Железо и кровь. Франко-германская война

* * *

Высказывания самого Бисмарка о возможных территориальных приобретениях Пруссии и ее союзников отличались определенной долей противоречивости и осторожностью. Обусловлено это было в первую очередь реализмом прусского политика. Бисмарк осознавал, что территориальные требования напрямую связаны с тем, какой оборот примут боевые действия. Впервые мысль об аннексии Эльзаса и крепости Мец в Лотарингии он высказал в беседе с публицистом Людвигом Бамбергером 7 августа 1870 г., после первых успехов германских войск в приграничных сражениях. Особенно примечательно то, что уже тогда он говорил о вхождении аннексируемых земель в союз в качестве «имперской провинции», связанной унией с Баденом. По мнению Э. Кольба, эта беседа была пробным шаром, сознательно пущенным Бисмарком[819].

В самом Бадене, правда, к приобретению Эльзаса особо не стремились. Здесь хватало тех, кто усматривал в этом подарке своеобразного «троянского коня». Великий герцог Баденский Фридрих I заявлял: «Я против отторжения французских областей, вне зависимости от того, были ли они раньше немецкими, или нет. Эти древние германские земли стали абсолютно французскими, и немецкими становиться они не хотят. Их приобретение немцами совершенно не предполагалось раньше, и в начале войны об этом не было даже речи»[820].

Члены баденского правительства в равной мере боялись присоединения Эльзаса к Баварии и, как следствие, ее чрезмерного усиления в ущерб внутригерманскому равновесию. По их мысли, Бавария была неспособна не только защитить Эльзас, но даже умело управлять им. Министр-президент и министр иностранных дел Баварии Брай-Штайнбург, впрочем, поначалу высказывался против аннексии, так как видел в ней зародыш новых войн[821]. Однако даже самые влиятельные противники завоеваний уступили мнению большинства. Всевозможные схемы раздела Эльзаса с одновременными компенсациями друг другу южногерманских государств обрели немало сторонников. К примеру, великий герцог Гессенский предлагал отдать Эльзас Бадену, а часть Пфальца на правом берегу Рейна — Баварии, получив, в свою очередь, куски баварской и баденской территории[822].

Между тем, на протяжении августа мысль о территориальных приобретениях последовательно развивалась Бисмарком в кругу доверенных лиц и ближайших сотрудников. Наконец, 14 августа военный совет во главе с прусским королем Вильгельмом I единодушно одобрил для «укрепления безопасности Южной Германии» аннексию пограничных областей Франции, которые должны были получить статус «имперской земли». 21 августа кронпринц Саксонии писал отцу о своем разговоре с Бисмарком: «Он считает, что война должна принести позитивные результаты, иначе монархическому принципу будет нанесен ущерб. В качестве таковых он назвал уступку Эльзаса и немецкой Лотарингии. Эти земли должны находиться в собственности всей Германии, позволяя естественным образом сблизить север и юг»[823]. Эта мысль получит свое развитие и в речи Бисмарка в рейхстаге в мае 1871 г.: «Страсбург не в немецких руках составлял бы препятствие перед южными немцами, мешавшее им отдаться безоглядно германскому единству, национально-германской политике»[824]. Сохранение французского присутствия на Рейне дамокловым мечом висело бы над южнонемецкими столицами и повышало бы для них издержки любого франко-германского конфликта, делая вступление в единую империю менее привлекательным.

Не мог Бисмарк оставить без внимания и симптомы наметившегося австро-русского сближения. 19 августа Александр II и Горчаков впервые осторожно указали прусскому посланнику на всю желательность компромиссного мира и отказа от аннексий[825]. В том же духе на протяжении всего августа неуклонно высказывалось и итальянское правительство: дальнейшего усиления Пруссии здесь опасались[826]. Бессильный отвергнуть открыто и решительно эти поползновения, Бисмарк обратился к рупору прессы. 25 августа 1870 г. им была прямо инициирована кампания в подконтрольных правительству германских изданиях для отражения «враждебного вмешательства нейтральных держав». Эта кампания, ко всему прочему, дала благовидный предлог Вильгельму II в письме к российскому императору сослаться на германское общественное мнение, требующее воссоединения с собратьями в Эльзасе[827]. С этого же момента прусское внешнеполитическое ведомство начало предпринимать шаги по обоснованию справедливости заявленных целей войны с Францией. 1 сентября в официозной «Северогерманской всеобщей газете» вышла программная статья, подготовленная Морицем Бушем по указанию прусского министра-президента[828].

В немецкой историографии существует две основные точки зрения относительно того, как в Германии происходило формирование территориальных требований к Франции. Согласно первому, Бисмарк умело «организовал» общественное мнение в пользу аннексии — в частности, в распространение требований не только на германоязычный Эльзас, но и на Мец с прилегающими районами. По мнению других авторов, движение в пользу аннексии зародилось в Германии спонтанно, и германский канцлер был в каком-то смысле вынужден следовать за ним, в равной мере руководствуясь мнением германских военных[829].

Действительно ли немецкое общественное мнение подтолкнуло Бисмарка зайти в территориальных требованиях дальше, чем он сам того хотел? Сопоставив публичные высказывания и действия Бисмарка, У. Кох считает правильным поддержать в равной мере далекое от крайностей мнение Лотаря Галла: желание Бисмарка «быть в согласии с мнением огромного большинства немцев должно было помешать холодной оценке аргументов «за» и «против» аннексии и, несомненно, помогло подавить некоторые сомнения»[830]. Сомнения касались, впрочем, исключительно включения в состав Германской империи прилегающих к Мецу территорий с франкоязычным населением.

Важно отметить, что настроения эльзасцев в расчет ни в коей мере не принимались: относительно их симпатий Бисмарк ни секунды не обманывался. Гражданский комиссар провинции Кюльветтер в первом же своем рапорте проинформировал прусского министра-президента: «Cердца эльзасцев — французские, даже если они и говорят по-немецки»[831]. Бисмарк, однако, верил в изменение этой ситуации со временем[832].

Сторонник «реальной политики», Бисмарк не видел иного пути обеспечения надежной безопасности западных границ Германской империи, кроме как превращение Эльзас-Лотарингии в оборонительный вал против потенциальной французской агрессии. Следует отметить, что основные доводы против демилитаризации и нейтрализации территории Эльзас-Лотарингии в качестве альтернативы аннексии были изложены руководителем германской внешней политики еще в сентябре 1870 г. Он никогда не рассматривал подобные альтернативы всерьез при выработке условий мира с Францией, несмотря на оказываемое на него давление со стороны нейтральных стран — прежде всего, Великобритании и России.

Мысль о демилитаризации французских приграничных с Германией областей особенно активно развивалась на протяжении августа-сентября британской прессой. Имела она своих сторонников и в самой Германии: в конце августа к Бисмарку частным образом обратился бывший министр-президент Пруссии Отто фон Мантейфель. Он предложил проект включения нейтральной Эльзас-Лотарингии в общегерманскую конфедерацию[833]. Однако Бисмарк имел перед глазами исторический пример реакции России на навязанную ей демилитаризацию Черного моря после Крымской войны и не желал повторения подобного в отношении Франции[834].

Наиболее полно свою аргументацию Бисмарк изложил уже перед самым подписанием мира в программном выступлении в рейхстаге 2 мая 1871 г. Лейтмотивом речи германского канцлера стало то, что демилитаризация и нейтрализация Эльзас-Лотарингии отвечали бы исключительно французским интересам, не обеспечивая при этом в должной мере безопасность Германской империи. Срытие французских крепостей в Эльзас-Лотарингии при сохранении ее территории в составе Франции, по мнению Бисмарка, было совершенно «непрактично в интересах сохранения мира». Подобное обязательство неминуемо воспринималось бы французами как ограничение суверенитета и независимости страны и скорее способствовало бы постоянному раздражению, нежели успокоению национальных чувств побежденных. Сама по себе демилитаризация провинции в силу самого ее географического положения мало что меняла в ее роли «передового бастиона» Франции и плацдарма для наступательных действий французской армии в направлении Штутгарта или Мюнхена. Кроме того, всегда существовала угроза быстрого восстановления укреплений того же Меца, самой природой обреченного играть роль естественной крепости[835].

Нейтрализация Эльзас-Лотарингии, по мнению Бисмарка, также не могла служить надежной гарантией мира для Германии. Создание барьера нейтральных стран от Бельгии до Швейцарии не исключало возможности нанесения удара по германской территории. Бисмарк ссылался на опыт минувшей войны, когда французское командование рассматривало план высадки десанта в Померании для непосредственной угрозы Берлину. До тех пор пока на морях сохранялось превосходство французского флота над германским, Франция была в состоянии вести войну против Германии в обход Эльзас-Лотарингии.

Германский канцлер, вероятно, сознавал, что угроза полномасштабного французского вторжения с моря химерична. Поэтому его главный аргумент против нейтрализации Эльзас-Лотарингии был политическим. Как Бисмарк небезосновательно подчеркивал, нейтрализация страны действенна только в том случае, если она полна решимости защищать этот статус с оружием в руках, равно далекая от желания поступиться своей независимостью в пользу кого-либо из своих соседей. Бельгия и Швейцария вполне удовлетворяли этому требованию. Но не Эльзас-Лотарингия, поскольку «сильный французский элемент, который сохранится здесь еще долгое время и который связан своими интересами, симпатиями и воспоминаниями с Францией, неминуемо подтолкнул бы это нейтральное государство, кто бы ни был его правителем, примкнуть к Франции в случае новой франко-германской войны, и этот нейтралитет стал бы для нас только опасной, а для Франции полезной иллюзией»[836].

Говоря в целом, Бисмарк выбрал путь аннексии Эльзас-Лотарингии и превращения ее в западный форпост Германской империи прежде всего в силу своего глубокого убеждения, что Франция не простит сам факт своего поражения и — с Эльзас-Лотарингией или без — сделает войну-реванш целью своей дальнейшей политики вне зависимости от утвердившегося в стране политического режима. Как отмечает Михаэль Штюрмер, оптимизм эпохи был полностью чужд Бисмарку. Он не строил особых иллюзий относительно идеала всеобщего мира и часто возвращался к мысли о том, что «будущие войны угрожают существованию Германии»[837]. Вместе с тем, стоит подчеркнуть, что ответственность за принятое тогда судьбоносное решение о территориальных приобретениях лежит, безусловно, далеко не только на одном прусском министре-президенте[838].