Тайный дворец. Роман о Големе и Джинне

Рядом с ним она иногда чувствовала себя такой юной и неопытной, такой неуверенной в себе. Он успел прожить на свете много веков, но о его прошлой жизни она не знала ровным счетом ничего, лишь скудный набор разрозненных фактов. Уж, наверное, историй, которые он мог бы рассказать ей, хватило бы на добрых несколько сотен ночей – так почему же он никогда ничего не рассказывает? Или, может, боится, что эти истории причинят ей боль? Она знала, что у него были любовницы, что образ жизни, который он вел, люди назвали бы аморальным – в этом отношении он, по крайней мере, был с ней предельно откровенен. Возможно, он считал ее слишком неискушенной для того, чтобы посвящать в подробности? И самое ужасное, так ли уж сильно он был не прав?

Джинн покосился на нее.

– Ты что-то примолкла, – произнес он. – Что-то случилось?

Выложить ему все начистоту? Нет, он, по своему обыкновению, или отшутится, или затеет спор, чтобы заговорить ей зубы, а ей сейчас не хотелось ни того ни другого.

– Я просто думала о бедном одиноком Юджине, – отозвалась она в конце концов. – Я бы сказала Тее, что поклялась до конца жизни хранить верность покойному мужу, но это ведь ее только раззадорит.

– А тебе никогда не приходило в голову, – спросил он, – что у бедного одинокого Юджина у самого может быть тайная любовница?

Хава против воли улыбнулась.

– Нет, не приходило! Это было бы просто прекрасно. Но, честное слово, нам с тобой нужно подыскать нашим отношениям определение получше, чем «тайные любовники».

– Ты считаешь, оно нам не подходит?

– А ты?

Она ожидала, что он отделается уклончивым ответом или отпустит насмешливый комментарий, однако Джинн остановился и посмотрел на нее с таким видом, как будто всерьез задумался над этим вопросом. Она молчала, стараясь не стушеваться и не съежиться под его взглядом, но жалея, что не промолчала.

– Ты права, – произнес он наконец. – Оно нам действительно не подходит.

А потом вдруг обхватил ее лицо ладонями и поцеловал – прямо на дорожке. Его поцелуй не был долгим – губы у нее, должно быть, были неприятно холодными, – но, когда он оторвался от них, частица его теплоты на мгновение осталась с ней, прежде чем ее украл порыв зимнего ветра.

Обрадованная, но в то же время и слегка озадаченная, она сказала:

– Ты сегодня какой-то странный. Что-то произошло в мастерской?

Он изобразил напряженную работу мысли.

– Да. Сегодня наконец-то пришла новая партия болванок.

Хава закатила глаза, не в силах тем не менее удержаться от улыбки.

Они вместе пошли дальше по тропинке к дамскому домику на берегу замерзшего пруда, который в зимнее время превращался в каток. На ночь дверь всегда запирали, но Хава все равно подергала за ручку двери. Сегодня тело ее было еще более негибким и неподатливым, чем обыкновенно, и ноги мучительно ныли. Ей отчаянно хотелось получить передышку от холода, хотя бы на несколько минут.

– Смотри! – сказал Джинн.

В снегу перед дверью лежала пара коньков. Он поднял их за кожаные ремешки и внимательно осмотрел, потом приложил один к ботинку и оценивающе покосился на замерзший пруд.

– Не вздумай, – сказала она.

– Почему?

Он подошел к ближайшей скамейке, уселся на нее и принялся привязывать коньки к ногам.

– Ты сам прекрасно знаешь почему, – раздраженно отозвалась она. – А вдруг ты провалишься под лед?

– Хава, этот пруд замерз еще несколько месяцев назад. И глубины там всего ничего. И потом, если что, ты ведь меня спасешь?

– Ты так в этом уверен? Если лед не выдержит тебя, он и меня тоже не выдержит, и тогда я пойду ко дну и замерзну там насмерть. К тому же ты даже не умеешь кататься. – Она запнулась. – Или умеешь?

– Нет, насколько мне известно. – Он поднялся со скамьи, с трудом удерживая равновесие. – Но, может быть, это как с языками. Возможно, я отлично умею кататься на коньках, просто пока что сам об этом не подозреваю. Надо хотя бы попробовать. – И он на нетвердых ногах неуверенно поковылял к пруду.

Хава двинулась за ним следом, приготовившись наблюдать. В подобных случаях у нее всегда возникало впечатление, что Джинн пользуется ее инстинктивной осторожностью, без нужды щекоча ей нервы, чтобы почувствовать себя отчаянным удальцом. Если бы она могла сказать ему: «Да, иди катайся, я думаю, что это отличная идея», наверное, ему немедленно расхотелось бы это делать. Впрочем, он слишком хорошо ее знал, а она совершенно не умела притворяться.

Хава осталась на берегу и, обхватив себя руками, принялась наблюдать за тем, как он осторожно ступил на лед и неуклюже двинулся вперед, раскинув руки и наклоняясь то в одну, то в другую сторону. Не будь она так взволнована, то не удержалась бы от смеха: обычно такой грациозный, сейчас он больше всего напоминал пьяного аиста. Все его тело, казалось, превратилось в одни суставы, ни один из которых толком не слушался.

– Кажется, это не совсем как с языками, – крикнула она с берега.

– Похоже на то. Как вообще на них передвигаются, чтобы не…

Ноги у него разъехались в разные стороны, и он с размаху шлепнулся на лед.

Хава поморщилась, хотя очень старалась удержаться.

Джинн между тем с независимым видом поднялся и попытался сообразить, как, стоя на этих тонких лезвиях, сохранять равновесие. Это должно быть несложно; он видел, как это делают ребятишки… Он нахмурился, перенеся вес с одной ноги на другую и пытаясь заглушить чувство вины, вдруг всколыхнувшееся откуда-то со дна его души.

«Что-то произошло в мастерской?»

Он в очередной раз задался вопросом, действительно ли его мысли так надежно скрыты от нее, как он полагал. Да, в мастерской действительно кое-что произошло. Он не стал говорить ей об этом, поскольку это была сущая мелочь, незначительный пустяк; только в его глазах это вдруг почему-то приобрело такое преувеличенное значение. Он стоял за верстаком, разглядывал одну из только что доставленных болванок – у него наклевывались кое-какие идеи по поводу серии декоративных товаров из кованого железа – андиронов, сетчатых экранов для камина и тому подобных вещей, – когда Арбели, листавший у себя за столом какой-то каталог, спросил:

– Ты не помнишь, сколько у нас еще осталось припоя?

– Так навскидку не скажу, – отозвался Джинн – и замер, преисполнившись острого отвращения к себе самому.

«Ну, оторви мне теперь голову. Она расклеилась. Вот-те раз. Это ты кому-нибудь другому пойди расскажи». Обмениваться подобными фразочками с Големом – это одно; они проделывали это сознательно, для них это было чем-то вроде игры, совместного развлечения. А сейчас его ответ Арбели был настолько рассеянным, настолько непринужденным, как будто он всю свою жизнь вел разговоры в подобном духе. И кажется, впервые за все время его вдруг оглушило мыслью о том, что он никогда больше не будет ни с кем говорить на своем родном языке.

Ощущение громадности этой потери вызвало у него замешательство. Он ведь теперь даже думал на родном языке редко-редко. Он принял решение до конца дня только на нем и думать, чтобы убедиться, что до сих пор способен воспроизвести в уме слова, которые звучали как ветер и огонь, как звуки первозданного мира, и лишь тогда осознал, какая огромная часть его жизни не поддается переводу. Газета, гроссбух, автомобиль. Деньги, сигарета, клиент, банк, каталог. Тщетно он пытался подобрать если не эквиваленты, то хотя бы метафоры: все они оказывались либо чересчур расплывчатыми, либо чересчур поэтизированными. Но хуже всего было то, что все выражения, в которых фигурировало железо, были бранными. Профессия, которую он избрал для себя, превращалась в нескончаемый поток сквернословия.

И по мере того, как он перебирал в памяти слова своего неизреченного языка, откуда-то из глубин его сознания всплывали забытые присловья, поговорки старших, детские дразнилки. Злющий, как мать гуля. Не кради мой ветер. Приветливый, как грозовая туча. И все они сопровождались мыслью: надо рассказать это Хаве. Но перевести их на язык людей было делом непростым. Каждое слово было многослойным и зависело от времени года и времени дня, от массы самых разнообразных обстоятельств. Он представил, как будет, запинаясь, пытаться объяснить ей смысл, то и дело спохватываясь, что упустил какую-то критически важную мелочь, силясь донести до нее историю, умещающуюся в каждой из этих фраз. Нет, эта задача ему не по зубам; если из этого что-то и выйдет, то лишь одно расстройство для них обоих. А даже если бы ему и удалось найти нужные слова, что она в них увидит? Словарь прихотей и капризов, алчности и сумасбродства; лексикон, созданный для того, чтобы шастать где вздумается и брать что захочется. Язык, отражающий образ жизни джиннов, который воплощал собой все то, к чему она питала отвращение.

Теперь он вел совершенно иную жизнь. Он соблюдал правила и условности – в той мере, в какой полагал себя на это способным. Он следил за своим языком и обуздывал свои желания, а также старался по возможности не забывать, что все его действия имеют последствия. Он был Ахмадом аль-Хадидом, появившимся на свет в мастерской жестянщика в сердце Манхэттена, – не джинном и не человеком, но чем-то средним между одним и другим. Вот с кем она ходила на прогулки. Вот кому она себя обещала.

Ахмад мрачно принялся одну за другой передвигать ноги вперед. Один конек зацепился носком за щербинку во льду; он пошатнулся, резко откинулся корпусом назад, чтобы удержать равновесие, – и полетел навзничь, больно ушибив плечо. Он поднялся, делая вид, что не слышал, как на берегу сдавленно простонала Голем. Он все делал неправильно: пытался продвигаться вперед, как на салазках, в то время как конькам необходимо было сопротивление. Если он выдвинет одну ногу слегка наискось, как бы вдавливая ее в лед…

Он покатился вперед и, проехав расстояние, приблизительно равное длине руки, остановился.

С берега донесся удивленный возглас, негромкий, но воодушевляющий. Ахмад вытолкнул вперед и наискось другую ногу, затем снова первую и покатился прочь от берега, слегка забирая вправо. Потом наклонил корпус влево, нащупал равновесие и затормозил, резко выпрямившись. Он огляделся по сторонам, очень довольный собой, и поехал дальше, выталкивая вперед то одну ногу, то другую, постепенно приноравливаясь к ритму и наращивая скорость, пока не очутился на середине пруда, где свистел ветер.

– Осторожно! – крикнула с берега Голем. – В центре лед тоньше всего!

Раздраженный, он закричал в ответ:

– Да не переживай ты так, Хава, у меня хватит ума спрятаться от дождя! – и медленно остановился, уже во второй раз за день споткнувшись о собственные слова.

На берегу воцарилось молчание.

Ахмад снова размашисто заскользил по льду прочь, кляня себя за опрометчивость. Зачем он копался в закоулках своей памяти, точно в старом шкафу, разворошив воспоминания, вместо того чтобы оставить их в покое? Он принялся кружить на льду, выписывая замысловатые фигуры и чувствуя себя загнанным в угол. Возвращаться на берег было страшно. «Что ты сказал? – спросит она. – Про то, что у тебя хватит ума спрятаться от дождя? Что это значит?» Метафора была очевидной: она означала, что Хава обращается с ним как с маленьким; но ей нужно было услышать это из его собственных уст, чтобы она могла задать еще один вопрос, а за ним еще и еще. Он оглянуться не успеет, как она вынудит его раскрыться перед ней, и виноват в этом будет только он сам. Потому что он только что собственноручно дал ей в руки рычаг…