Отражения

* * *

Драко так и не вернулся в мэнор, поэтому Люциус отправил Хэнка разыскать его. В скором времени домовик вернулся с вестями о том, что молодой мистер Малфой остался в загородном доме с дочерью начальника Отдела связи.

В ту ночь Люциус и Гермиона спали в одной постели в спальне Люциуса, обессиленные и спокойные. Сам мэнор, казалось, задышал расслабленно, полной грудью, будто кто-то неведомый снял громадный валун с его груди. Сквозняк, терзавший дом несколько месяцев кряду, куда-то подевался, и под потолком разливалась приятная невидимая магия — тёплая, домашняя, такая уютная, что Люциус, закрывая глаза, поймал себя на том, что улыбается, сжимая в объятьях спящую девушку.

Он не знал, сколько Гермиона ещё останется здесь, и, проснувшись утром, долго смотрел на неё, такую изящную и сонную, подсвеченную первым лучом ласкового солнца, который каким-то чудом проник сквозь щель между плотно задёрнутыми портьерами.

— Перестань так пялиться. Мне неловко, — вдруг пробормотала она, закрыв лицо ладошкой. — Я твой взгляд чувствую сквозь закрытые веки…

Люциус усмехнулся и провёл по её обнажённому плечу.

— Когда точно ты… исчезаешь?

— Скоро, — сухо ответила она, открыв глаза и сощурившись. — Надо взглянуть на медальон.

Рука Люциуса остановилась, и Гермиона разом перевернулась, глядя на него тёмным испытующим взглядом. Одеяло сползло до пояса, но ведьма больше и не думала о том, чтобы подтянуть его на себя. Они молчали, каждый зная о том, о чём сказать хочется, но не нужно. И без того всё ясно, и слова ни к чему.

— Но я думаю… — она сглотнула и облизнула сухие губы, не сводя с него воспалённого взгляда, — что мы можем успеть ещё многое… хотя бы до завтрака…

И через какое-то мгновение, когда Гермиона ощутила, как шелковистые волосы Люциуса щекочут бёдра, а его язык медленно обрисовывает «М» на её лобке, все сожаления о нанесении этой золотой буквы растаяли, как дым.

* * *

Гермиона стояла утром в своей спальне и сжимала в кулаке мятое письмо. От гнева стихийная магия так и распирала всё тело, и с кончиков волос слетали крохотные искорки. Хорошо ещё сыч, который принёс ответ, улетел быстро.

Минуту назад она трансгрессировала из леса Дин, где выпустила на волю Ронни, который совершенно поправился и сидел на ветке, моргая глазами, затянутыми белесой плёнкой. Но и это не успокоило.

Строчки так и плясали перед глазами.

«Гермиона… Я не знаю, верить ли тебе, но ты изменилась. Я чувствую тебя прежнюю.

Мне тяжело писать о том, что ты просишь узнать. Я видел тогда синяки у тебя, ты знаешь. Ты ведь сама молчала всё это время. А Рон говорил, ты пробовала новые заклинания. Я не сразу заподозрил его, но ты сама отказалась дать показания против него, помнишь? Я уговаривал тебя, помнишь? Ты сказала, мы разберёмся сами. И вот чем всё это кончилось.

Ты знаешь, уважать я его больше не могу. И я думаю, синяки остались у тебя не только на теле, но и в душе. Прости меня за это — за то, что ничем не смог помочь и только разбил Рону нос на Рождество.

Гарри».

Первым желанием было заявиться к Рону и натравить на него не птичек, а пауков. Громадных и страшных, чтобы этот мерзавец знал, каково это — бить женщин, а может, и насиловать.

Но больше нельзя. Хватит! И так изменила в этом мире слишком много. Но самое главное не это. Не она должна разбираться с Роном, а та Гермиона, её отражение.

Большого труда стоило взять себя в руки. Гермиона схватила перо и пергамент. Она вывела на бумаге всего одну фразу — большего сделать просто не в силах.

«Ведь мы сами строим свою судьбу…» — вчерашние слова Люциуса пришлись как нельзя кстати.

Времени оставалось слишком мало: пылинки на камне таяли, как мартовский снег. Их осталось всего четыре.

Решительно схватив палочку и медальон, Гермиона уже хотела трансгрессировать вниз, чтобы попрощаться с Люциусом, как дверь распахнулась.

— Тебя слишком долго не было, — проговорил он, внимательно глядя ей в глаза. — Когда точно? Ты узнала?

Она открыла было рот, чтобы ответить, но не смогла. Что-то мешало. Будто на горле слишком туго завязали шейный платок.

«Давай, это всего лишь одного слово! Он никто для тебя! Чего ты так трясёшься?!»

Три пылинки. Гермиона почти чувствовала, как они исчезают. Растворяются между мирами.

А Люциус стоял и смотрел, как её карие глаза потемнели ещё сильнее от невыносимой муки. Стоял, крепко сжимая ручку двери, и будто ожидая чего-то.

Две пылинки.

Гермиона облизнула пересохшие губы.

«Просто скажи: «сейчас». Или: «прощай». Скажи что-нибудь банальное, не стой истуканом, будто снова увидела василиска!»

Люциус шагнул к ней, и Гермионе показалось, что время застыло, как силикатный клей. Каждое движение Малфоя было таким медленным, будто он с трудом пробивался сквозь загустевший воздух. Гермиона яростно рванулась вперёд, преодолевая неведомое сопротивление. В ушах зазвенело от напряжения.

«Ещё шаг, Люциус, ещё шаг. Дай обнять тебя напоследок».

Одна пылинка. И лёгкий, едва слышный звон. Будто где-то далеко-далеко разбилось зеркало.

До Люциуса оставался какой-то ярд, и они же оба протянули руки навстречу друг другу, как вдруг время вернуло свой привычный ход.

Гермиона отчаянно вскрикнула: её уже снова затягивало в воронку, как и тогда.

— Не отпускай меня!.. — её голос раздавался здесь и будто бы во всех мирах одновременно. — Не отпускай! Слышишь?!

Люциус сделал последний шаг и порывисто обнял её. Но опоздал. И вместо Гермионы ухватил только пустоту.

Он развёл руки. В раскрытых ладонях дрожали тёплые солнечные зайчики, что она наколдовала ему на прощание. Всё, что от неё осталось.

Люциус знал, что справится с этим. Точно знал. Но сердце вдруг заболело так, будто его раскололо надвое заклинанием Секо.

«Это всего лишь интрижка… Интрижка. Сколько их было! А сколько будет? Я ведь не в том возрасте, чтобы…»

Но это не помогало. Сердце билось о рёбра, требовало выхода своему негодованию, просило чего-то невозможного, забытого, покрытого пылью и паутиной. Да так, что становилось трудно дышать.

Люциус быстрым движением ослабил галстук и бегло расстегнул воротник сорочки. Не помогло.

«Она. Всё дело в ней. В её искренности, будь она неладна…»

Малфой хаотично открыл верхний ящик стола и тут же с грохотом зло втолкнул его обратно.

Опустошённость снова накрывала медленно и неотвратимо. Будто и не было этих нескольких дней, наполненных смехом, теплом и… любовью…

«Будто и не оживал…»

Даже круглая клетка, в которой жил совёнок, пустовала. Гермиона забрала с собой всё.

Бросив взгляд на столешницу, Люциус приметил свёрнутую записку.

Поверх значилось: «Гермионе Малфой».

Он торопливо развернул клочок бумаги. Там была только одна фраза.

«Каждый имеет право на ошибку».

* * *

Сначала прошло неприятное удушье, и Гермиона схватилась за горло, растирая его. Разноцветные пятна не сразу перестали мельтешить перед глазами, вызывая тошноту и дезориентацию в пространстве. Наконец, они закончили хаотично плавать и замерли в одном положении. А потом будто кто-то навёл резкость в волшебном бинокуляре.

Комната была ровно той же, что она только что покинула. За исключением одного: на тумбочке серел тонкий слой пыли, а под потолком, у самой лепнины покачивались тенёта. Это значило, что здесь давно никто не жил.

«Ведь это совсем другой мир…»

В носу защипало. Гермиона, судорожно вздохнула и сосчитала до десяти, чтобы не дать волю слезам. Потом убрала медальон в карман и крепче сжала палочку. Чтобы выбраться из этого дома без скандала, придётся постараться.

Она дошла до порога, но дверь вдруг распахнулась, да так резко, словно на мгновение ведьма вернулась назад, в иную реальность. Гермиона застыла от сильного чувства дежа-вю, которое до боли сжало сердце.

На пороге, сжимая в руках свою верную трость, стоял Люциус Малфой. В зелёном велюровом пиджаке, из-под которого виднелся белоснежный воротник крахмальной рубашки. Едва взгляд хозяина мэнора остановился на ней, тонкие ноздри хищно раздулись, а серые глаза угрожающе сузились.

Гермионе с трудом удалось совладать с собой. Она откашлялась и внятно произнесла:

— Доброе утро, мистер Малфой!

Он ничего не сказал в ответ. Но сложно было не заметить, как дёрнулась бледная щека, а пальцы, сжимающие трость, побелели от напряжения.