Всплытие. Звездный час "Весты"

Вестовой Бордюгов

А разговор о Чухнине все же состоялся. И не только о Чухнине.

Как-то вечером у себя в каюте поручик решительно сказал вестовому:

— Садись, Павел, за стол. Вот пей чай с бубликами. Это, знаю, любишь. И рассказывай про Чухнина.

Матрос, казалось, ничуть не удивился словам начальника, будто ждал их.

— Только давайте так договоримся, Алексей Николаевич, — то что я вам расскажу, считайте, от меня вы не слышали. Ну, как будто в книжке прочитали.

— Ох, мы какие! Ладно! Валяй, апостол Павел, по-книжному.

— Штука в том, что у нас последнее время мода взялась: чуть где какое душегубство случится — дело рук, мол, революционеров. Удобно: все беспорядки империи на одних революционеров свалить, очернить их, опаскудить перед простым народом. Но, во-первых, революционер революционеру рознь, во-вторых, далеко не всегда они, революционеры, к душегубству причастны. Вот как раз адмирала Чухнина вовсе не революционеры убили.

— Как? Но ведь все газеты...

— Алексей Николаевич, вы ведь все равно спросите, откуда мне это известно. Не буду скрывать: брат мой покойный, Степан, рассказал.

Тот человек, что убил Чухнина, вовсе не был революционером. Он потом эсером стал, опосля. Зверонравный человек был адмирал Чухнин. И не в том его зверонравие сказалось, что он здесь, в Севастополе, вооруженное восстание задушил, не в том, что Петру Петровичу Шмидту — вечная ему память — приговор смертный утвердил: на то и есть Главный Командир флота, царевый первый тут сатрап, — нет, в душе своей жесток был он. Действительно, было такое: в феврале 1906 года эсеры чуть было не приговорили его. Однако раздумали. И тогда на прием к нему заявилась девушка, Катя Измаилович, шестнадцати лет, дитя еще... Все это Степану сам Шатенко рассказывал — вестовой Чухнина, тот самый, что и порешил адмирала. Так вот. Стояла тогда эта девчушка, говорил он, — худенькая такая, с большими испуганными глазами — суконная шапочка на голове, козловые башмачки на ногах, руки спрятаны в мерлушковую муфточку. Когда Григорий Павлович вошел в приемную, она выхватила из муфточки револьвер и три раза выстрелила в него, — ранила адмирала в левое плечо. Ну, Шатенко, конечно, вырвал у нее револьвер. И вот тут-то Чухнин дал волю зверю, жившему, видно, в нем. Бывает так, Алексей Николаевич, живет человек со зверем в сердце, не показывает никому — не было, значит, подходящих обстоятельств. Выволок Чухнин самолично девчонку в сад, прикрутил гамаком к миндалю и стрелял в нее, стрелял, — сердце у меня заходится, когда все себе это представляю, — стрелял в лицо, а особливо в низ живота, стрелял в уже обвисшую, неживую, стрелял из своего смит-вессона, затем из винтовки, выхваченной из рук прибежавшего караульного матроса... Скажите, Алексей Николаевич, кто, кто поймет страдания той девочки в последние секунды коротенькой ее жизни? Полиция потом долго не могла установить личность убиенной: заместо лица — кровавое месиво... Вдова провизора Измаиловича токмо по родимому пятнышку на бедре смогла опознать свою Катюшку. Ни к какому кружку, ни к партии это дите не принадлежало, всю свою короткую, как искорка, жизнь правду в одиночку искало... Все это видел своими глазами адмиральский вестовой Шатенко. Потом ночами не спал, метался, плакал, молился, все просил у покойницы прощение, что не заступился за нее тогда. А адмирал с той поры будто с цепи сорвался, лютый стал пуще прежнего. Вот и приговорил его тогда Шатенко. Судом своей совести. Остальное вы знаете по газетам: на даче, у теннисного корта, когда адмирал подписывал очередной смертный приговор, вестовой, «злодей-революционер», застрелил своего адмирала в упор из винтовки, А «злодей-революционер» в то время и слыхом не слыхивал, что есть такие на свете — эсеры. Кстати, эсеры спасли тогда Шатенко от расправы, переправили за границу. Опосля своим сделали. Теперь, Алексей Николаевич, самое главное. Говорят: эсеры! эсеры! А нешто эти эсеры — революционеры? Это они поначалу революционерами были...

— А где сейчас этот Шатенко? — перебил офицер.

— А я почем знаю.

— Но ведь брат твой — добрый, говоришь, хороший был человек. Как же он мог стать эсером?

— Эх, Алексей Николаевич, вы многого не ведаете. Когда подавили тут, в Севастополе, восстание — знаете, сколько властями крови было пущено? Намного превыше той, что в ноябре пролилась с обеих сторон. Страшно было на то смотреть. Вот тогда-то многие рабочие в эсеры подались. Чтобы за кровь товарищей отомстить, значит.

— Выходит, ты оправдываешь эсеров?

— Нет, не оправдываю. Я и Степе говорил, что одним страхом жизнь не повернешь. Ни бомбой, ни истерикой народ не подымешь. Другое надо...

— А что — другое?

— Откуда мне знать, — в глазах Бордюгова явная усмешка, — я не бог, а всего лишь, сами говорите, апостол.

— Павел, а ты к какой партии принадлежишь?

— Ча-аво? — матрос очень старательно оглупил глаза. — Мотористы мы. И вестовые его благородия поручика Несвитаева! И очень стараемся служить без всяких претензиев. Али не так, вашьбродь?

— Ну хватит паясничать! — озлился Несвитаев. — М-да... штучка ты, апостол Павел.