Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года

Сама сложившаяся к этому времени политико-культурная топография Петрограда «программировала» действия сторонников революции и ее противников. Уже 23 февраля, в первый день забастовки, организованные и неорганизованные группы забастовщиков и сочувствующих им горожан пытались попасть в центр города, на Невский проспект. Они, по словам большевистского активиста, стремились «продемонстрировать всей массой в буржуазных кварталах Петрограда».[36] Группы демонстрантов распадались, рассеивались полицией, но вскоре вновь собирались. Их состав при этом менялся, забастовщики продолжали движение и в одиночку, но все они упорно стремились достигнуть известного им всем пункта, прорываясь через все преграды.

Некоторые рабочие активисты, прежде всего меньшевики-оборонцы, призывали идти к Таврическому дворцу, резиденции Государственной Думы, чтобы поддержать оппозиционных депутатов. Однако главным центром притяжения для манифестантов стал Невский проспект, центральная городская магистраль[37]. Позже большевики ставили это себе в заслугу: именно они звали туда забастовщиков. «Масса», по их утверждениям, откликнулась на этот призыв партийных активистов[38]. Но в данном случае в действиях «массы» проявлялась осознанная и неосознанная ориентация на укорененную городскую политическую традицию: Невский проспект давно уже стал общеизвестным местом оппозиционных политических акций.

Одним из главных центров событий в Феврале стала площадь перед Казанским собором. Еще в 1876 г. там состоялась первая в России политическая демонстрация. Затем эта традиция закрепилась. Пытаясь ее преодолеть, власти специально устроили на площади сквер, там были посажены кусты и разбиты газоны. Однако подобные действия лишь подтверждали особый, политический, «протестный» характер пространства у Казанского собора в глазах горожан, об этом им было известно чуть ли не с детства. Для носителей революционной традиции площадь давно уже стала сакральным местом политического протеста. В ходе революции впоследствии подчеркивалось особое значение этого пространства, которое вновь и вновь становилось центром политических манифестаций. Выбор этого места для различных акций должен был придавать особое значение действиям манифестантов: «Площадь у Казанского собора, „пропитанная кровью русских борцов за свободу“», — так описывал корреспондент севастопольской газеты патриотическую демонстрацию в честь наступления русской армии 18 июня 1917 г.[39]

Так, 23 февраля демонстранты прекрасно знали конечный пункт своего движения, да и полиции не требовалась дополнительная информация, чтобы подготовиться к их встрече. К тому же рядом на Невском проспекте находилась Городская дума — от нее в Феврале многие манифестанты хотели потребовать решения обострившегося продовольственного вопроса.

Другим важным местом политических демонстраций в Феврале стала обширная Знаменская площадь (пл. Восстания) у железнодорожного вокзала, на пересечении Невского проспекта и нескольких улиц. Посреди площади находился памятник Александру III, его массивная конная статуя напоминала современникам верхового городового. Памятник «царю-жандарму» в дни Февраля украшался красными флагами, на круп коня забирались подростки, а пьедестал стал удобной трибуной для ораторов. Площадь превратилась в место непрерывного митинга, на ней постоянно происходили столкновения между полицией и демонстрантами. В результате площадь и памятник Александру III, украшенный красным флагом, стали символами Февраля в столице.

Жителям некоторых рабочих окраин, устремившимся на Невский проспект, было просто трудно миновать Знаменскую площадь, а ее огромное пространство само организовывало демонстрантов, делая памятник императору центром манифестаций. Однако происходившее имело и некоторое символическое значение. Памятник царю воспринимался как священное пространство врага, завоеванное теперь «народом». Действия манифестантов имели и характер демонстративного нарушения закона: законодательство империи предусматривало серьезные наказания за оскорбления изображений царствующей фамилии, бывали случаи, когда и за словесное оскорбление памятника покойному царю люди привлекались к суду[40].

Показательно, что и в других городах монархические монументы воспринимались похожим образом: их украшали красными флагами и использовали как трибуны. Монументы становились центрами политических демонстраций. Особенно явно символический характер использования памятников проявился во время революции в Твери: труп губернатора, убитого революционной толпой, был положен у статуи его предшественника, погибшего от руки террориста в 1906 г. Рядом с телом погибшего чиновника повстанцы повесили генеральское форменное пальто, вывернутое наизнанку, — красной шелковой подкладкой наружу. Таким образом символическое «выворачивание» — знак старого режима превращался толпой в знак революционный[41]. Убийцы ритуализировали свои действия, и памятнику, и форменной одежде старого режима в этих действиях отводилась особая роль: памятник жертве террора превращался в монумент, прославляющий свирепый революционный террор. Подобное происходило во многих городах, например в Кронштадте убийства офицеров происходили рядом со знаменитым памятником адмиралу С.О. Макарову. Зловещее выражение «отправить к Макарову» в тех условиях означало расстрел[42].

Впрочем, революционная традиция в дни Февраля не проявлялась на улицах Петрограда в чистом виде. Так, частью антиправительственного движения стали погромы продовольственных лавок, грабежи и убийства граждан с целью овладения ценностями и оружием. Женщины из очередей, громившие магазины и лавки, отвлекали силы порядка от борьбы с демонстрантами, уголовники и хулиганы, противостоявшие полиции, также оказывались своеобразными союзниками революционеров; иногда границу между группами революционеров и преступниками трудно было провести.

Советские историки игнорировали эту сторону революции. Они не упоминали, например, о группах подростков, которые, двигаясь в центр города из рабочих окраин, крушили витрины дорогих магазинов. Их действия можно оценивать как вульгарный вандализм и простое хулиганство, однако и «обыкновенные хулиганы» также действовали согласно своеобразному коду поведения: и ранее демонстративный вандализм в центре города был своего рода символической атакой «детей окраин» на комфортабельные места обитания высших классов, и ранее в российской столице происходило слияние политического протеста и «хулиганизма» (именно такой непривычный термин использовался в русской прессе в начале XX в.). Сам же «хулиганизм» представлял собой новое для России сложное культурное явление. Исследователи особо выделяют летние забастовки 1914 г., которые современная консервативная печать аттестовала как «революционный хулиганизм». Тогда с пением революционных песен толпа, например, атаковала трактир. В ходе этой забастовки насильно прерывалось трамвайное движение, при этом городской собственности наносился немалый ущерб, портились вагоны трамваев. Этот метод, как известно, успешно применялся забастовщиками и в дни Февраля, однако теперь, в отличие от 1914 г., либеральная пресса оценивала подобные действия рабочих не как «вандализм», они воспринимались как важная часть революционного процесса. В февральские дни 1917 г. также имело место соединение политического протеста с погромным движением. На стихийном митинге рабочих некий оратор, требовавший покончить с войной и правительством, завершил свою речь призывом громить лавки, начиная «с первой попавшейся». Он же и возглавил толпу, которая громила магазины и, одновременно, действовала против полиции[43].

Однако в Февральские дни движение было по преимуществу политическим. Известный историк Февраля американский исследователь Ц. Хасегава сравнивает подпольщиков-активистов с армией муравьев: не имея какого-то одного общего организационного центра, они действовали как единое целое[44]. Это удачное сравнение можно отнести и ко многим рядовым участникам революции. Люди разных убеждений, разного возраста и социального положения, в различных, подчас совершенно необычных ситуациях могли действовать схожим образом и солидарно, ибо все они были знакомы с революционной политической традицией, с традицией политического и социального протеста, их действия регулировались общим культурным кодом поведения. При этом важнейшим инструментом их самоорганизации стали революционные символы, прежде всего песни протеста и красные флаги.

Уже 23 февраля бастовавшие рабочие выходили на улицу с пением известных революционных песен— «Марсельезы», «Дубинушки», «Варшавянки», «Смело, товарищи, в ногу!». Рабочий завода «Арсенал» вспоминал, что мастеровые-подростки, активно участвовавшие в февральские дни в стачке, обращались к своим старшим товарищам и коллегам: «Запевайте „Марсельезу“! Мы, молодые, не знаем!». Однако припев этой песни был известен и той молодежи, которая не получила прививку революционной политической культуры в 1905 г. Пели 23 февраля и на Невском проспекте. «По улице с песнями и красными знаменами (их было немного) двигалась толпа рабочих в несколько сот человек», — вспоминал меньшевик А.Э. Дюбуа[45]. Упоминания о пении революционных песен в этот день мы встречаем не только в мемуарах демонстрантов и лиц, им сочувствовавших (можно было бы допустить, что они позднее были склонны романтизировать события минувших дней), но и в современных полицейских донесениях: «В пятом часу дня толпа рабочих до 150 человек, преимущественно молодежи, вышла с Садовой улицы на Невский проспект с пением рабочей „Марсельезы“». В рапортах полиции за 24, 25 и 26 февраля также говорится о пении толпой революционных песен. Показательно, что в документах такого рода песни упоминались неоднократно, очевидно, что для полиции это было важной характеристикой событий. О пении революционных песен сообщали даже в докладах, направлявшихся императору в Могилев, в Ставку Верховного главнокомандующего[46].

С каждым днем пение демонстрантов становилось все более и более вызывающим: «Бесконечное море голов… гудит все грознее, бурлит все мощнее и настойчивее. В одном месте поют „Марсельезу“, в другом — „Варшавянку“, в третьем — „Смело, товарищи, в ногу!“. При проезде казаков умолкают и снова поют». Иностранцам же, находившимся в русской столице, Невский проспект напоминал гигантский цирк — огромные толпы пели «Марсельезу», пение прерывали крики: «Хлеба! Хлеба!»[47].

В феврале 1917 г. песни становились инструментом самоорганизации толпы, преобразования ее в политическую демонстрацию. Зрители, присоединяясь к пению, из наблюдателей превращались — иногда всего на несколько минут — в активных участников, принимали на себя роль «революционеров», противников режима. В то же время запевалы и знаменосцы, поднимавшие среди толпы красные флаги, становились ядром организации.

Какие же песни чаще всего пели в дни Февраля?

И в полицейских донесениях того времени, и в воспоминаниях современников чаще всего упоминается пение «Марсельезы». Иногда в источниках специально оговаривается, что в дни Февраля исполнялась именно «Рабочая марсельеза». Но и во многих случаях, когда упоминалась «Марсельеза», речь безусловно шла о произведении П.Л. Лаврова[48]. Иностранцы, не знавшие о существовании особой русской песни, с удивлением слушали измененную мелодию, а некоторые воспринимали ее как замедленную карикатуру на классический оригинал. Об этом писал во время революции и известный художник А. Бенуа: «…„Марсельезу“ у нас поют по-своему, и нехорошо поют, искажают эту вдохновенную песню»[49].