничего! А что с ним может быть? Конечно, опять устроил сцену. Ему нужны деньги.

К р и ж о в е ц. Карты?

Л а у р а. Вероятно. Снова какое-то честное слово до семи часов. Требует две тысячи, иначе он застрелится.

К р и ж о в е ц. Да, тяжелый случай. Мне его, собственно, очень жаль. Он одержим манией преследований и унижений. Своего рода литературная идея фикс на ложной основе. Его, конечно, добила тюрьма. Но, говоря серьезно, все, что с ним произошло, отнюдь не игрушки. Де-факто: он провел в заключении почти три года…

Л а у р а. По своей вине! И не тюрьма его доконала, а его собственный нрав. Он уже просто выживает из ума! Вот, полюбуйся, его сегодняшняя выходка. (Передает ему визитную карточку Ленбаха, лежащую на столе.)

К р и ж о в е ц. Что это означает?

Л а у р а. Что это означает? Вот, читай: «Подтверждаю, что получил от господина Дрейера две тысячи динаров, и обязуюсь под честное слово вернуть данную сумму упомянутому господину в течение сорока восьми часов». Как вам это нравится? В его годы — послать ко мне своего приятеля с этой визитной карточкой: якобы срок прошел и несуществующий герр Дрейер требует денег. Это уже переходит всякие границы.

К р и ж о в е ц. Он что, прислал тебе эту карточку?

Л а у р а. Ну да, заходил тут полчаса тому назад какой-то несчастный, бывший драгунский майор, и разыграл передо мной целую комедию… господи, как противно! У меня сегодня нет денег, я как раз выплатила одной фирме все, что было, но этот майор так меня извел, он так хныкал о какой-то там угрозе честному слову Ленбаха… будто бы затронута и моя честь… этот самый Дрейер так дела не оставит и предаст все огласке… что я уже заколебалась и хотела позвонить тебе, но тут…

К р и ж о в е ц. Ну — и?..

Л а у р а. Я случайно взглянула в окно и вижу: на углу стоит Ленбах и ждет майора! Омерзительно!.. Я, разумеется, тут же выставила господина майора за дверь, а через минуту влетел, как фурия, Ленбах и терзал меня до самого твоего прихода.

К р и ж о в е ц. Мне показалось, он пьян.

Л а у р а. Пьян, трезв — все равно отвратительно! Конечно, пьян, пил без просыпа двое суток.

К р и ж о в е ц. Он говорит, что был в провинции. Во всяком случае, дело запутанное. Трудно здесь рассудить справедливо. А может, эти две тысячи ему нужны для каких-либо других целей?

Л а у р а. Все равно, это не аргумент! Бывают моменты, когда я так ненавижу этого человека, что, кажется, самым большим счастьем была бы мысль, что его больше нет. Сегодня он снова патетически заявил в приливе любви к своим предкам, что род Ленбахов уже триста лет чтит церковный брак и что он, пока жив, не допустит развода. Я просто не знаю, что с ним делать. Одно мне ясно: я так больше не могу и не хочу!

К р и ж о в е ц. Да-да, естественно! Развод есть, собственно, проблема, относящаяся к области семейного права, а семейное право покоится на патриархальных понятиях, и я, по своей профессии постоянно имея дело с семейно-правовыми исками, знаю из своего практического опыта, что люди часто живут попросту в кошмаре. Кошмар — это самое мягкое слово, чтобы охарактеризовать существующее положение. Масса противоречий как материального, так и психологического свойства раздирает сегодня старомодные правовые рамки брака, идет процесс распада, да-да, распада… Но что и как делать вне рамок этого брака — вот актуальнейший вопрос. Независимо от материальных проблем уже сама по себе психоэротическая сфера этого вопроса переживает такой кризис, что поистине тяжело давать какие-либо конкретные прогнозы. Современный человек находится в состоянии постоянного невроза, люди ищут существо, близкое им духовно, а брак регулирует только физическое состояние. Люди сближаются физически, но это ведь — результат глубоких внутренних исканий, результат какой-то душевной потребности, это поиски чего-то сверхматериального… Издерганных городской жизнью нервов, не знаю, как точнее выразиться… Безусловно, существует нечто, что во много раз сильнее оков патриархального брака!.. Люди фотографируются в голом виде, спят с кем попало, играют в лесбийскую любовь. Годами лгут друг другу и самим себе, живя в плену системы фикций и заблуждений, согласно которым определенная женщина может быть «моей» или «твоей», и как таковая, то есть «моя» жена, является предметом, мне принадлежащим, и не может быть в интимных отношениях ни с одним другим мужчиной. Хаос понятий! И среди этого хаоса встает полицейско-правовой вопрос — «кто виноват?» Да, люди скорее глупы или несчастны, чем виноваты. Мой опыт наталкивает на один объективный вывод: экономические отношения изменяются в самой своей основе, и в состоянии перехода от патриархального мира к современной урбанизации, при отсутствии паритетной ответственности обеих сторон бракоразводного процесса, трудно установить, кто прав. Ясно одно: церковные заповеди, патриархальные рамки, авторитет мещанского брака как такового — все это находится в состоянии развала, и кто знает, к чему это приведет. Единственным компасом может быть инстинкт. Ничего более! (Во время своего монолога несколько раз как бы механически смотрит на часы.)

Л а у р а (вслушивается в его приятный голос, выслушивает произносимые адвокатским тоном прописные истины, которые ей столько раз приносили облегчение, и чувствует глубокую потребность высказать то, что в ней давно уже накапливалось. Заметив, что он торопится, начинает нервничать). Да-да, все это очень мило, дорогой, и ты говоришь просто очаровательно. Но если отвлечься от обаяния твоей речи, то мне начинает казаться, что ты забрасываешь себя словами — это твой стиль, deine Advokatenart… Und — Weise[14]! Ты говоришь, говоришь — только бы отвлечься от реальности. Мне чудится, что ты меня окутываешь словами, как раненого обвивают повязкой. Ты боишься, что через бинты проступит кровь!

К р и ж о в е ц. Какая кровь? Я совершенно точно знаю, что хочу сказать!

Л а у р а. Ты с абсолютной точностью представляешь весь ужас моей ситуации, но делаешь вид, что ничего не понимаешь! Не хочешь признать, что надо наконец обо всем поговорить окончательно. Мои силы на исходе, я словно пружина, закрученная до предела! Я чувствую, как все вокруг меня идет к концу, а ты произносишь речи о рамках брака вообще, о каком-то психоэротическом неврозе, характерном для перехода от патриархального состояния к цивилизации! Прости, Иван, я знаю, что я взвинчена, но ради всего святого… моя проблема все-таки не относится к области эротики! Вопрос вовсе не в этом, суть в том, как долго человек может позволять себя мучить другому человеку. И ни в чем больше!

К р и ж о в е ц (раздраженно). Позволь, позволь! Я говорил без всякой задней мысли. Я просто излагал свои впечатления. И возникли они в связи с заявлением барона о том, что Ленбахи живут в церковном браке уже триста лет и что он, пока жив, не допустит развода. Естественно! У него патриархальный взгляд на проблему развода, для него ты — его жена, то есть его собственность до самой смерти. Ленбах как таковой противится ликвидации брака, который уже сам по себе находится в состоянии ликвидации и как единичный случай и как общественный институт. Это всего лишь симптом общего кризиса, и я привел его случай в качестве иллюстрации…

Л а у р а. Он не желает развода! А я? Что такое я? Я знаю, ты торопишься, тебя ждут, у тебя дела, у тебя нет времени, ты уже тридцать раз посмотрел на часы, но при всем при этом, Иван, я в таком состоянии, что мне необходимо с тобой поговорить. Я даже собиралась тебе писать, как это ни смешно, ибо, в конце концов, как еще мне с тобой объясниться? До двенадцати ты в суде, после двенадцати — клиенты, потом эти бесконечные заседания, а по вечерам ты здесь всегда en passant, на две-три минутки… вот я и собиралась тебе писать…

К р и ж о в е ц. Как ты все преувеличиваешь. Сегодня вечером я случайно занят, совершенно случайно! Боже мой, что ж, меня не могут вызвать телеграммой? К чему эта безумная сентиментальность? Ты построила ложную схему, не имея на то никаких реальных оснований!

Л а у р а. У меня нет оснований? А что такое реальные основания? Я чувствую, что не могу больше, понимаешь? Меня все раздражает! Ну хорошо, я уже три года держу этот салон, я пишу цифры, крою костюмы, отсылаю картонки с шляпами, я ублажаю заказчиц — все это можно было переносить как временное положение, как импровизацию, как единственное спасение, когда кругом все рушится. Но это кораблекрушение продолжается уже четвертый год, и нет никаких надежд на перемену к лучшему. Все одно и то же, все мрачно, все отвратительно. А ты заходишь en passant — и уходишь. «До свидания… мое почтение… ты преувеличиваешь… нет никаких реальных оснований… совершенно случайно… слуга покорный…» — и исчезаешь. Ты уходишь, а я остаюсь одна. Нервы мои не выдерживают, и больше я не могу! Сегодня я за весь день не присела ни на секунду, начиная с двенадцати я непрерывно вынуждена что-то говорить…