На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

Когда Панкратьев и Колосов вошли в небольшую переднюю майоршиного домика, где они оба неоднократно бывали у гостеприимной хозяйки, сперва еще при жизни майора, бывшего сослуживца Павла Марковича, а затем и после его смерти, их встретил высокий, плечистый гайдук в горохового цвета ливрее, с аксельбантом на плечах, огромными позолоченными гербовыми пуговицами, в зеленых чулках и башмаках. Гладко выбритое лицо его с двойным подбородком напоминало морду бульдога и было деревянно, безжизненно и ничего решительно не выражало, кроме тупого самодовольства.

— Вот образина-то! — не утерпел, чтобы не шепнуть, Панкратьев, кивнув в затылок ушедшего с докладом лакея. — Я бы, кажется, такое чучело дня не продержал. Монумент, а не человек.

— Пожалуйте, — провозгласил "монумент", почтительно распахивая перед ними привычным жестом обе половинки двери.

Навстречу выдвинувшемуся вперед Панкратьеву шла высокая, стройная дама в капоте из китайской парчовой материи замечательно пестрого и замысловатого рисунка.

"Батюшки, вот красота-то, царица!" — невольно мелькнуло в голове старого полковника, и он неловко и грузно расшаркался.

— Как я вам благодарна, полковник, за вашу любезность. Прошу покорнейше, садитесь, — услыхал Панкратьев певучий, музыкальный голос, и два темноголубых, показавшиеся ему черными, глаза с ласковою признательностью взглянули на него из-под густых, длинных ресниц.

— Ах, как я рада, — продолжала княгиня, — мне так много надо сказать вам.

Она мельком бросила лучистый взгляд на Колосова, и при виде его растерянности прекрасное лицо ее с бледно-розовой, нежной кожей и немного чуть-чуть заостренным подбородком осветилось приветливой улыбкой.

— Прошу вас, садитесь, — указала она ему рукой на стул.

Рука у княгини была изящная, белоснежно-матовая, с длинными тонкими пальцами, унизанными согласно тогдашней моде золотыми кольцами. Широкий рукав капота при всяком движении обнажал ее до локтя и давал возможность беспрепятственно любоваться ее мягкими очертаниями. Такой руки Иван Макарович никогда еще не видал во всю свою жизнь; но еще большее впечатление произвели на него золотистые волосы княгини, сложенные в виде короны на ее голове; таких волос он тоже никогда не видал, в лучах солнца они имели вид настоящего золота.

— Позвольте представить, офицер моего полка, — спохватился Панкратьев, указывая рукой на Колосова, — Иван Макарович Колосов.

— Ах, очень рада, — дружелюбно пожала княгиня неловко протянутую ей руку. — Так это, стало быть, вы были так любезны, известили меня о несчастии с Петром Андреевичем?

— Я-с, — густо покраснел Колосов и для чего-то поклонился.

— Сердечное вам спасибо, не знаю даже, как и благодарить, мне важно было знать… очень, очень благодарна.

— Не стоит-с, помилуйте, очень рад, — пробормотал Колосов, конфузясь и в то же время негодуя за это на самого себя.

"Что она только подумает? — мысленно мучился он. — Наверно, я ей кажусь очень жалким и смешным".

Но он ошибался. Напротив, княгине он понравился. Она нашла его весьма приличным и милым.

"Какой он только бледный", — подумала княгиня и не удержалась, чтобы не спросить:

— Вы, должно быть, были недавно сильно больны, у вас вид, как бы сказать, ну, бывает у монахов… бледный… ну, словом, я не знаю, не умею сказать. Спуталась.

Она весело рассмеялась, и этот смех, ласковый и беззаботный, как-то сразу рассеял несколько натянутое настроение. Добродушный Павел Маркович вдруг почувствовал себя совсем просто, как будто бы он век был знаком с княгиней. Он в свою очередь расхохотался раскатистым басовым смехом.

— Монах! Скажете тоже, княгиня. Еще, чего доброго, к угоднику Божьему приравняете? Хорош угодник, можно сказать! А что болен он был, это точно, как еще жив остался. — И Павел Маркович доверчиво и добродушно, как близкому человеку, сообщил княгине всю историю, случившуюся с Колосовым. С неожиданной для самого себя откровенностью, он не только подробно передал ей об изумительном знахарстве Абдул Валиева и своей ссоре через него с доктором, но рассказал даже и о дочери, как она самоотверженно ухаживала за Колосовым и как, главным образом благодаря ей, тот остался в живых.

— Но она у вас ангел, ваша милая Аня! — воскликнула Елена Владимировна. — И какая рассудительная, один восторг! Подумайте только, сколько бы девушек на ее месте из ложного стыда и глупого страха перед сплетней не решились бы на такой подвиг! Нет, это прямо чудо что такое. Надеюсь, полковник, вы познакомите меня с вашей милой дочерью, я буду очень рада и сама скажу ей, насколько я глубоко восхищена ее поступком и глубоко-глубоко уважаю ее.

— Помилуйте, княгиня, очень счастлив, — польщенный до глубины души похвалой своей любимице, забормотал Панкратьев, — если позволите, я завтра же привезу вам ее.

— Милости просим, но по-настоящему я, как приезжая, должна первая сделать вам визит… Разрешите, — с шаловливым полупоклоном произнесла княгиня.

— Ах, княгиня, ну можно ли об этом спрашивать? Да мы с Анютой почтем себя счастливейшими из смертных. Пожалуйста, приезжайте запросто, прямо к обеду; не взыщите, конечно, чем богаты… Ну, да я теперь вижу, вы такая милая, такая хорошая, настоящий ангел, не осудите нас с дочуркой. Мы здесь как медведи в берлоге, с нас очень-то строго взыскивать и нельзя, а только мы от души, от чистого сердца, ей-богу.

— Вижу, полковник, и заранее чувствую, что мы с вами будем большими друзьями. Не правда ли? — протянула Елена Владимировна Панкратьеву свою руку. Тот поймал ее обеими ладонями и от полноты сердца поцеловал два раза.

— И ручка-то у вас, княгинюшка, — добродушнофамильярным тоном воскликнул Павел Маркович, — особливая. Вот уже более полвека живу на белом свете, а такой ручки ни разу целовать не доводилось. Должно быть, это Господь Бог мне перед смертью награду такую посылает. Ежели бы наши татары увидали вас, ваше сиятельство, они бы вас за гурию приняли бы, ей-богу, не лгу.

— Ого, какой вы льстец, полковник! Вот не ожидала-то, — погрозила пальцем княгиня. — Не учитесь у него, Иван Макарович, лесть большой порок.

— Да это не лесть, княгиня, а сущая правда. Павел Маркович верно говорит: если бы наши чеченцы встретили вас так, как вы сейчас есть, — ни за что бы не поверили, что вы женщина, сказали бы: гурия идет, верьте слову.

— И вы туда же, — безнадежно махнула рукой Двоекурова. — Недаром говорится: "Дурные примеры заразительны". Кстати, говоря о чеченцах, вы напомнили мне то дело, ради которого я приехала сюда и о чем хотела с вами посоветоваться. Павел Маркович, — обратилась она к Панкратьеву, — научите меня, как мне выручить Петра Андреевича из плена? Если дело в деньгах, то об этом не может быть и речи. Петр Андреевич человек состоятельный, я знаю. Помимо того, я с своей стороны хотела положить на это дело сколько бы ни потребовалось, хотя бы пятьдесят тысяч, даже больше… Словом, в деньгах недостатка быть не может, вопрос только, согласится ли Шамиль удовольствоваться одними деньгами. Я знаю, он требует каких-то наибов и еще какого-то Хаджи-Мурата… Я, признаться, до сих пор не совсем уяснила себе суть дела.

— Суть дела, княгинюшка, тут простая, проще и быть не может. Шамиль — продувная бестия, хитер как черт и при всяком случае норовит одним выстрелом пять зайцев убить. Взять, к примеру, хоть этот случай. Попался ему офицер, он и измышляет, что бы такое сорвать, да главное дело, побольше. Первым долгом, конечно, деньги, но этого мало, деньги он себе заберет, а надо что-нибудь и для народа. Вот он и придумал требовать пленных. Смотрите, дескать, люди добрые, какой я для своих подчиненных заботливый, всяким случаем пользуюсь, чтобы вызволить их. Это его второй расчет.

А третий — заполучить своего врага Хаджи-Мурата в свои руки, и не столько ему, по совести сказать, этот Хаджи-Мурат нужен, сколько желательно нас, русских, в дурном свете перед своими поставить. Вот, мол, русские какие, друзей своих выдают, не верьте им.

— Разве Хаджи-Мурат действительно друг русским? — спросила Елена Владимировна.

— Как волк — овчарке. Да не в этом дело. Я, скажу вам по совести, сам, как мне ни дорог Петр Андреевич, а если бы от меня все дело зависело, не отдал бы за его выкуп Хаджи-Мурата, хотя бы в то же время с легким сердцем повесил бы этого аварца на первой же перекладине. Тут, понимаете, не в Хаджи-Мурате дело, а в соблюдении нашей чести.

— Хорошо, я понимаю, но войдите и в мое положение. Я перед вами хитрить не буду, я люблю Спиридова, полюбила его, еще когда была замужем, что выйдет из нашей любви в дальнейшем, Бог ведает, но, повторяю, я его люблю и должна его спасти, должна во что бы то ни стало. Я готова сама ехать к Шамилю и просить его, на коленях умолять отпустить Петра Андреевича, я отдам ему половину моего состояния, словом, я не знаю… я не знаю.

При последних словах княгиня жестом глубокого отчаяния заломила руки, а ее большие, сделавшиеся сразу печальными глаза затуманились слезами. Панкратьева точно ткнуло чем-то острым в сердце, он засопел носом и грузно шевельнулся в кресле.

— Не знаю, что и придумать, — развел он руками. — Вам ехать к Шамилю, разумеется, нельзя и думать, это один пустой разговор. Имам с вами и беседовать бы не стал, а распорядился бы отправить немедленно в Турцию или в Персию, а вернее, к себе в гарем бы запер; тут надо иначе действовать.

— А что вы скажете на такую мысль? Она мне пришла в голову, когда я еще ехала сюда. Я знаю, слышала от многих, будто здесь, на Кавказе, между племенами постоянное междоусобие. Нельзя ли воспользоваться этим, нанять большую партию храбрецов, обещать им большие деньги, чтобы они напали на то селение, аулом это, кажется, зовут, и освободили бы пленника?

— Нет, — потряс головой Павел Маркович, — это не в обычаях горцев. Если бы дело шло не о Шамиле, тогда еще, пожалуй, можно было бы рискнуть на что-нибудь подобное, но идти против Шамиля никто не дерзнет. Вы, очевидно, даже и представления не имеете, кто такой Шамиль; ну, так я скажу вам: Шамиль — полководец, у которого всегда под руками тысяч пять-шесть отборнейших, прекрасно вооруженных всадников, преданных ему на жизнь и смерть. Это, так сказать, ядро его дружины, с которым он не расстается; но помимо этих лучших, на манер как бы гвардии, он в каких-нибудь 5–6 дней всегда в состоянии собрать тысяч 10–15 вооруженного народа. Вот вы и рассудите, какая тут может быть шайка, которая бы решилась и могла противостать такой силе.

— Боже мой, но тогда, значит, мы бессильны что-нибудь сделать на спасение Спиридова? — воскликнула Элен.

— Силой — разумеется. Но не всегда победа остается на стороне силы. Надо умом раскинуть. Если позволите, я вам вот что предложу, княгинюшка: пошлемте-ка мы с вами надежного, добросовестного, умного переговорщика к Шамилю. Снабдим его деньгами для подкупа шамилевских приближенных, и пусть он попытается склонить имама на освобождение Спиридова за один выкуп. Горцы до денег жадны, и ежели умеючи раздразнить их корыстолюбие, то они о другом прочем, кроме как о деньгах, думать забудут.

— Это было бы, конечно, очень хорошо, но где достать такого человека? — печально спросила княгиня.