Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка

8. ВОПРОСЫ СТИЛЯ

Нью-Йорк в 1840-х гг. превращался из живописного морского порта, «города мачт и шпилей», в шумную и конкурентную торговую столицу — пожалуй, быстрее, чем когда-либо менялся любой город мира. Общество тоже становилось все более конкурентным, поскольку все больше богатых новичков стремились попасть в него, и внезапно книжные магазины и газетные киоски запестрели книгами и статьями о том, как быть принятым, что является «хорошей формой», а что — нет. Тем не менее, несмотря на то, что в обществе и вне его постоянно говорили о том, что такое «правильное поведение в обществе», об «этикете» и «comme il faut», судя по некоторым социальным «до» и «дон-три», опубликованным в тот период, ситуация, похоже, оставалась в несколько примитивном состоянии.

Так, один из авторов этикета с упреком говорит: «Какая вещь — плевательница в качестве дополнения к красиво обставленной гостиной!», другой советует гостям на званом обеде не «трясти ногами стул соседа» и предлагает «дамам никогда не ужинать в перчатках, если только их руки не стоят на виду». Если во время обеда дама издаст «неприличный звук, связанный с пищеварением», или «поднесет ко рту неуправляемую порцию», следует «прекратить с ней всякий разговор и устремить неподвижный взгляд в противоположную часть комнаты». За столом, — пишет один из авторов, — «все упоминания о диспепсии, несварении желудка или других расстройствах желудка являются вульгарными и отвратительными. Слово «желудок» никогда не должно произноситься за столом», и тот же автор предупреждает, что «мода носить черные шелковые рукавицы за завтраком уже устарела». Путешествуя в одиночку, дамы должны «избегать говорить что-либо с женщинами в показушных нарядах, с раскрашенными лицами и в белых лайковых перчатках... Вы не получите никакого удовольствия от знакомства с женщинами, которые явно грубы и вульгарны, даже если вы знаете, что они богаты».

Мужчины той эпохи, похоже, еще медленнее учились правилам деликатности. В одном из руководств 1840-х годов говорится: «Подрастающее поколение молодых элегантных американцев просим обратить особое внимание на то, что в изысканном обществе джентльменам не совсем подобает сморкаться пальцами, особенно на улице». Особые проблемы создавала привычка джентльменов жевать табак. «Одна дама, сидевшая на втором месте ложи в театре, — пишет светский критик того времени, — возвращаясь домой, обнаружила, что задняя часть ее пелиссе полностью испорчена из-за того, что какой-то мужчина сзади не сумел сплюнуть мимо нее». А один английский посетитель с удивлением увидел, как Джон Джейкоб Астор вынул изо рта жевательный табак и рассеянно начал выводить им водянистый рисунок на оконном стекле. Другие европейские гости были поражены тем, что, похоже, было исключительно нью-йоркским общественным обычаем. В конных омнибусах, курсирующих по Пятой авеню, при переполненном транспорте считалось уместным, чтобы сидящие джентльмены позволяли дамам садиться к ним на колени.

Хотя критика нью-йоркских дурных манер исходила в основном от европейцев, она, как представляется, была в значительной степени оправдана. В 1848 г. газета New York Herald осуждала нью-йоркское общество за «громкие разговоры за столом, дерзкие взгляды на незнакомцев, грубость манер среди дам, смехотворные попытки учтивой непринужденности и самообладания среди мужчин — секрет всей этой вульгарности в обществе заключается в том, что богатство или репутация богатства является открытым кунжутом в его восхитительные пределы».

Август Бельмонт был в значительной степени лидером этого района. Его страстный интерес к высшему обществу, возможно, был свойственен мужчинам его времени (редакторы и карикатуристы XIX века обычно изображали социальное восхождение как женское занятие), но, по крайней мере, он был последовательным. Может быть, видение величия Ротшильдов и вызвало у него стойкое желание стать светским льстецом. Во всяком случае, через три года после приезда в Америку мы находим его лихим в Элктоне, штат Мэриленд, и, «по слишком банальному поводу, чтобы его упоминать», дерущимся на дуэли.

Дуэли были устоявшимся приемом социального восхождения, и Август Бельмонт, похоже, выбрал себе противника скорее из-за его публичности, чем из-за чего-либо еще. Им стал Эдвард Хейворд, «один из изысканных сыновей мистера Вма. Хейварда», представителя древней и известной семьи Хейвардов из Чарльстона. В результате дуэли никто не погиб, но оба мужчины были ранены, и Бельмонт, получивший ранение в бедро, заявил, что его честь удовлетворена. А выбрав в качестве партнера по дуэли Хейварда, он зарекомендовал себя в прессе и обществе как джентльмен, принадлежащий к роду Хейвардов. Эта дуэль, по сути, сделала больше, чем что-либо другое, для того чтобы имя Бельмонта вошло в анналы американского общества.

Из-за чего произошла эта ссора в нью-йоркском ресторане Niblo, сейчас точно не известно. Бельмонту, естественно, всегда хотелось оставить впечатление, что Хейворд сделал некий нелицеприятный намек на одну из дам в компании Бельмонта. Но есть и версия, что Хейворд завуалированно намекнул на еврейство Бельмонта — особенно щекотливая тема.

Бельмонту всегда было жаль, что его шрам от дуэли оказался в таком позорном месте, а рана дала ему выраженную хромоту, которая стала постоянным недугом. Рана и хромота, казалось, усиливали его ожесточение. Шатающаяся походка усиливала его угрожающий вид, когда он входил в двери салонов. Дуэль и шрам придавали ему зловещую привлекательность, и по нью-йоркским гостиным поползли слухи о некоторых светских дамах, которым по тем или иным причинам было позволено увидеть этот шрам.

За годы, прошедшие с момента приезда, Бельмонту удалось настолько успешно направить средства Ротшильдов в казначейство США в обмен на государственные ценные бумаги, что в 1844 г. он был назначен генеральным консулом США в Австрии, что должно было не только обеспечить престиж Бельмонта, но и приблизить его к венскому дому Ротшильдов, где он мог бы быть полезен в дальнейшем. Конечно, не всегда все шло гладко. Когда штат Пенсильвания допустил дефолт по государственным облигациям на сумму 35 млн. долл., принадлежавшим британским инвесторам, в том числе Ротшильдам, Бельмонт, пытавшийся в Париже разместить очередной заем федерального правительства США, получил ледяной ответ от барона де Ротшильда: «Скажите им, что вы видели человека, возглавляющего финансы Европы, и что он сказал вам, что они не могут занять ни доллара. Ни одного доллара». Тем не менее, Соединенные Штаты были слишком хорошим клиентом Европы, покупая такие товары, как железнодорожные шпалы, которые из-за отсутствия американского ноу-хау все еще трудно было производить здесь, в обмен на американский хлопок и пшеницу, чтобы Ротшильды могли долго сердиться. Кроме того, Бельмонт был слишком хитрым торговцем, чтобы позволить подобным потрясениям испортить его дружеские отношения по обе стороны Атлантики.

В Нью-Йорке он был очень востребованным человеком. Он сделал себя, по примеру Ротшильдов, знатоком лошадиного мяса и вместе со своим другом Леонардом Джеромом основал ипподром Jerome Park. Но его никогда не приглашали вступить в Union Club, считавшийся лучшим мужским клубом в городе. Похоже, что он также изобрел социальную позицию, которая вскоре была широко скопирована, — позицию безразличия. Приглашенный на ужин в восемь часов, Август Бельмонт редко появлялся раньше десяти или одиннадцати. Пунктуальность, как он говорил, была вежливостью крестьян. Приходить на ужин с чашками на пальцах казалось очень шикарным и «очень европейским», и в этом жеманстве, которое до сих пор встречается в Нью-Йорке, к недоумению европейцев, можно обвинить Августа Бельмонта.

Бельмонту не удалось добиться особых успехов в культивировании таких старых патрицианских семейств, как Ван Ренсселеры, и он не был в восторге от Асторов, семьи торговцев пушниной, которая в 1840-х гг. была, вероятно, самой богатой семьей Нью-Йорка. Зато он прекрасно ладил с такими старогвардейскими семьями, как Костеры и Моррисы, а также дружил с бывшим капитаном парохода, а ныне миллионером, по имени «коммодор» Корнелиус Вандербильт. Нью-йоркское общество отказывалось от пикников и катаний на коньках и переходило к большим официальным балам по подписке — всегда в отелях или ресторанах, поскольку частных домов, достаточно больших для их проведения, все еще не было, и Августа Бельмонта раздражало, что его приглашают не на каждый из них. Так, например, в январе 1841 года состоялся большой городской бал, названный так потому, что проходил он в старом отеле City Hotel. Восемьсот гостей танцевали в бальном зале, освещенном двумя тысячами ламп, но Августа Бельмонта среди них не было. Вскоре была организована серия балов Ассамблеи, которые должны были проходить в ресторане Delmonico's, и, чтобы убедиться, что его пригласили, Бельмонт предпринял решительные действия.

Как рассказывают Ван Ренсселеры, Бельмонт пришел в комитет по приглашениям и сказал: «Я изучил счета вас, джентльмены с улицы. Могу вас заверить, что либо я получу приглашение на Ассамблею в этом году, либо на следующий день после Ассамблеи каждый из вас будет разоренным человеком». Это был один из самых показательных примеров того, какой властью мог обладать один человек («банкир с Уолл-стрит, даже не коренной американец») в Нью-Йорке XIX века. Бельмонт получил приглашение, но — согласно истории, которая больше похожа на выдачу желаемого за действительное, чем на правду, — прибыв на Ассамблею, он оказался там единственным человеком.

С другой стороны, Бельмонт, хотя до сих пор неясно, где именно он живет (кажется, что в нескольких отелях), мог давать и давал свои балы. Маскарадные балы были его любимыми, и он любил надеть напудренный парик и взъерошенный воротник и предстать в образе Людовика XV или, в трикороновой шляпе и со шпагой, в образе Наполеона. (Однажды, узнав, что другой гость собирается прийти в образе Людовика XV, Бельмонт появился в полном стальном доспехе, инкрустированном золотом, который обошелся ему в 10 000 долларов, что заставило недоумевающего репортера из лондонской газеты «Кроникл» спросить: «А все ли костюмы были пробиты по цене?») В некоторых отношениях Бельмонт, похоже, сознательно пытался превзойти Асторов. В 1846 году Джон Джейкоб Астор-младший женился на дочери Томаса Л. Гиббса, аристократа из Южной Каролины, и этот брак стал поводом для большого приема. Просторный особняк Асторов на Лафайет-плейс был открыт от подвала до чердака и сиял тысячей огней», но Август Бельмонт снова не был приглашен. Тогда, в 1847 году, он сделал шаг, который навсегда избавил его от сомнений в своем социальном положении. Он сделал предложение Кэролайн Слайделл Перри и был принят ею.

Он выбирал ее так же тщательно и цинично, как выбирал вина, противников на дуэлях, акции для своего портфеля, свое имя и религию. Семья Перри не была впечатляюще богатой, но она обладала всем тем социальным престижем, который был нужен Бельмонту больше, чем деньги. Кэролайн была дочерью коммодора Мэтью Кэлбрейта Перри, героя Мексиканской войны и офицера, которому впоследствии приписывали «открытие Японии для Запада», а ее дядей был другой флотоводец, Оливер Хазард Перри, герой войны 1812 года и битвы при озере Эри. Кроме того, Каролина была худой, бледной и мечтательно красивой, утонченное создание, которое горько плакало, когда ей говорили, что к югу от Канал-стрит живут семьи «жалких бедняков», и поэтому кучер не стал ее туда везти. В 1848 году умер старший Джон Джейкоб Астор, оставив после себя состояние в двадцать миллионов долларов, и был удостоен пышных похорон, которые проводили «шесть епископальных священнослужителей». На свадьбе Бельмонт-Перри, состоявшейся в том же году, присутствовал только один священнослужитель, но, разумеется, епископальный. Свадьба проходила в церкви Грейс, и это было еще более яркое светское событие, чем похороны Астор. На приеме, помимо Моррисов, Вандербильтов, Костеров, Гоэлетов, присутствовали и другие. (без Ван Ренсселаеров), Веббов и Уинтропов — даже несколько Асторов, вышедших из траура. Еще более важным, с точки зрения Августа Бельмонта, было то, что за несколько недель до свадьбы его пригласили вступить в Union Club.