Отражения

Люциус сжал кулаки, отчаянно желая, чтобы пальцы сомкнулись на шее этой завистливой идиотки.

— Надеюсь, тебе хватит совести до конца дней смотреть на себя в зеркало…

Когда он хлопнул дверью, за спиной послышались глухие сдавленные рыдания. Но этого Малфой уже не слышал: он трансгрессировал так стремительно, что вслед за ним в образовавшуюся воздушную воронку унеслись какие-то бумаги с бюро.

* * *

Над Лондоном сгустились сумерки цвета чая с дикой вишней — тёмно-бурые, с красноватым оттенком. Гайд-парк заметало первой снежной крупой, которая таяла на подлёте к городу, оседая на шляпах прохожих мокрым туманом. Резкий ветер раскачивал рекламные щиты над мостовой и теребил вампирский плакат с Биллом Найи на афише местного кинотеатра.

В небольшой квартире на Эджвар-роуд Гермиона Грейнджер, устроившись с ногами на диване и обняв колени в старых потёртых джинсах, методично напивалась. На столике у дивана темнела пузатая бутылка коньяка, рядом покоилась початая плитка шоколада.

Шторы были плотно задёрнуты, потому что на подоконнике сидела сова Поттеров и время от времени постукивала клювом в раму. Но несмотря на всю свою любовь к животным, Гермиона упрямо её игнорировала. Сегодня, в пятницу вечером, когда она явилась, наконец, купить свой Омут памяти, оказалось, что хозяин магазина уже продал его по цене втрое превышающей ту, за которую сторговался с ней. Ярости девушки не было предела. Она кричала, ругалась и угрожала Авроратом. Но всё это не могло вернуть чёртов Омут.

И поэтому сегодня, когда все расслабляются и сидят по домам, она не желала никого видеть. Хотела просто побыть наедине с собой.

«Господи, неужели это так много? Почему бы всем им не оставить меня в покое?»

На полу, в тусклом мерцании свечей, колюче сверкали осколки разбитого зеркала. Время от времени Гермиона апатично взмахивала палочкой и выбрасывала невербальное «Репаро». Осколки сливались воедино, вставая на место. Но после очередного бокала следовала мощная «Бомбарда» в несчастное стекло и всё повторялось заново.

Ещё один взмах «Репаро»…

Всё было просто, как английская овсянка — Гермиона видеть не могла своё отражение. А уж думать о том, чем оно сейчас, возможно, занимается с отражением Люциуса Малфоя…

— Бомбарда!

Зеркало взорвалось градом осколков.

«Вдребезги. Как сердце».

Пальцы сами нащупали бокал, и в горло полилась горьковато-терпкая жидкость. Гермиона не привыкла жалеть себя и убиваться. Но впервые в жизни она не знала что делать. Люциус, чтоб его, не желал выветриваться из головы, что бы они ни делала и на что бы ни отвлекалась. Он прочно поселился там, а ещё в сердце, и было просто физически больно понимать, что больше никогда его не увидеть. Никогда.

Из холодного, как осень за окном, камина вдруг вылетел небольшой свёрток и подкатился к её ногам.

Гермиона чертыхнулась, вспомнив, что и камин надо было заблокировать, пока не достали и оттуда. Она хмуро подняла странное послание и развернула. Внутри обнаружилась маленькая изящная шкатулка, инкрустированная изумрудами. Пожав плечами, ведьма погладила большим пальцем посеребрённый край, и тут круглая крышка распахнулась. На сафьяновой подушечке покоилось простое золотое кольцо — тонкое, элегантное.

Гермиона сглотнула. Руки задрожали.

«Должно быть, она стоит не меньше сотни галлеонов… Рон? Да быть не может…»

Она провела ладонью по лбу, словно отгоняя невозможное подозрение.

И шкатулка вдруг запела хрипловатым мужским голосом:

— Играет свет свечи в бокале,

А мы с тобою в зазеркалье,

Скажи, какое заклинанье

Тебя вернёт?

Голос был знаком. И пел он вообще-то так себе. Но хуже всего то, что это был именно его голос! Голос Люциуса, мать его, Малфоя! Настоящего. Того самого.

— Сверкает лёд зеркал разбитых,

Но ничего не позабыто,

И в море слёз, тобой пролитых,

Корабль плывёт…

Гермиона стояла и слушала, а перед глазами стояла картина, как они вместе нарезали картошку на кухне, когда готовили мясо по-французски. Невероятно, но показалось, что вместе с воспоминанием, в гостиную на Эджвар-роуд ворвался умопомрачительный аромат сандалового «Ведьмака» Малфоя.

— Ты — моё отражение,

Ты — моё наваждение,

Ты — моё искушение.

Мой рай на земле…

Это была последняя капля. Гермиона разрыдалась горько и безутешно. Она сжала несчастную шкатулку так, будто хотела причинить ей самую настоящую боль.

— Автору этой глупой шутки сейчас несладко придётся!

Взмах руки — и шкатулка, которая должна была полететь в угол, вдруг рванула её за собой в пространстве.

«Портал… это был портал», — запоздало подумала Гермиона, пытаясь набрать в грудь побольше воздуха.

Её выбросило в тёмном зале с высоким потолком и тяжёлой люстрой с тысячью стеклянных подвесок. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что это за место: эту же самую люстру когда-то откручивал Добби, чтобы уронить на Беллатрису Лестрейндж. Вычурная «М» над камином (точно такая же красуется у неё на лобке и только сейчас начала смываться), надменные светловолосые портреты над ломберным столиком — это Малфой-мэнор, нет никакого сомнения.

Гермиона разочарованно вздохнула и попыталась трансгрессировать домой. Но не тут-то было. Что-то мешало, и вначале она решила, что просто не может сосредоточиться от выпитого. Но потом поняла: обратно просто так не выпустят. Какие-то антитрансгрессионные чары паутиной висели над поместьем.

«Проклятый Малфой, чтоб его, хочет скандала… Что ж, он своё получит!».

Гермиона решительно зашагала по залу, нацелив палочку перед собой и отыскивая хозяина.

— Ау! Кто-нибудь есть дома?

Но тишина была ей ответом.

Рука с палочкой уже поднялась, чтобы запустить «Гоменум ревелио», но тут вдруг какой-то вкусный запах коснулся носа, и Гермиона с любопытством втянула его. Пройдя чуть дальше, она поняла, что тянется он откуда-то снизу, и поспешила отыскать его источник. Длинные коридоры, анфилады и широкие ступени привели на порог большой светлой кухни, из которой доносились какие-то невероятно аппетитные ароматы. Гермиона так удивилась неожиданной находке, что некоторое время разглядывала и груду разноцветных овощей на столе, и моллюсков, запекающихся в раковинах на чугунной решетке над огнём.

Но самое главное, то, от чего у неё в изумлении приоткрылся рот: Люциус Малфой собственной персоной стоял у широкого разделочного стола: рукава белоснежной рубашки закатаны до локтя, открывая взгляду сильные руки, а на груди фартук с дурацкой надписью «Поцелуй повара». Он что-то помешивал деревянной ложкой в небольшой кастрюльке и поминутно пробовал. Гермиона прислонилась к косяку, разглядывая его, как в тумане. Таким тёплым и домашним Люциус приходил в несбыточных грёзах, в час, когда золочёный рассвет за окном едва-едва касался кромки горизонта.

— Привет. Знаешь, когда разделываешь морского гребешка, — он говорил, не оборачиваясь, будто был в её жизни каждый божий день, как воздух или солнечный свет, — надо правильно отделить ногу от мантии, а мантию от тела. Вообще в гребешке съедобно всё, но я решил взять на ужин самое вкусное. По рецепту миссис О'Нил… это моя секретарша, если ты не знала… так вот, по её рецепту гребешка стоит сбрызнуть лимоном и сунуть в печь прямо на раковине. Но мне пришло в голову перед этим обернуть гребешка тонким слоем бекона. Кажется, так будет вкуснее. Что скажешь?

Люциус обернулся к ней. Гермиона прижималась к косяку так судорожно, что сразу стало ясно: она боится. Боится, что странный сон вдруг развеется и снова наступит жестокая реальность.

Он отставил кастрюльку и подошёл ближе, вытирая руки полотенцем.

— Позволь узнать, что тебя так задержало? Ты прекрасно знаешь, где кухня…

Гермиона медленно покачала головой, решительно поставив шкатулку на стол.

— Возможно, благоразумие? Ищете повод, чтобы снова подать на меня в суд, мистер Малфой?

— Этот кретин подал на тебя в суд? — Люциус презрительно фыркнул, и в белых прядях сверкнули отблески каминного пламени. — Жалкий трус! Надеюсь, моя невестка сделает из него мужчину. Ну или хотя бы человека. Кстати, Драко в твоём мире вполне приличный сын. Во время нашей беседы он всего лишь раз порывался вызвать колдомедиков, когда я сообщил о том, что у него будет мачеха. Но мы поладили, и он был так любезен, что согласился погостить сегодня у Паркинсонов… Что с тобой?

Гермиона внезапно почувствовала, как подгибаются колени от его слов — они проникали в самое сердце, заставляя его биться сильнее и кровоточить. Она судорожно схватилась за ручку двери, теряя сознание, всё вокруг плыло дымным облаком, и девушка не сразу поняла, что это от слёз.

«Моя невестка… Жалкий трус… Этот кретин… Что с тобой…»

Последняя фраза доносилась эхом, и понадобилось какое-то время, чтобы понять, что Люциус беспрестанно повторяет это, склонившись над ней и осторожно придерживая за талию.

— Воды?

— Нет, — сухо выдавила Гермиона. — Просто вы на секунду напомнили мне одного человека…

— Это я, — с нажимом произнёс Люциус, — слышишь, Гермиона? Я пришёл к тебе.

— Этого не может быть. Медальон взорвался. И теперь больше…

— А не приходило ли тебе в голову, что в каждом мире есть своей медальон? — с напускной серьёзностью спросил Люциус.

Гермиона моргала, прогоняя непрошеные слёзы, пытаясь осознать его слова. Наконец она поднялась с его помощью, неверяще заглядывая в льдистые глаза.

— Тогда что же взорвало медальон в моём мире?

— Сначала я думал, твоё отражение. Она не хотела пускать меня сюда и взорвала медальон каким-то заклинанием. Но…

Гермиона прижала ладонь к губам.

— Нет-нет, — Люциус успокаивающе покачал головой, — всё кончилось хорошо. Она перекупила медальон у Уитмора, моего агента. Но Уитмор, подлец, обманул нас обоих, представляешь? Настоящий медальон всё это время был у него. И когда он попытался продемонстрировать его силу какому-то перекупщику в Лютном — бах! Разнесло всю лавку. Там-то я его и нашёл. Хвала Салазару, раньше авроров…

— И где же… Где же он теперь? — с замиранием сердца спросила Гермиона. — Сколько фейной пыли ты просыпал? Когда ты возвращаешься?

Люциус закрыл глаза и покачал головой.

— Я уничтожил медальон, хоть это и было нелегко… Но я не…

— Как?! Ты бросил всё? И Драко? Без надежды когда-нибудь вернуться?

— Я не мог иначе, — твёрдо ответил он. — Драко уже взрослый. А родителям нужно уметь отпускать своих детей…

В глазах Гермионы блестели слёзы.

«Как и детям пора отпустить своих родителей. Как мне — маму… Это он. Настоящий. Мой Люциус».

— Прости меня! — она внезапно разревелась, но ничего не могла с собой поделать. — Я бежала… Я так спешила… Но я не успела, медальон всё равно взорвался… И мне не жаль было променять весь этот мир на тебя!

— И мне, — тихо сказал Люциус, вытирая большим пальцем слёзы с её щеки. — Потому что ты для меня весь мир.

Гермиона со всхлипом смущенно опустила глаза: ожидать от него таких слов она даже не смела.