Будда

3

Произошло это за пять столетий до рождения Христа Спасителя. Много ли это? Да нет, пожалуй, если представить то огромное, не имеющее начала и конца, во что все погружается и из чего возникает, в том числе, и скамбха — жизнь и что именуется веной и стоит в основании времени. Времени, которое вроде бы меняется, но, если принять во внимание вечность, то оно точно бы замерло, а если и сдвигается с места, то так нерешительно и неприметно, что и не разглядишь сразу.

— Ом, кала! — восклицает брахман, говоря о времени с почтением, понимая его как часть своего существа, которая непостоянна, подвержена переменам, и мало ли что можно ждать от него: вдруг соединится с богиней несчастий Апвой и нашлет на людей болезни, а то поменяет, исхитрясь, выпас небесной коровы Мадхукаши, и тогда она лишится молока и не сможет служить людям?.. И, чтобы так не случилось, брахман снова и снова обращается к священному слову «ом», тем самым как бы успокаивая время, вводя его в русло, где оно текло бы никем не унижаемо, с достоинством, отвратившись от страстей и желаний.

— Ом кала! — восклицает брахман. — Живи в течении жизни, не препятствуй ему, содействуй благу!..

Содействуй, содействуй, содействуй… Это слово точно бы соединяло в себе все, что совершалось теперь в парке Лоумбини, примыкающем к царскому дворцу, чуть отступившему от Капилавасту. Слово несло в себе просьбу о милосердии и, обращенное к Богам, как бы застыло в тонких, чуть дрожащих лепестках водяных роз и белых лотосов, едва ли не ощущаемо касалось гибких лилий и того живого и чуткого, что сознавалось царицей в парке. Она только не могла сказать, отчего именно это слово стало для нее завораживающе и почему она обратилась именно к нему, а не к чему-то другому, более способному облегчить предполагаемые ею мучения. Впрочем, царица и не старалась отыскать что-то еще, это слово сделалось способно выразить все, что она хотела бы выразить в своем обращении к Богам, и она не отпускала его и, как бы соединившись с природой, ее окружающей, шептала одно и то же…

Она была в легком белом халате, обтягивающем большой живот, который совсем не портил ее, а как бы даже возвышал над обыденным, служащим только низким желаниям, и предопределял ее высокое назначение стать матерью: то есть слиться с животворящей мирской силой, способной вознести человека над собственной жизнью, найти в ней соединенность с пространством, свою выражаемость в Брахмане.

На шее у царицы посверкивало тройное ожерелье из рубинов, на тонких смуглых руках сияли серебряные браслеты, и все это вместе с той живой покорностью судьбе, а точнее сказать, изначальной предопределенностью, которая наблюдалась в больших черных глазах с какой-то словно бы синеватостью в них, начинавшейся от зрачков и потом растекавшейся, а еще в том, как царица держала голову, хотя и спокойно и почти величественно, тем не менее с отчетливо зримой подчиненностью высшему предопределению, было трепетно, почти мимолетно, то есть с заранее обозначенной недолговечностью, даже хрупкостью, казалось, коснись царицы хотя бы малое неурядье, и она сломается, истоньшится, сделается как пыль при дороге. Да, да, в царице наблюдалось и это, как, впрочем, наблюдалось словно бы в сопротивленье тихой, никому не в упрек покорности, и внутренняя сила, правда, не сразу примечаемая, а когда станешь особенно внимателен к царице.

Майя вздохнула, потрогала руками живот, вспомнила, как однажды увидела сон, и была удивлена и сказала об этом мужу. Тот велел позвать браминов, они пришли, выслушали, потом один из них, с желтым нездоровым, в синих подтеках от приступов малярии, исхудалым лицом сказал ровным, почти бесстрастным голосом:

— О, царица, белый слон — это к великому благу. Кланяюсь тебе и радуюсь вместе с тобой. Белый сон вошел в твой бок, а это знак того, что ты родишь сына, за которым пойдут люди, тысячи людей.

Майя сразу поверила ему, она поверила бы, даже если бы он сказал это голосом нервным и заискивающим перед нею. Она осознала в себе ту силу, которую никто не мог ожидать от нее, и была довольна.

Майя медленно и с опаской, боясь оскользнуться, хотя земля была сухая, пошла меж деревьев к ближнему посверкивающему озеру, возле него пели, ввинчиваясь в небо ярко-красными ядрышками, куналы и калабинги. Подойдя, она разглядела черных лебедей, точно бы застывших в недвижении, и это недвижение было так чудно и так сильно подействовало на нее умиротворенностью, что на какое-то мгновение она позабыла о своем теперешнем положении и во все глаза смотрела, изнутри засветившаяся, на удивительных птиц, поддавшихся спокойствию, разлитому по парку, и задремавших, тоже как бы не помня ни о чем. Она стояла бы еще долго под дождевым деревом, свернувшим листья и как бы съежившимся под хотя уже и не горячим, но все же греющим солнцем, если бы не услышала среди привычного птичьего пения что-то словно бы присвистывающее, пристанывающее. Она услышала и насторожилась. Но скоро успокоилась, разглядела в ближней земно-зеленой воде, искрящейся от цветущего папоротника, маленьких древесных лягушек, долго следила за ними, легкими и подвижными. А потом перевела взгляд на озеро, оно было тихое, едва приметная рябь не пошевелит гладкую поверхность, хотя лебеди и проснулись и загомонили, ударяя крыльями по воде. Майя подумала, что хорошо бы искупаться, это, конечно же, добавит ей сил, которые так необходимы, чтобы исполнить свое дело, во имя чего она была призвана на землю. И она скинула халат и вошла в воду, легкая прохлада коснулась ее ног. Когда она вышла из воды, ее окружили девушки и стали вытирать тело мазями, от острого запаха мускуса, подымавшегося от земли, у нее закружилась голова.

— Я устала, — сказала Майя.

Девушки подхватили ее под руки и повели к дворцу, сияющему овальными блестящими оконцами, со множеством террас и галерей, украшенных перильцами, с искусно вырезанными фигурками.

Но вот Майя замедлила шаг.

— Я хочу остаться здесь, — сказала она, показав рукой на широкую, под белой накидкой, слегка раскачиваемую слабым ветром, подвязанную к деревьям качалку. Девушки помогли царице прилечь на эту качалку и отступили. Царица посмотрела на них с досадой:

— Нет, нет, уходите, уходите…

Девушки скрылись за большими, с тяжелыми листьями, лотосами, теснящимися не только возле озера, а и далеко от него. Майя легла на спину и посмотрела вверх, думала, увидит небо и облака и то неземное сияние, которое всегда трогало и, казалось, достигало ее сердца и точно бы наполняло его энергией и заставляло биться сильней и больше любить все, что окружает: хотя бы вот этих несмышленых бабочек, пролетающих близ нее, или вон тех муравьев, что, взрыв холмик, все суетятся, суетятся, не обретут покоя… Да, она надеялась увидеть небо и облака, но кроны пальм сомкнулись над нею и почти не пропускали света.

Она огорчилась, хотя и ненадолго, и подумала о том, кто теперь жил в ней, и просветлела в лице. Она подумала о том, кто жил в ней, с чувством глубочайшего уважения к нему и любви. Каким-то особенным чутьем, а оно появилось, когда узнала, что станет матерью, она догадывалась о высоком предназначении, что отпущено ее сыну, и была счастлива. Она уже знала многое про него, еще не появившегося на свет, и это выглядело бы странно, если бы не наблюдалось и в ее муже, он тоже, случалось, прозревал будущее сына. Они оба были убеждены, что у них непременно родится сын, и это благословляемое Богами как бы и их самих возвышало над миром, и совсем не губительно для душевной сущности, а точно бы в утверждение того светлого и доброго, что всегда отличало их. Царица многое знала про сына, и с каждым днем в ней усиливалось волнение. Оно сделалось почти непереносимо, когда до нее дошел слух, вдруг распространившийся по царству, что де она носит в себе Будду, просветленного высшим пониманием смысла человеческой жизни. Все сходится, говорили люди, встречаясь на торгах или в просторном доме ваисия, или в скудном, на краю города, под прелой соломой, жилище одинокого судры. Сказано старыми мудрецами, что Будда появится, пройдя через множество перерождений, в семье царя и в том месте, где не будет умирающих деревьев, а в траве злых колючек и змей, и матерью ему станет лучшая женщина Востока. Да, говорили люди, тут все сходится, все истинно. Майе подчас становилось невыносимо трудно сдерживать беспокойство, но и то благо, что Боги помогали не потерять себя и оберечь сына, который жил в ней.

Она лежала в качалке, раскинув руки, и каменно, не мигая, смотрела в тот, теперь лишь отгадываемый ею тусклый просвет между деревьями и даже там замечая чудное сияние, нисходящее на землю. Это сияние от Богов, от их всесветности и желания дать ей, Майе, вдруг почувствовавшей под сердцем сильный толчок и мгновенно осознавшей, что наступило время, силы вытерпеть мучения. Было больно, и она хотела бы позвать девушек, но не смела крикнуть, точно бы боясь, что они станут лишними при святом таинстве рождения. А потом она услышала переливчатое пение, и сначала подумала, что это развлекаются птицы, те самые, лимонные, крохотные, которые были приятны глаза и часто садились ей на ладонь, и там, не переставая, резвились, но скоро поменяла свою догадку и теперь уже знала, что это поет тростниковая дудка, и даже предположила, в чьих она руках. Да, конечно же, кто-то из Богов приблизился к ней и подал знак. Пение тростниковой дудки она приняла за знак, помимо торжества духа вещающий про что-то грустное. Она уловила это и смутилась, беспомощно посмотрела по сторонам, точно бы желая позвать кого-то… но пересилила тревогу и мысленно сказала:

— О, Боги, не думайте, что я растерялась. Я готова ко всему и с достоинством исполню, что предназначено мне.

Предначертанность, сознаваемая ею и раньше, теперь ощущалась сильнее. Она как бы стала осязаема чувствами и имела строгую определенность и даже хотя и смутно угадываемую предметность, которая росла вместе с болью, что тоже не обреталась на одном месте — подступила к горлу, и Майе было трудно дышать. Воздух делался все горячее, выталкивался из легких со свистом, обжигал… Подошли девушки, увидели те мучения, что претерпевала их госпожа, и хотели бы помочь, но не умели. Кто-то побежал во дворец…

Майя ни о чем этом не знала, она находилась в ином мире. И тот мир был ее болью, которая на удивление быстро то усиливалась, то неожиданно отпускала, и тогда Майя силилась набрать в грудь побольше воздуха в предчувствии вновь подымающейся к горлу боли.

Так продолжалось долго. Майя сделалась вся комок боли и уж ничто, казалось, не способно было облегчить ее страдания, как вдруг в теле стало легко и свободно, но скоро сознание начало проясняться, однако ж не настолько, чтобы все понять про себя, она лишь почувствовала: что-то случилось, и случившееся было во благо. Она открыла глаза и увидела ту же ветвистую пальму, зелено колышущуюся от налетавшего ветра, который в предвечерьи пал от реки и распространился по долине, достигнув и сада Лоумбини, где находился дворец Суддходана.

Майя увидела еще не потускневшее, зеленовато-серое небо, и не могла понять, отчего оно тут и почему так сильно колеблется, точно бы не умея найти опоры. А что как не отыщет ее и упадет на землю?.. Она, близко к сердцу принимающая все вокруг и радеющая о слабом и беззащитном, и видя в нем отражение всемирного Духа, испугалась. Что, если так случится на самом деле, и небо упадет на землю? Тогда исчезнет сущее, которое близко ей и дорого, в нем было все, чем она жила, что любила и к чему стремилась, и по этой причине любое изменение в сущем, во вред ему, происходило в погубление чего-то в ней самой. Майя всхлипнула. Девушки нагнулись над ней. Но она не видела их. Перед глазами стояло другое. И это можно было принять за видение, столь зыбким и прозрачным мнилось изображение. Приглядевшись, она узнала мать, та много лет назад поменяла свою сущность и теперь находилась в ином мире. В честь матери в свое время был посажен сад, названный ее именем — Лоумбини. Она узнала мать и протянула к ней руки, желая прикоснуться к легким, шелестящим на ветру одеждам. Но это не удалось. Мать отодвинулась. Она смотрела на Майю напряженно и со вниманием. В ее глазах читались участливость и желание сказать что-то… Было и такое желание, а после него, распавшегося в пространстве, в Майе точно бы стронулось, и она уже принадлежала не себе, а миру, лежащему по ту сторону, как бы открылась ему совершенно, так что и не помнила ни о чем другом, лично к ней относящемся, и сделалась частью нависшего над нею пространства, хотя и огромного и внешне сурового и безнадежного, но понимаемого ею до самого дна. Вот и в Лоумбини она уже видела не только свою мать, а и посланницу неближнего мира, слышала ее мягкий спокойный голос: