Багатур

Савраска, привязанный к коновязи, радостно зафыркал, замотал головой — узнал хозяина.

— Застоялся, что ль? — ласково потрепал его по шее Олег. — Ну, давай, пробежимся чуток…

Конь был не против. Сухов проехал на южную сторону, ещё не тронутую пожарами, и, сам того не желая, догнал Бэрхэ-сэчена.

Тысяцкий ехал, поторапливая чагравого, и как-то уж очень целеустремлённо. Олег не мешкал — заехал под защиту распахнутой створки ворот, подумав, что лучше не мозолить врагу глаза.

Решив было воротиться до своих, Сухов задержался — поведение Бэрхэ-сэчена стало подозрительным.

Минган-у-нойон заозирался, направляя коня к Успенскому собору. Спешился за оградкой, привязал коня и двинулся к церковному подвалу.

— Чем дальше, тем интереснее… — пробормотал Олег.

Живо спрыгнув с коня, он поспешил к храму. Подбежав к решётчатой двери подвала, Сухов сторожко спустился в стылый коридор. Из-за второго поворота выдавался дрожащий свет свечи.

«Вечно приходится подслушивать, да подсматривать…» — мелькнуло у Олега. Осторожно выглянув, он рассмотрел широкую согбенную спину Бэрхэ-сэчена, читавшего некий пергамент или бересту — в потёмках не понять. Дочитав, минган сжёг послание, тут же достав чистый пергаментный листок. Открыл калямницу[125] и начал сосредоточенно составлять ответ. «Или донесение?» — мелькнуло у Олега. Уж больно всё походит на суровые будни разведчика, заброшенного в тыл врага…

Бэрхэ-сэчен пошевельнулся, и Сухов отпрянул за угол, порываясь уходить, да поживее. И тут он словно к полу прирос — из кельи донёсся взволнованный голос минган-у-нойона, выпевающий на чистейшей латыни:

Обалдев совершенно, Олег попятился, покидая подвал и слыша доносившееся: «Sanctus, sanctus, sanctus Domine…»[127] Бесшумно поднялся по ступеням. Спотыкаясь на ровном месте, добрался до ворот, за которыми его радостно приветствовал савраска.

— Тихо ты, животное, — цыкнул на него Сухов. Коняка в ответ пихнул его мордой в спину, приглашая будто: поиграем?

Но хозяину было не до игр. Напряжённо наблюдая в щёлочку за подвалом, Олег дождался, пока оттуда покажется Бэрхэ-сэчен, сядет верхом и уедет прочь, после чего опять покинул савраску.

Бегом спустившись в подвал, он на ощупь снял огниво с пояса, запалил трут и возжёг свечу — огарок, оставленный Бэрхэ-сэченом.

«Ах, как ты не прост, враг мой!» — подумал Сухов, подбирая с полу почерневший пергамент, раздавленный гутулом. В некоторых местах кожа не прогорела до конца, и чернила лишь чётче выступили, виясь коричневой вязью. Олег разобрал пару слов: «…во славу Божью», «убить» и «Бат». Бат? Написано было «Bathus». Надо полагать, речь шла о Батые. Убить Бату-хана?

— Не слабо… — пробормотал Сухов и принялся искать ответ Бэрхэ-сэчена на полученное письмо.

Мысли в голове вихрились. Слишком всё было неожиданно. Да, это слово подходящее. Он чего угодно ждал от Бэрхэ-сэчена, но такого… «Копчёный»-католик! Каково?! Выходит, этот монгол — двойной агент? Э, нет… Тут иное. Возносить молитву с таким трепетом мог лишь глубоко верующий человек. Так что Бэрхэ-сэчен скорее суперагент папы римского в монгольском стане. Вряд ли он напрямую связан с Римом. Наверное, член какого-нибудь ордена. Хотя, кто его знает?

Олег ощупал все кирпичики-плинфочки, пока не расшатал тот, на ребре которого имелись три насечки. Вытащив плинфу, он достал свернутый в трубочку пергамент.

Почерк Бэрхэ-сэчена был коряв, но понятен. Текст на латинском был краток: «Батый будет убит». И подпись: «Брат Иоганн».

— О, как… — шепнул Сухов.

Он аккуратно свернул записку и сунул её обратно в щель между кирпичами. Не будем нарушать связь с Центром, брат Иоганн…

Загасив свечу, Олег вышел на свет, рассеян и задумчив. Ему вспомнился Киев и то, как он гнался за двумя монахами. Ох, недаром та погоня показалась ему странной! Бэрхэ-сэчен наверняка уводил за собою прыткого сотника, позволяя монаху скрыться. Возможно, так оно и было. И не волновали тысяцкого вовсе убийства послов Гуюк-хана, брат Иоганн просто уберегал свою тайну от чужих глаз и ушей. Подстраховаться решил, ведь Олег вполне мог услышать и увидеть лишнее — и этого было достаточно для вынесения приговора, ибо только мёртвые умеют хранить секреты.

Сухов вскочил в седло, и саврасый бодро порысил вдоль по улице.

Разграбив и спалив Рязань, тумены Бату-хана двинулись в поход по Оке. Первым под руку попал Переяславль-Рязанский, удобно расположившийся на возвышенном берегу Трубежа у впадения в него Лыбеди. Эти две реки опоясывали холм, на котором стоял город, а затем несли свои воды в Оку. С холма открывался прелестный вид на заливные заокские луга, тут и там поросшие лесом. Неподалёку, на Борковском острове, шумели вековечные сосны, мощными корнями сцеплявшие песок навеянных ветром дюн.

Но вся эта красота не имела значения в походе, а переяславцы глядели со стен лишь на неисчислимое войско.

Первыми пострадали переяславские посады — Чёрный, Верхний и Нижний, а после пришёл и черёд самого города. Самой природой защищённый речными потоками и обрывистыми берегами, Переяславль лишь с западной стороны имел насыпной вал и ров.

Долго крепость не простояла, пала, но город уберёгся от полного истребления, от резни и пожара — ордынцы лишь ограбили избы да терема, пошарили по амбарам и лабазам. Некогда было им предавать град сей огню и мечу — тумены шли воевать Коломну, городишко, что стоял на мысу меж реками Москвой и Коломенкой.

В бесконечных войнушках и дрязгах Коломна переходила из рук в руки, то Владимиру доставаясь, то Рязани, а нынче городишко сей замер в неустойчивом равновесии, уж и не зная толком, кому принадлежит. Юрий Всеволодович, великий князь владимирский, полагал, что ему, оттого и войско послал оборонить свои пределы — и оголяя стены стольного града на Клязьме. Это ему ещё аукнется, а пока что мелкие воинские формирования Романа Ингваревича, Еремея Глебовича и Всеволода Юрьевича копили силы, прирастая ополчением, и ждали прихода войска большого, ордынского.

Тумены передвигались не быстро, лишь на двенадцатый день выйдя к цели своего пути, так что новый, 1238 год Олег встретил в дороге — он так и не привык отмечать сей праздник в первый день марта. 31 декабря, полночь, перезвон курантов, наряженная ёлка, запах мандаринов, звон бокалов с шампанским — все эти приметы Нового года жили в нём с малых лет.

Дневок практически не делали, а место последней ночёвки совсем уж близко располагалось к Коломне, так что татары подошли к городу в полдень. Ни кони, ни люди просто не успели утомиться, разогрелись только.

Когда ордынцы выбрались на берег Москвы-реки, то увидели на другом берегу крепость с башнями, заключавшую в себе дома и церковь Воскресения. Коломна была поменьше Рязани, и укрепления её не впечатляли — вал да ров.

Весело горели два моста, переброшенные к воротам, за стенами коломенскими в ясное небо поднимались пушистые печные дымки, а на поле между лесом и градом стояли полки пешие и конные. Над ними вился парок дыхания.

Кавалерии и пехоты было половина на половину, а перед строем из снега торчали надолбы — наклонные частоколы, защищавшие от конной атаки. Напорется лошадь на остро заточенные колья — издохнет сразу или помучается, а обездвиженный всадник — находка для стрелка.

Острый глаз Сухова разглядел, что дружин было две или даже три, они стояли особняком.

— Тысяч десять, от силы, — сказал он вслух.

— Восемь, — поправил его кто-то.

Олег оглянулся и увидел, что рядом остановился сам Субэдэй-багатур.

— Восемь с половиной, — оспорил это утверждение подъехавший Бурундай.

— Может, и так, — проворчал Субэдэй. — Ты вёл счёт двумя глазами, я — одним. В бой пойдёт твой тумен, Бурундай. Твой — и Кюлькана.

— Повинуюсь, — склонил голову темник, но довольную ухмылку ему скрыть не удалось.

Бурундай взмахнул рукою, и тут же загудел большой барабан-наккар. Тумен-у-нойон выпрямился в седле, обозревая свои тысячи и сотни.

Хрипло завыли рога — над войском закачался хвостатый туг хана Кюлькана, младшего сына самого Чингиза.

Хан вышел на берег, отыскав небольшую возвышенность. Бурундай расположился неподалёку.

— Хуррагш!

— Хуррагш! — издал Селукович тот же клич и добавил: — Оросы нас заждались уже, заколели, на холоде стоя! Ничего, сейчас разомнёмся… Мигом согреются!

Тысяча Бэрхэ-сэчена пересекла реку Москву и вышла на противоположный берег, и вот уже оба тумена на позиции. Зарокотал наккар, замелькали белые и чёрные флажки сигнальщиков. С гиканьем и визгом вперёд бросились доблестные лучники, закручивая «хоровод». Ту же методу применил и тумен Кюлькана. Две «карусели» закружились между нукерами и воями.

Дружины московская и владимирская, полк коломенский попали под перекрёстный огонь, стрелы разили в упор, будто кто незримый всаживал тонкие кинжалы, втыкая по рукоять, не разбирая, есть ли на бойце панцирь али нет его.

Сборное воинство заволновалось, отвечая стрельбой да метанием копий. Ополченцы мастерски орудовали пращами, выпуская по врагу увесистые окатыши.

Лучники монгольские падали с коней, но сильно проредить их ряды ополчению не удавалось.

Дворяне, уверенные в том, что тяжёлой конницей «мунгалы» не воспользуются, побоятся надолбов, ринулись в атаку, обходя рогатые заграждения.

А монголы решились на «тулгама» — встречный обход. Ордынская конница понеслась двумя потоками, стремительно обходя москвичей, владимирцев, уцелевших рязанцев с флангов, — и ударила им в тыл. И пошла сеча.

Конный рубился с конным, скаля зубы и честя противника последними словами, лошади крутились, храпели и ржали, то пятясь, то наседая друг на дружку, кусая за круп и лягаясь. Одни кони поворачивали назад, другие, сбросив всадников, вставали на дыбы и падали. Пытаясь подняться, окровавленные скакуны корчились на земле.

Злее всех бились уцелевшие рязанцы — им терять было нечего, а пепел родного города стучал в сердцах. Отчаянная смелость бойцов Романа Ингваревича помогла не сгинуть сразу, а собрать силы и даже перейти в контратаку.

Мечи и топоры рязанские разили врага без пощады, и всадникам доставалось, и коням, так что предсмертные вопли раздавались вперехлёст с конским ржанием и храпом. Кровь лилась потоками, её было так много, что снег таял и ноги скользили в розовой жиже. Но острое желание возмездия пересиливало и вело бойцов от подвига к подвигу. Вот только враг был сильнее, и строй рязанцев таял, а убыль никем не пополнялась. Москвичи бились отчаянно, но в атаки не бросались, держались кучкой, сберегая себя. Владимирцы, правда, наседали на ордынцев, но непоследовательно — приступят, пробьют место, займут позицию — и отходят. Соберутся с силами, и снова в бой. И опять откат.

Коломенцы, те бились в полную силу, орудуя всем, что в руки взяли, будь то дубина или меч. Вот только опыта у воев не было совершенно, а на одном желании побить врага далеко не уйдёшь.