Тайный дворец. Роман о Големе и Джинне

Когда они перевалили через горный гребень и спустились в Долину гробниц на западной окраине Пальмиры, уже вечерело. Вдалеке виднелся частокол из колонн и низких стен – каменные ребра низверженного города. Они ехали вдоль Большой колоннады, мимо величественных колонн и полуразрушенного амфитеатра, и София, по своему обыкновению, пыталась представить, как все это когда-то выглядело: широкие, обрамленные пальмами улицы, торговые ряды, где продавцы предлагали свои товары на десятке языков.

В конце Колоннады возвышалось самое большое из уцелевших зданий Пальмиры, все еще бьющееся сердце города: храм Бэла, в чьих высоких и толстых, похожих на крепостные стенах теперь раскинулась немаленькая деревня бедуинов. Те самые британские туристы, о которых говорил Софии шейх, тоже оказались тут. Они только что прибыли и теперь толпились перед вратами храма – десяток офицеров в армейской форме с женами. Свита их пенджабских слуг неподалеку была занята обустройством бивака: распаковывала провиант и разбивала шелковые шатры, пока многочисленные верблюды щипали сухие былинки и дремали на солнцепеке. Навстречу офицерам вышел облаченный в черные одежды шейх, и они стали показывать дары, которые ему привезли; София разглядела набор ножей с костяными рукоятками и расписной фарфоровый чайник с узором в виде шотландского чертополоха. У одного из офицеров оказалась при себе фотографическая камера, и он принялся уговаривать шейха сняться с подарками, но тут лошадь Софии некстати заржала, и все как по команде обернулись и с изумлением уставились на приближающуюся троицу: мужчину и женщину в возрасте с притороченными к седлам ружьями и запыленными кожаными бурдюками и бледную молодую женщину в широкой юбке для верховой езды и закутанную в ворох темных платков.

Шейх же при виде этих троих просиял и, бросив делегацию, с приветственными возгласами устремился навстречу всадникам. Все трое спешились, и София с улыбкой ответила на приветствие. Шейх махнул мальчишке, вертевшемуся у ворот храма, и тот, подхватив лошадей под уздцы, повел их на пастбище. Шейх сделал жест в сторону ворот – и, даже не удостоив негодующих британцев взглядами, троица скрылась в храме.

– Значит, она ничего тебе не сказала? – уточнил Патрик у Люси.

Они лежали бок о бок в своей палатке, которую разбили в углу двора. Палатка Софии стояла чуть поодаль, там, где камни еще хранили дневное тепло. Люси заглянула к ней перед тем, как ложиться, и обнаружила свою подопечную крепко спящей.

– Только, что «спала неплохо», что бы это ни значило, – отозвалась Люси. – И ни слова о том, что полночи где-то бродила в темноте, а потом еще хорошенько прорыдалась.

– Я спросил про ту старую знахарку, – сказал Патрик. – Она умерла этой зимой.

– Не могу сказать, что удивлена, – вздохнула Люси. – Ей было никак не меньше восьмидесяти.

На мгновение в палатке повисло молчание. Потом Патрик спросил:

– То снадобье, что старуха давала ей… думаешь, оно действительно помогало?

– Ты хочешь сказать, что все это исключительно у нее в голове?

Патрик с сомнением пожал плечами.

– Я думаю, – произнесла Люси после паузы, – в конечном итоге это не имеет такого уж большого значения. Худо-то ей в любом случае по-настоящему.

Патрик некоторое время обдумывал ее слова.

– И то верно. Да еще мы с тобой тащим ее на лето на север, в Каппадокию.

– А прошлым летом в Анкару, а позапрошлым – в Армению, – пробормотала Люси. – Ей было бы лучше, если бы она осталась здесь, но как бы мы с тобой выполняли свою работу, полумертвые от жары?

– Что ж, возможно, пора нам завязывать с этим делом.

Повисла долгая пауза: оба обдумывали его слова.

– Ты имеешь в виду – уволиться?

В голосе Люси прозвучала слабая надежда.

Патрик улыбнулся.

– Ты тоже об этом подумываешь?

– Ну разумеется, подумываю. Ей двадцать пять, Патрик. Мы с тобой были младше, когда поженились. То, что ее родители заставляют ее делать, противоестественно, и я начинаю ненавидеть себя за то, что принимаю в этом участие.

Он кивнул.

– И это еще не все. Мы с тобой тоже моложе не становимся. Сколько нам еще осталось? Я не хочу провести остаток дней, питаясь чем попало на скаку и ночуя на камнях. Денег у нас с тобой на счету в банке достаточно, чтобы никогда больше не работать, и, скажу я тебе, мы это заслужили.

– И что нам делать? Не можем же мы просто бросить ее тут на произвол судьбы. Ей нужен кто-то рядом.

Он на некоторое время задумался.

– Помнишь гида из Хомса? Ну, того, который показывал нам мечети и цитадель? Он еще раньше был драгоманом?

– Абу-Алим, – кивнула Люси. – Он произвел на меня приятное впечатление.

– Ну вот, кто-нибудь в этом роде, наверное.

– А вдруг мы ошибаемся? – мрачным тоном произнесла Люси. – Кто тогда ее защитит?

– Мы научим ее всему, что знаем и умеем сами, – сказал Патрик. – И тогда она сможет сама защитить себя.

Несколько месяцев спустя Уильямсы написали своим нанимателям, что хотят расторгнуть контракт. На их взгляд, писали они, София повзрослела и превратилась в уравновешенную и разумную молодую женщину. Она овладела турецким и арабским языками, могла объясниться на множестве различных диалектов и отлично разбиралась в местной политике. Они едва ли преувеличат, если скажут, что за эти годы она стала одним из самых выдающихся западных экспертов по региону. Они ни разу не видели, чтобы она неподобающим образом вела себя в присутствии какого-либо мужчины, равно как ни разу не замечали нигде поблизости предводителя преступной шайки, о котором предупреждала их ее мать. Что же касается ее личной безопасности, они взяли на себя смелость обучить ее обращаться как с ружьем, так и с пистолетом. Меткость ее из-за дрожащих рук не была идеальной, однако в теплый и безветренный день она могла с тридцати шагов без промаха всадить пулю в жестянку из-под табака.

Фрэнсис Уинстон читал этот отчет с привычной смесью зависти и гордости. Правда заключалась в том, что он страшно скучал по дочери. Ему отчаянно хотелось, чтобы она вернулась домой, чтобы он мог из первых уст услышать ее рассказы о волшебных дымоходах Каппадокии и древних храмах Пальмиры, – но на первый план выступали другие соображения. В отсутствие Софии атмосфера в доме значительно улучшилась. Джулия после длительного периода охлаждения наконец-то дозволила мужу вернуться в супружескую спальню. Кроме того, ему предстояло решить некоторое количество щекотливых деловых вопросов. Нужно было ехать в Вашингтон и обхаживать там нужных людей, ни одного из которых нельзя было назвать интересным и приятным. С возвращением Софии, решил он, придется повременить до более благоприятного момента. А пока что, если Уильямсы подыщут для его дочери, как обещали, заслуживающего доверия местного проводника, Фрэнсис будет удовлетворен.

Джулия, однако, пришла в ужас как при мысли о том, что София будет путешествовать без присмотра – на местного проводника рассчитывать в этом смысле стоило едва ли! – так и оттого, что ее дочь превратилась в какую-то циркачку с Дикого Запада. С другой стороны, никакого действенного способа повлиять на Уильямсов, если они твердо решили расторгнуть контракт, у нее все равно не было. Она, конечно, могла убедить Фрэнсиса лишить Софию финансирования, чтобы вынудить ее вернуться домой, – но что она станет делать с несносной девчонкой? Запрет в комнате и снова будет соревноваться с ней, кто кого переупрямит? Одна мысль об этом наводила на нее невыразимую тоску.

Так что и Джулия тоже согласилась отпустить Уильямсов на покой – но только при одном условии. Если София желает выставлять себя на посмешище перед язычниками и дикарями, пусть делает это под вымышленным именем, а репутацию семьи портить не смеет. Имя Уинстонов – вместе со всеми обязанностями и ожиданиями, прилагающимися к нему, – будет ждать ее возвращения на американскую землю.

«Это, наверное, грех», – подумала Крейндел Альтшуль.

Было лето 1906 года, и Крейндел, растянувшись на голом каменном полу женского балкона синагоги на Форсит-стрит, наблюдала за пылинками, танцевавшими в лучах света, лившегося сквозь высокие окна. Пробраться в синагогу оказалось легче легкого: вход для женщин был из переулка, отходившего в сторону от Хестер-стрит, далеко от главного входа, а оттуда по темному коридору до лестницы, ведущей на балкон, было рукой подать. В карманах ее юбки ждали своего часа маленький блокнотик и остро отточенный карандаш. Теперь оставалось только терпеливо ждать, когда придут мальчишки, стараясь не попасться никому на глаза.

Интересно, если это все-таки грех, то какой именно? Синагога-то ее, не чужая, а ее отец в ней раввин. С другой стороны, он уверен, что она сейчас дома, хозяйничает. Если он за ужином спросит у нее, что она делала днем, ей придется соврать – и вот это уж совершенно точно будет грехом. Вот только он давно перестал задавать ей за ужином вообще какие бы то ни было вопросы, лишь произносил вслух положенные благословения и, наскоро поев, запирался у себя в комнате: Крейндел слышала, как со скрипом поворачивается в замочной скважине ключ. Предоставленная самой себе девочка мыла посуду и убирала ее на место, а потом укладывалась на свой тюфячок на полу и смотрела на полоску света, пробивавшегося сквозь щель под его дверью. Иногда до нее доносились какие-то непонятные слова на иврите, но в тех молитвах, которые она знала, они не встречались. Она лежала и слушала, дожидаясь, когда он погасит лампу, но всегда засыпала раньше, чем это происходило.

По субботам, когда они вместе ходили в синагогу, она усаживалась в передней части женского балкона, чтобы лучше его слышать. В последнее время его проповеди стали какими-то более яростными. Он гневно клеймил царя за безнравственность, реформистское движение за вероотступничество, бундовцев[3] за безбожие, сионистов за попытку узурпировать роль Всевышнего. «Лишь Он один волен послать нам Мессию и восстановить Иерусалим, а также собрать всех изгнанников Израиля в Святой Земле!» – гремел он, и девочка слушала, зачарованная голосом, который он скрывал от нее всю неделю, и безапелляционностью его слов.

Затем они возвращались в свою квартирку на другой стороне улицы, но теперь Крейндел могла читать «Цэну у-Рэну» самостоятельно, и шаббатний вечер они проводили порознь, молчаливо погруженные каждый в свое занятие. Когда наконец заходило солнце, они зажигали витую свечу, потом гасили ее в вине, совершая Хавдалу[4], – и он снова скрывался в своей комнате. Он каждый раз ухитрялся открывать и закрывать дверь в тот момент, когда Крейндел стояла к ней спиной, поэтому ей никогда не удавалось даже краешком глаза увидеть саму комнату.

«Чем ты там занимаешься?» – мог бы спросить любой другой ребенок или даже: «Почему ты со мной больше не разговариваешь?» Но Крейндел не была обычным ребенком, и она знала, что, просто задавая вопросы, тайну разгадать нельзя. Не могла она и подобрать ключ или сломать замок на двери в отцовскую спальню, потому что это было бы предательством. И потом, она хотела не просто увидеть, что ее отец хранит там, за дверью. Она хотела понять это. Потому и лежала сейчас на полу женского балкона с колотящимся сердцем в ожидании.