Избранные произведения

1

После митинга Степаныч и Серега домой не пошли: в клубе остались чайничать.

И хотя работали они в одной мастерской и виделись на дню раз тыщу, но словом редко-редко перебрасывались. Да об чем и разговаривать Сереге с Степанычем?

Да, да, — ну и наговорились.

Серега, сильно занятой, мечется завсегда ровно бешеный. То в ячейку, то в комиссию, в завком, на собрание убежит — туда-сюда: с семью собаками не догонишь.

Ну, а Степаныч? Об нем будет совсем другой разговор. Мастеров таких, как он, поискать да поискать. И совсем напрасно звонари звонят: есть, мол, такие машины — сунь в нее, скажем, дерьма кусок, конфеткой оборотится. Напрасные разговоры. И наплюйте вы в глаза тому, кто скажет «будут». А почему? Потому талан нужен. У входа во все мастерские подковки эдаки медны, и рельефные надписи на них поистерлись: «Завод построен в 1893 г.» Тогда же и собран завод. В тот год Степаныч и работать начал. За тридцать с лишним годков разболтался его станок. Прямо надо сказать — никуды. Только это его пустит, а он и затарахтит как телега по мостовой. А поглядеть бы, что на нем Степаныч выделывает? Игрушки, да и только.

И пускай комсомол Яшка раззванивает о вычитанной диковине, выдумали будто в Америке эдакое — пущены сразу сорок станков и прохаживается промежду ними один мастер, надсматривает вроде… А в станках тех разметочка, калибр, табличка механическая, магнитный зажим. Ходит это мастер, надглядывает, масленкой тычет, а станки сами зажаривают…

Не верит Степаныч. И вся мастерская не верит. Шмыгнет носом комсомол Яшка, уйдет, сказав на прощанье:

— У вас старые понятия о технике.

Золотые у Степаныча руки. Он и сам им цену знает. По делам-то давно бы быть ему инженер-механиком, а через гордость свою да крутой нрав и посейчас Степаныч числится мастером токарного цеха.

Серега ему племяшом родным доводится. Что там ни говори, а все родная кровь: любил его старик какой-то своей колючей стариковской любовью. А как увидятся, обязательно сцепятся ругаться. Молодому-то все смешки да хаханьки, а старик ершится.

Вот и нонче сидели они в клубе, чайничали и эдак серьезно промежду собой разговаривали.

— Гляжу я на тебя, дядя, гляжу и диву даюсь… Коренной ты есть рабочий человек и грамоту шибко знаешь, а все топыришься… Как лошадь без зуба, все морду-то в сторону от кормушки воротишь.

— В какую это сторону?

— В такую. В фабзавком выбирали — не пошел. В ячейку тебя с кой поры зовут — ровно и не слышишь.

— Ну?

— А запишись в коммунисты, за тобой вся мастерская, все старики пойдут.

— Больше ничего не скажешь?

— Тебя выслушать хочу.

Степаныч допил стакан, другой налил и только тогда раскачался:

— Полсотни годиков без партии прожил, да, слава те господи, сыт был… Молодежь еще туда-сюда: вам жить, вам и порядки наводить… А мы как-нибудь, потихо-легонечку дотянем… Нам помирать не нонче-завтра… Пей — простынет…

Помолчали.

— Таки-то дела, племянничек… Тебе вот на меня дивно смотреть, а мне на тебя. Ни на вечерку не сходишь, не попляшешь, и одеться бы мог, люди добры говорят, по седьмому разряду огребаешь бабки-то, а на тебе, смотри, как рванина, ровно и не мастеровой, а золоторотец какой. Сидишь — думаешь, ходишь — думаешь, все одно, што потерял чего иль забыл, да вспомнить не можешь… И мы были молодыми, и мы трясли кудрями. Партия, партия… А ты в комсомоле своем, а все ходишь, голым брюхом сверкаешь. Пей говорю, замерз чай-то.

Серега встрепенулся.

— Кому, кому, а не тебе бы, дядя, об наживе говорить… Знаешь, кто скоро-то наживается?

Старик отвернулся, разглядывая плакат.

— Кхе, как не знать… Я не к тому сказал.

— То-то… А што у нас интеллигенции и в партии и в комсомоле большинство, так сами мы и виноваты. Как не приучены зебры…

— Звери што-ль эдаки?..

— Звери. В сторону топыримся. Кто бы за нас чего делал, а нам бы тепло подвалило.

— Понес…

Клуб полон яркого света: от него и глаза у людей веселей. Где-то в дальних комнатах гремит песня, ровно серебряными нитками расшитая треньканьем балалаек и мандолин, — хоровой и музыкальный кружки репетируются.

— Ты мне, Сережка, расскажи, как у вас эта сама декусия? Еще не перекусались?

— Пока нет, а тебе што, забота?

— Чудно.

— Чудно, да не больно.

— А перекусаетесь, все равно перекусаетесь.

— Поглядим.

— Тут и глядеть нечего… Возьми ты крестьянскую семью: покуда ноги носят старика, все хозяйство в порядке. Сковырнись старик, и завертит куролесица: каждый сын себя в дому хозяином считает. Каждый норовит другому на глотку наступить… Был Ильич здоровый, и дело шло; плохо ли, хорошо ли, а шло: не кусалась…

Густой гул клуба ровно ножом полоснул чей-то истошный крик:

— Ленин помер!..

— Товарищи…

Все повскакали из-за столиков. Парень от двери, захлебываясь словами, торопливо читал телеграмму.

Степаныч слушал, вытянув избитую стружкой, промасленную копотью, костлявую шею. Жевал губами.

— Ну, дядя, идешь?

— Иду, иду, Сережка… Варежку вот запропастил куда-то, варежку…

Клуб быстро опустел.