Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Я молчал, пока он говорил, потому что уже понял, что речь ничего не даст мне перед судьями, которые уже осудили меня. Но его последний вопрос дал выход ярости и презрению, которые снова вспыхнули во мне, пока он вещал, и поэтому я все же ответил ему:

— Бедный глупец, дитя нескольких темных ночей и мимолетных дней, кто ты такой, чтобы задавать мне такие вопросы? И все же я отвечу, чтобы ты знал, насколько ты ничтожен и подл, чтобы владеть силой жизни и смерти и обрекать на страдания тех, чьим рабом ты быть недостоин!

Прошли эпохи с тех пор, как я сделал первый вдох на земле. Я видел падение Вавилонской башни и слышал речь людей, смятенных ужасом, охватившим ту самую первую Ниневию, которая ныне забыта. Я стоял перед троном Соломона и слышал слова мудрости, слетавшие с его уст. Я видел Рим во всей его славе, когда мощь великого Юлия держала трепещущий мир в его руках, и я был на Голгофе, когда тьма упала с небес и земля содрогнулась в предсмертной агонии Христа.

Я слышал последние слова, произнесенные теми устами, которые в конце земных дел спросят с вас здесь и с тех, кто дал вам вашу адскую власть, за всю кровь и слезы, которые вы пролили в своем гнусном богохульстве его святого имени и его божественной милости — его, друга бедных и нуждающихся, целителя ран и прощающего грехи! Я видел реальность того изображения, которое вы сделали идолом…

— Замолчи, богохульник! — вскричал он, вскочив на ноги. Он взял со стола распятие и высоко поднял его над головой. — По собственной воле своей беспрепятственной речью ты осквернил священный символ нашей древней веры. Этого достаточно. Отправляйся в свою келью и приготовься, если сможешь, к тому, что ждет тебя завтра. Уведите его, ибо вид его оскверняет глаза христианина.

При его последних словах те, кто держал меня, развернули и поспешно вывели меня из комнаты, прежде чем я успел ответить ему. Когда я снова вошел в свою камеру, она была пуста. Они увели мою любимую ждать той огненной судьбы, которую, как я теперь верил, мы должны были разделить вместе.

Но этому не суждено было сбыться. Когда после ночи сновидений наяву, более мучительных, чем все страдания камеры пыток, они вывели меня из тюрьмы инквизиции на большую площадь города, я увидел, что их злоба обрекла меня на худшие муки, чем эта. Они надели на меня кольчугу и повесили на бок меч, а потом повели меня со связанными за спиной руками, чтобы показать, что я полностью вооружен, но беспомощен перед врагами, которых победил.

Когда меня привели на площадь, ужасное представление аутодафе было уже подготовлено. Вокруг сомкнутыми рядами стояли стражники в три шеренги. С одной стороны располагались два трона под балдахинами. На одном из них сидел Филипп Испанский, окруженный вельможами, придворными и куртизанками, а на другом — Иоанн Торквемада, великий инквизитор святой канцелярии, с архиепископом Севильским и сопровождавшей их толпой монахов и священников.

Напротив них тянулся ряд высоких столбов, вокруг которых еще раскладывали хворост, а на небольших помостах на середине высоты столба стояли прикованные мужчины и женщины. Но из всех их я видел только одну фигуру женщины с опущенной головой, мертвенно-бледным лицом, закрытыми глазами и длинными, струящимися золотисто-рыжими волосами, прикованную к столбу прямо перед троном Филиппа. Рядом был еще один столб, все еще ждущий свою жертву, а над всем этим опускались гневные небеса, затянутые серыми грозовыми тучами.

Низкий, глубокий рев мстительной ненависти прокатился по площади, когда стражники вывели меня и поставили между троном Филиппа и троном Торквемады. Затем вышли два герольда и, призвав к тишине трубами, огласили длинный список моих преступлений против святой церкви и католического величества Испании, над чем я громко рассмеялся в горьком гневе и яростном отчаянии. Тогда Филипп поднял руку, меня повернули лицом к ряду столбов, и люди с факелами начали с обоих концов поджигать хворост.

Я слышал, как трещат сухие дрова, и видел, как дым и прыгающие языки пламени взлетают ввысь, и крик за криком агонии пронзительно разносится в сонно замершем воздухе. Наконец, факелы были воткнуты в хворост вокруг столба, к которому было приковано все, что было мне дорого на свете.

По обе стороны от нее мужчины и женщины корчились и кричали в последней агонии огненных мук, но на нее пламя напрасно дышало мучительным дыханием. Она была мертва — милосердие небес уже унесло ее душу за пределы досягаемости людской бесчеловечности.

В этот момент чары, удерживавшие меня, рассеялись. Я помолился всем богам, которых знал на земле, чтобы они дали мне силы отомстить, и тогда, как будто это были нити, я разорвал веревки, связывавшие мои руки, и устроил Филиппу и его людям другое представление, не то, для которого они привели меня. Мой добрый меч сверкнул из ножен, боевой клич Армена гневно сорвался с моих уст, я обрушил град яростных ударов вокруг себя, мои стражники разбежались с криками ужаса, и в следующее мгновение я вскочил на возвышение, где рядом с Торквемадой сидел архиепископ в великолепных одеждах.

Еще несколько быстрых взмахов меча очистили площадку от воющих монахов вокруг архиепископского трона. Торквемада неподвижно сидел на троне, глядя на меня теми же глубокими черными глазами, которые много веков назад я видел сверкающими из-под короны Тигра-Владыки.

— Я скоро приду за тобой, Тиглат, — крикнул я ему, — но этот первый покажет твою судьбу. Он лучшая пища для огня, чем ты.

Я зажал меч зубами и, схватив епископа за талию, перекинул его, вопящего от ужаса, через плечо, спрыгнул с помоста и побежал с ним к огромному костру, который ревел вокруг столба с моей любимой.

Со всех концов площади на меня бежали вооруженные люди, но я крепко держал епископа левой рукой, а мечом в правой рубил всех, кто попадался под руку, пока не добрался до костра. Тогда я швырнул облаченного в шелка священника в гущу пляшущего пламени, а потом развернулся с мечом в руке, огнем сзади и тысячами врагов впереди, чтобы как можно дороже продать жизнь, которая мне теперь больше была не нужна.

Но прежде чем они добрались до меня или я успел нанести удар, чернильное небо раскололось с запада на восток огромной зазубренной полосой пламени, и, подобно самой трубе бога, возвещающей о роковом часе, грянул гром. Молния снова сверкнула в черной тьме, опустившейся на полдень, гора, на которой стоял Кадис, содрогнулась, как земля под Ниневией, когда пала башня Бэла, и вспышка за вспышкой, раскат за раскатом, струились молнии и гром перекатывался по дрожащему небу, и сквозь разорванную тьму бежали туда-сюда ослепшие и охваченные ужасом толпы, взывающие к своим святым в мучительном страхе.

Вокруг меня все еще зловеще сквозь мрак пылали костры мучеников, и дым человеческих жертв медленно поднимался к разгневанным небесам. И они, и я были забыты во всеобщем ужасе до тех пор, пока я не бросил последний взгляд на почерневшее нечто, висевшее на столбе, и жажда мести снова не проснулась во мне, и я побежал, выкрикивая языческие боевые кличи и размахивая мстительным клинком в толпе, которая с криками разбегалась.

Я бежал сквозь сумерки и ливень шторма с площади в сторону гавани, думая о том, какой прекрасный пожар получился бы из остатков Армады, если бы я мог попасть на борт одного из кораблей. Но когда я добрался до кромки воды, небеса сами сделали свое дело — вспышка молнии ударила в грот-мачту огромного галеона, поток огня пробежал вниз по раскалывающейся палубе, затем раздался рев и грохот, который затмил сам гром, и пылающие обломки разлетелись далеко в разные стороны.

У моих ног лежал двухвесельный ялик. Я вскочил в лодку, оттолкнулся и поплыл из гавани, повинуясь инстинкту, который влек меня в открытое море. Сквозь ужас шторма и пылающие корабли я беспрепятственно прошел среди освещенного огнем мрака, пока не уткнулся в корму «Безжалостного», стоявшего на якорях у внешнего форта. Взмахом меча я перерубил кормовой трос, а затем подтянулся к носу. Вторым ударом я освободил корабль, и когда он начал дрейфовать под ураганом, который несся с суши, я ухватился за грот-цепи и вскарабкался на борт.

На палубе стоял десяток испанцев, они смотрели на шторм, крестясь и молясь. В одно мгновение я очутился среди них, размахивая мечом, но недолго, потому что едва они увидели меня, как, взвыв от ужаса, перелезли через фальшборт и бросились навстречу судьбе в бурлящее море. Итак, я отвоевал «Безжалостного» и вместе с бурей, которая принесла мне избавление, унесся навстречу красному сиянию заката над бушующим западным морем, снова один в этом мире, с ужасом прошлой судьбы позади и смутным обещанием дней, которые, возможно, будут еще впереди.

День и ночь бушевала эта яростная буря, и под низкими, стремительно несущимися облаками по бурлящему морю бедный «Безжалостный», изуродованный и наполовину разбитый во время его последней храброй битвы, мчался все дальше на запад. Наконец, из серой бурлящей воды впереди показались две остроконечные черные скалы. Вскоре я увидел, как снежные волны пены кувыркаются у их подножий. Между ними зияла темная пещера, в которую несся увенчанный пеной, грохочущий поток океана. Прямо перед качающимся «Безжалостным» зияла глубокая черная пропасть, и прямо к ней я вел корабль, подгоняемый ветром и волнами.

Скалы-близнецы, казалось, мчались на меня по воде, а пропасть зияла, как огромная голодная черная пасть, готовая поглотить меня и мой бедный полузатопленный корабль. Под кормой поднялась живая гора бледно-зеленой, покрытой пеной воды. Она качнулась у меня под ногами, а затем, словно наделенная собственной жизнью и движением, нырнула между блестящими черными каменными стенами. Рев грохочущей воды ударил меня по ушам; дикие голоса, казалось, смеялись и кричали из эха пещеры, а затем с грохотом и скрежетом мой добрый корабль содрогнулся со стоном и встал, намертво застряв между скал. Замерзший, промокший, едва живой я поднялся с палубы, на которую меня швырнуло ударом, и заполз в каюту. Скорее по долгой привычке, чем по необходимости, я протер кольчугу и меч, упал на груду парусов, на которых мы укладывали наших раненых во время боя, и не заботясь в крайней усталости, удержатся ли вместе доски «Безжалостного», когда я снова проснусь, я закрыл глаза.

Убаюканный громовой песней бури, я спал, а вокруг меня завывали и свистели ветры, и волны шипели и ревели, за днем пришла ночь, штиль сменил бурю, и стремительный поток лет мчался незаметно к тому дню, когда перст судьбы коснется моих давно закрытых глаз и снова пробудит меня к действию.