На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

— Человека-то я вам найду, есть у меня такой на примете. Тот самый Абдул Валиев, что вот Ваню лечил, ему можно довериться. Честней его я человека не знаю. Если обещает — умрет, а исполнит все обещанное. У него слово — скала гранитная, никакими ухищрениями не своротишь. Ко всему этому умница и, как сам горец, характер и обычаи и все прочее знает до тонкости. Между своими пользуется большим уважением и, хотя состоит в "мирных" и открыто дружит с русскими, но тем не менее, как старый человек и мудрец, имеет большое влияние на своих соплеменников; даже Шамиль, и тот не рискнет оказать ему невнимание; вот какой человек Абдул Валиев.

— В таком случае, ради Бога, не будем откладывать, — взволновалась княгиня, — посылайте этого Валиева как можно скорей. Обещайте ему от моего имени за хлопоты две тысячи, а если он сумеет уговорить Шамиля отпустить Петра Андреевича, за какую бы то ни было сумму, то я ему прибавлю еще столько же.

— Хорошо-с, я передам, хотя, должен предупредить вас: если Абдул Валиев согласится взять на себя переговоры с Шамилем, то не ради денег, а из дружбы ко мне. Мы с ним давнишние, давнишние приятели. Когда-то я спас его от виселицы, по ошибке вздернуть хотели. Он в те времена врагом нашим был и против русских дрался. Я, рискуя своей головой, решил не исполнить данного мне начальством приказания и помог ему бежать. Молод я был тогда, в чине прапорщика, сам за это чуть было не погиб, чудом одним выкрутился, и с тех пор у нас с Валиевым дружба неразрывная. Впоследствии он уже наш был душой и телом. Абдул, в свою очередь, спас меня. Я было в плен попался, он узнал и выкупил. Дорого ему это обошлось; две старинных шашки отдал он за меня, несколько лучших лошадей своего завода и, что всего было для него дороже, — английское ружье. В ту пору такого ружья ни у кого не было, он сам привез его из Константинополя и берег пуще глаза, но ради моего освобождения и от ружья отказался. Я в то время был беден, в малом чине, ничем не мог и вознаградить его. Только спустя десять лет я ему взамен его того ружья раздобыл другое, еще лучше, тоже английское, штуцер… Впрочем, все это не к делу, — оборвал вдруг сам себя Панкратьев, — если вам об этом и рассказываю, то единственно ради того, чтобы вы сами убедились, какой редкостный человек Абдул Валиев и насколько ему можно доверять.

— Помилуйте, Павел Маркович, да разве я не доверяю? Напротив. Ради Бога, упросите только его ехать, а денег я ему дам, сколько он сам назначит, десять, пятнадцать тысяч, словом, какую бы сумму ни потребовал.

— Ну, десять-то тысяч много будет. На первых порах, я думаю, ему и пяти хватит. Впрочем, это уже как он сам знает. Я вот сейчас, чтобы не откладывать дела в долгий ящик, домой поспешу, вызову Валиева и перетолкую с ним; вечером и ответ получите, согласится ли он ехать или нет и сколько ему надо будет денег дать с собою.

— Ах, как я вам благодарна! — воскликнула княгиня. — Вы просто воскрешаете меня, а то я готова была совсем пасть духом; благодарю вас.

— Не за что, княгиня, рад все для вас сделать, но только не даром, нет-с, не даром, — лукаво прищурился он. — Вы должны в свою очередь меня, старика, порадовать. Не откажите завтра откушать хлеба-соли. Пожалуйста.

— С удовольствием, с большим удовольствием, мне самой так хочется познакомиться с вашей милой дочерью…

— Какова княгинюшка-то наша, а, ты что на это скажешь? — спрашивал Павел Маркович Колосова, возвращаясь с ним обратно домой. — Какая простая, милая, как держит себя, ни малейшего чванства, сразу обворожила, точно мы с ней и Бог весть сколько лет знакомы… А красавица-то какая, богиня, одно слово, богиня, царь-девица; где только родятся такие? Грешен, осуждал Спиридова за Зиночку, а теперь вижу, не прав был, действительно: где же Зиночке сравняться с нею? Та девушка милая, но далеко ей до княгини, та перед ней царицей выглядит. Особенно Спиридову это должно было в глаза бросаться, он тоже ихнего бору ягода, образованный, воспитанный, не нам, армихонам, чета.

При последних словах старого полковника Колосов вдруг неожиданно вспылил.

— Не понимаю вас, Павел Маркович, — раздраженно заговорил он, — что вы такого особенно унизительного видите в армейцах и почему мы, армейцы, — армихоны, а Спиридов — что-то такое недосягаемое? Такой же офицер, как и мы, я, по крайней мере, не считаю себя хуже.

— Те-те-те, распетушился петушок, — добродушно засмеялся Павел Маркович. — Никто не говорит, что ты хуже, даже, может быть, во многом лучше. Я не о хорошести толкую, а об образовании и манерах. Ты вот сегодня у княгини сидел, я смотрел на тебя, как на тычки, словно перед начальством. Да-с, нет-с, только твоего и разговора было. Чуть что, так и вспыхиваешь заревом, а Спиридов на твоем месте чувствовал бы себя как дома, не конфузясь разговаривал бы о том о сем, каламбурил, как он это делывал, когда бывал у нас в гостях, и ей с ним легче бы было, для нее он свой. Ты заметил, как ей трудно по-русски говорить, чуть заволнуется, сейчас по-французски начинает, потом вспомнит, что мы с тобой ни аза в глаза, сконфузится и начнет на русский язык переводить… Вот к чему я речь веду.

Колосов слушал разглагольствования Панкратьева, вполне сознавал справедливость его слов, и тем более они казались ему обидными.

"Неужели мы не такие люди, как эти аристократы? — думал он. — Чем мы хуже их? Почему Спиридов может целовать княгиню, а я не смею об этом и думать? И не странно ли, русская княгиня, потомок удельных князей, а по-русски говорит с трудом? Родной язык ей более чужд, чем чужой, язык наших недавних врагов, ненавидящих и презирающих нас… А все-таки жаль, что я не знаю по-французски; вот бы было хорошо, если бы я, придя, заговорил с ней на чистейшем парижском языке… Счастливый Спиридов".

Колосову вдруг представилось, как эти дивные, выхоленные руки княгини с тонкой, атласной кожей, полупрозрачные и благоухающие, будут обнимать Петра Андреевича, а ярко-алые, подобно лепесткам розы, красивые до умопомраченья губы, — шептать страстные слова любви, непременно по-французски. По-французски объяснения в любви выходят, наверно, особенно нежно и упоительно.

Колосову от этих размышлений сделалось почему-то грустно; он тяжело вздохнул.

На крыльце их встретила Аня. Она, очевидно, только что была на кухне и усердно помогала Савелию. Лицо ее разгорелось, на лбу выступили крупные капли пота, от нее слегка пахло жареным луком и горячим тестом.

Колосов взглянул на ее руки. "Какие они у нее красные", — подумал он, и первый раз за все время с тех пор, как познакомился с ней, Колосов нашел, что она выглядит слишком цветущей.

"Кровь с молоком", — пришло ему в голову часто употребляемое определение. Он тут же спросил себя: а ведь смесь крови и молока в действительности не должно быть красива, откуда же явилась такая поговорка? Должно быть, от тех времен, когда наши предки питались сырьем, пили теплую кровь только что убитых животных. Какой-нибудь по тогдашним понятиям гастроном придумал в кровь наливать молоко или, наоборот, молоко в кровь, и получился напиток. Насколько этот напиток казался вкусным нашим диким праотцам, что даже до нашего времени дошел его рецепт, хотя сам напиток давно уже забыт.