Избранные произведения

2

Всего полчаса назад мирно дремавшую вечернюю Москву стегало газетное многоголосье.

— Экстр-выпуск!

— Смерть товарища Ленина!

По руслу тихих улиц окраины, мимо пустырей, заборов, равнодушных домов катился черный поток людей, катилось горячее дыхание. Газетчиков рвали нарасхват и тут же где-нибудь под фонарем, под воротами, в подъезде трепетно прочитывали зыбкие строчки. Газетные листки еще пахли сладковатой типографской краской и пачкались под пальцами.

— Умер.

— Умер.

Ни Серега, ни Степаныч домой не пошли. Что делать дома? Никто не шел домой (в каждом доме покойником веяло). Бежали дальше на углы, на перекрестки улиц, туда, где толпа чернела гуще. Бежали будто ждали еще чего-то услышать, чтоб быть в куче: лучше как-то.

— Ильич…

— Ленин…

На перекрестке глухо гудели голоса об одном. Расталкивая толпу, бежали своим путем трамваи. В сетке сорившегося снега, как мухи в паутине, бились мальчишки.

— Экстр-выпуск! Смерть!

Лихач. Шуба. Котиковая шапочка.

— Мальчик. Телеграмму.

Сует газетчику бумажку и, не дожидаясь сдачи, запахивается в пушистый воротник.

— Пошел.

Лихач уносит. Толпа провожает его молчаливыми, глубоко запавшими глазами.

Фабричный сторож Панкратов тоже покупает телеграмму. Бережно свертывает и прячет ее за пазуху. (Всего месяц, как выучился грамоте.) Степаныч здоровается с ним.

— Беда, Панкратов.

— И не говори…

— Завтра работать аль как? Не слыхал?

— Должны ба.

Толпа прибывает, как река в половодье; расплескивается во всю ширину улицы, заходит в переулки.

Один задавленный утробный вздох. С корнем вывертывается: из-под самого сердца.

Какая-то баба крестится, и никто не смеется над ней: это тоже из-под сердца.

И только далеко за полночь улицы начинают мелеть от людского гомону.

— Товарищ Ленин.

— Ильич.

Степаныч с Панкратовым вместе молчком дошли до самого дома. На темной лестнице шаркали тяжелыми валенками, сопели.

Черным крылом ночь прикрыла осиротевшую Москву, широкую Россию…

И весь мир.