Кожа саламандры

Выждав, пока я не показалась на отдалении и не направилась к весело журчавшему невдалеке ручейку, текущему от холодного, чистейшего родничка, малыш уселся столбиком на краю нашего лагеря. Я попросила его последить, чтоб мне случайно не помешали выкупаться в пусть и холодной, но чистой воде. Чего уже давно просила моя шкурка.

Подумав о шкурке, я вспомнила о добытой саламандре и, не переставая шустренько разоблачаться, пока есть возможность поухаживать за собой любимой без назойливых свидетелей, я обратилась за сведеньями к Труми.

Думая о назойливости этих самых свидетелей, я ещё раз беспричинно, хоть и так же неосознанно, обидела северянина. О чём, так же мысленно, и пожалела, слушая объяснения малыша. А может мне, дурочке, и хотелось от гостя внимания? Тоже, конечно, неосознанно… Тяга у меня какая-то к остроухим, что ли?

— Когда ты убила саламандру, — торопливо рассказывал плакальщик, — то вдохнула небольшую дозу яда, через расползающийся щит. Но её вполне могло бы хватить для твоей смерти. Если бы не этот лекарь-сидхе, который услышал вой подыхающего чудовище, пролетая над болотом на своём вигоне. И поспешил посмотреть что случилось.

Я упрямо фыркнула, представляя себя, валяющуюся без сознания в грязище и не желая быть ничем обязанной гадким остроухим. Но тут же покраснела от стыда и, чтоб не показать краски на своих щеках, нырнула с головой в неглубокую заводь, образованную на ручейке из-за упавшего ствола дерева и нацеплявшейся на его воткнувшиеся в землю ветви, сучьев, длинных побегов болотной травы и кусочков торфа. Всё это хоть и пропускало, текущий в болото, ручеёк дальше, но не давало течь ему свободно. Маленькую купальню я и устроила на этом месте.

Мой румянец мог смутить меня, но Труми было на него плевать. Он и так слышал все мои мысли. Поэтому хитро рассмеялся.

— Ну, и что ты так развеселился? — снова обиженно фыркнула я, — скажи лучше, что с моей добычей. Обидно, чёрт возьми, если саламандра, чуть не прикончившая меня своим ядом, сгниёт в болоте и я не получу своего желанного трофея.

— Лами..- малявка запнулся, — я всё время забываю как там дальше. Трудные всё таки у сидхе имена. Он разрешил называть его Лами. Мне разрешил, — зачем-то уточнил малыш.

Я хмыкнула. Но припомнив с какими условностями связаны династические особенности родов сидхе, поняла, что мне придётся отдельно выяснять каким именем мне позволят называть, так удачно подоспевшего к глупой, надышавшейся ядовитыми парами, принцессочке, северного путника. Ещё и обидевшей своего спасителя. Хоть и не нарочно. Не буду же я рассказывать незнакомому мужику историю своей неудачной первой любви.

— Я уже рассказал, — влез в мои сомнения Труми, — он не обижается.

— Ах, ты маленький болтун, — я даже выпрыгнула из воды от возмущения, — а что ты ещё ему рассказал?

— Вот, уж, никаких вселенских секретов я не выдал, — невозмутимо заявил мелкий нахал.

— Саот Темноликий! — с бешенством припомнила я тёмного бога, — конечно, если этот лиловоглазый понимает Труми, то он тоже менталист! Может и более сильный, чем я, недоучка. И наверняка мог сам покопаться в моей голове, чтоб определить моё самочувствие.

Моё раздражение снова не позволило мне трезво подумать, что я опять обижаю такими подозрениями, ничем не провинившегося передо мной, мужчину. Что все мои детские обиды равняют его с, оскорбившим меня, юнцом, заставляя думать, что он мог нарушить табу лекарей-менталистов и влезть туда, где обретаются воспоминания, никак его не касающиеся. Я даже на секунду забыла, что в беспамятстве невозможно увидеть чёткие образы и услышать мысли, а только определить эмпатический фон и, вкупе с расцветками ауры, определить нарушения в организме больного.

В мой возмущённый ментальный вопль влезли совершенно спокойные шиканья малыша.

— Тише, да тише ты, ламия бешеная, — не менталист он. Эмпат. Правда очень сильный.

— А как же он с тобой, трепач ты болотный, разговорился? — разобиделась я на ламию.

— Всё таки мог бы выбрать сравнение и менее болезненное. Мало меня рыбой дразнили? — кусая губы, подумала я.

— Извини, — неожиданно попросил прощения малыш, — я не подумал..

Он смешно почесал затылок здоровенной лапой, так смешно выглядевшей на тощей кисти и добавил тихонько.

— Он наш язык знает. У них там в тундре ещё живут плакальщики. Он обещал меня туда отвезти.

— Ты хочешь меня бросить? — растерялась я и тут же осеклась, подумав сколько лет провёл в этом болоте совершенно один, тот, кого я так глупо по-прежнему называю малышом.

— Это ты извини меня, Труми, — растерянно повинилась я, вылезая из воды и с нежностью глядя на сгорбленную спинку плакальщика, которому я, отправляясь на помывку, велела не пялиться на обнажённых принцесс, а смотреть за тем, чтоб наш гость не явился не вовремя.

Расчёсывая пряди ещё мокрых волос (сколько бы я их не сушила магией, они почему-то оставались всегда чуть влажными), я вернулась к наболевшей теме о своём трофее.

— Ой, это было так интересно! — обрадовался перемене болезненной темы о расставании, плакальщик, — сидхе не позволил Труми скушать саламандру. Сказал мясо ядовитое. И трогать его нельзя. И сам даже кожу резать не стал.

— А как же..? — влезла я, но Труми перебил.

— Он руку надрезал и накапал крови в бочажину, — чему-то хихикнул тот, очевидно, вспоминая чем-то насмешившие его действия сидхе, — а потом забулькал пальцами, как птенец гарги лапками гребёт и тут как навсплывало сосунов!

Я передёрнулась. Сосуны — самая неприятная тварь, что есть в Трясине, — для меня, так хуже всякой саламандры. Идя в болото, я даже на защитный комбинезон навесила дополнительных артефактов от этой дряни. Бордовые черви, с локоть длинной, круглыми присосками с обеих сторон трубчатого тела и обрамлявшими их коротенькими, вечно шевелящимися в поисках добычи, щупальцами. Они могли присосаться к любому живому существу и, пустив под кожу растворяющий плоть яд, высосать это заживо превращающееся в кисель тело.

— Бр-р-р-р! — у меня по телу мурашки побежали от отвращения.

— Он их палкой на берег натаскал, — не обращая внимания на моё брезгливое оханье, восторгался малыш.

— Прямо стоя в воде?! — ойкнула я.

— Да, нет, же, — непонимающе глянул на меня малыш, удивляясь моей неожиданной глупости, — левитируя.

Я снова покраснела.

— Эти сидхе, — я опять непонятно почему разозлилась на мужчину, — превращают меня в безмозглую блондиночку!

— Брюнеточки тоже бывают безмозглыми, — вмешался Труми в мои мысли, неожиданно обнаруживая совсем даже не детское ехидство, — особенно, когда им некоторые остроухие, мозги в сливочный крем превращают.

— Ах, ты, гадёныш хитрющий! — разозлилась я, ловя себя на том, как ловко этот болотный перевёртыш заставляет себя чувствовать нежным пушистым малюткой, имея на самом деле жизненный опыт непонятно скольких лет жизни.

Живя в этой трясине один, день за днём, он может и терял облик разумного существа, но сейчас очень быстро его восстанавливал, ставя меня в тупик таким быстрым и нежданным развитием. Ведь только недавно я нашла и приняла его такого маленького одинокого и миленького… А тут гляди, эта зараза превращается в прожжённого ехидину.

Ехидина, тем временем, делала вид, что не замечает моего праведного гнева и возбуждённо, как пятилетний сорванец, дрыгая ножками, рассказывала, как дяденька-сидхе напихивал саламандрову пасть голодными сосунами, которые выпили мерзавку дочиста да несколько минут и благополучно почили в бозе.

Мысленно определив эту мерзость, с остальными чесменскими гадостями, в подданные Темноликого Саота, я пожелала почившим таких же розовых видений, как у меня. Раз уж они так постарались на благо меня, любимой.

И, наконец закончив свой утренний туалет, я подкралась к плакальщику со спины и пихнув его легонько за скользкие шуточки, которые он себе позволял, спросила вслух.

— И где же теперь кожа саламандры?

— Отмокает в отваре краснолиста и медной тархи, — услышала я за своей спиной мягкий баритон и, шарахнувшись в сторону, упёрлась в лучистый аметистовый взгляд.