Железо и кровь. Франко-германская война

* * *

Революция в Париже и падение Второй империи не сильно улучшили позиции французской дипломатии. Единственным козырем республиканского правительства было то, что ответственность за войну лежала на свергнутом правителе. Кроме того, затягивание войны, превращение ее из «кабинетной» в народную грозило радикализацией внутриполитической обстановки во Франции. События 1793 г. не изгладились еще из памяти европейцев, заставляя монархические дворы опасаться, как бы очередная революционная вспышка в Париже не оказалась заразительной. Это могло как сыграть на руку вождям республики в их попытках завершить войну на почетных условиях, так и затруднить дипломатическое признание новой власти. Последнее обстоятельство было еще одним доводом в пользу скорейшего проведения выборов в Национальное собрание.

Тем не менее, дипломатические представители нейтральных стран установили контакт с республиканским министром иностранных дел Жюлем Фавром спустя считанные дни после революционных событий в Париже, убедившись в благоразумном консерватизме новых властей. На официальное признание французской республики, правда, пошли только США и Швейцария.

Что касается Бисмарка, то поскольку новое правительство в Париже представляло собой абсолютно неизвестную величину, он поначалу был склонен его игнорировать. Не следует забывать, что в качестве козыря на руках у Бисмарка был плененный экс-император французов. Как уже отмечалось, после победы под Седаном в германском руководстве были сильны надежды на быстрое окончание войны и выгодный мир. Прусское внешнеполитическое ведомство даже начало подготовку к переговорам. В частности, в начале сентября крупнейшие немецкие торговые палаты получили приглашение правительства высказать свои пожелания по экономическим статьям будущего мирного договора[854]. Победитель вполне мог выбрать себе более сговорчивого переговорщика в случае, если бы французские республиканские власти проявили упрямство. Легитимность временного правительства в Париже руководитель прусской дипломатии признавать не спешил.

Однако Бисмарк не мог оставить без внимания официальные декларации нового французского правительства. В своем первом же программном заявлении 6 сентября 1870 г. новый министр иностранных дел Жюль Фавр призвал Берлин немедленно окончить войну и заключить мир без территориальных приобретений. Франция взамен была готова компенсировать Пруссии и ее союзникам все понесенные расходы. В противном случае французское правительство заявляло о готовности вести войну до последней возможности, но не уступить «ни пяди нашей земли, ни камня наших крепостей». Фавр подчеркивал, что парижане будут сражаться за каждый дом, и даже с падением столицы война продолжится до победного конца во имя «торжества права и справедливости». «Позорный мир, — пророчествовал министр, — в самое непродолжительное время приведет к войне на истребление. Мы подпишем только такой договор, что обеспечит прочный мир»[855].

В Париже, разумеется, не рассчитывали, что немцы после всех одержанных побед удовлетворятся малым. Во время предварительного обсуждения циркуляра Фавра на заседании правительства министр финансов Пикар прямо высказался против излишне категоричных заявлений[856]. Однако целью Жюля Фавра было придать войне справедливый для французов характер: то, что начиналось как наполеоновская авантюра, приобретало характер отражения германского «нашествия». В равной мере посыл был адресован великим державам, в интересы которых не входило чрезмерное усиление Пруссии и постоянная угроза новой войны в Европе. Бисмарк с беспокойством отметил, что призыв Фавра нашел сочувственный отклик в русской и британской прессе.

Стремясь упредить возможное посредническое вмешательство соседних держав и избавить французов от каких-либо иллюзий, руководитель прусской дипломатии 13 и 16 сентября разослал специальные циркуляры. В них необходимость отторжения Эльзаса и Лотарингии от Франции провозглашалась условием обеспечения надежной защиты для германских государств на случай новой французской агрессии: «Каковы бы ни были условия мира, которые мы ей предложим, Франция будет рассматривать всякий мир как перемирие и атакует нас вновь, для того чтобы отомстить за теперешнее поражение, как только почувствует себя достаточно сильной…»[857] Обращало на себя внимание и то, что носителем реваншистских настроений называлась вся французская нация. Ответный залп прусского внешнеполитического ведомства поддержало искусно организованное выступление крупнейших германских газет и отдельных публицистов.

Новое республиканское правительство, между тем, попыталось извлечь какую-нибудь выгоду из качнувшихся на сторону Франции с падением Наполеона III симпатий и получить поддержку европейских кабинетов. Смена политического режима, однако, потребовала кардинальной чистки дипломатического корпуса. Как констатировал переживший ее глава политического отдела французского МИД Деспре, «среди сотрудников [министерства] не осталось никого, кто наряду с доверием правительства обладал бы достаточным авторитетом, чтобы говорить от имени Франции за рубежом»[858].

В этой ситуации в сентябре 1870 г. в своеобразное турне по европейским столицам был отправлен Адольф Тьер — один из наиболее ярких и опытных политиков в рядах противников Второй империи. Выбор, несомненно, был удачным. В Европе помнили, что Тьер до конца противился развязыванию войны с Пруссией. Его консервативность импонировала монархическим дворам. Его реализм намного лучше отвечал необходимости отказа от многих установок французской дипломатии минувшего царствования, чем экзальтация склонного к внешним эффектам Фавра. Посланец правительства «национальной обороны» провел переговоры в Лондоне, Вене, Санкт-Петербурге и Флоренции. Везде его ждал весьма теплый прием, но посредничества какой-либо из нейтральных держав в мирных переговорах с Пруссией эмиссару Парижа добиться не удалось.

Еще в середине сентября 1870 г. Горчаков откровенно писал, что Россия не будет настаивать на участии в выработке условий мира между Францией и германскими государствами, но, в таком случае, никоим образом его не санкционирует[859]. Вопрос о германском единстве державами уже не оспаривался. Однако стремление Берлина к территориальным приращениям за счет Франции по-прежнему не находило поддержки ни в одной из европейских столиц. Российское руководство всецело разделяло мысль, что отторжение у Франции Эльзас-Лотарингии сделает любой мир в Европе непрочным. Пруссия должна была выбирать из двух зол: следовать принципам «Европейского концерта», рискуя оказаться перед необходимостью ограничить свои территориальные притязания, либо навязать побежденной Франции новую границу, не санкционированную официально ни одной из великих держав. Бисмарк выбрал последнее.

Для Берлина было важно в этой связи продемонстрировать готовность если не к уступкам, то хотя бы к переговорам. Несмотря на недавний обмен с Парижем более чем категоричными заявлениями, глава прусской дипломатии изъявил готовность встретиться со своим французским визави. 19–20 сентября 1870 г. в Феррьере неподалеку от осажденного Парижа прошла первая встреча Бисмарка с Жюлем Фавром. Фавр пытался убедить собеседника в необходимости проведения выборов во французское Национальное собрание, единственно правомочное принять или отклонить условия мира. Очевидно, что для этого голосование должно было пройти на всей территории страны, включая оккупированную немцами часть[860]. Требовалось приостановить боевые действия.

В качестве «залога» прусский министр-президент потребовал передачи в руки немцев крепостей Туль, Верден и Страсбург. Это требование было продиктовано тем, что сопротивление последних существенно осложняло снабжение германской армии. Бисмарк подчеркивал, что их сдача в любом случае была вопросом ближайших дней. О критическом положении защитников пограничных крепостей было известно и правительству «национальной обороны»[861]. Однако сопротивление Страсбурга имело для французов огромное символическое и моральное значение. Добровольно сдать столицу Эльзаса казалось немыслимым, это выглядело как первый шаг на пути признания германской аннексии. Беседа двух государственных деятелей принимала все более эмоциональный характер, и Фавр не смог сдержать слез. Ни по одному вопросу французский и германский представитель договориться не смогли.

Бисмарк, которому переговоры также стоили немалых душевных сил, высказывал в своем кругу уверенность, что Фавру вскоре придется вернуться. Однако прусский министр-президент недооценил влияние настроений в Париже на действия правительства. Отлично понимая, какое толкование его переговоры могут получить среди парижан, Фавр сделал все возможное, чтобы сделать свою поездку тайной. Если верить его мемуарам, он не поставил предварительно в известность даже большинство своих коллег[862]. Однако французские газеты немедленно узнали о переговорах, вызвав демонстрации протеста в Париже наиболее радикально настроенных сторонников республики. Последние привели под окна городской ратуши батальоны национальной гвардии рабочих окраин столицы. Правительство поспешило категорически отклонить германские условия перемирия, фактически дезавуировав своего представителя. Глава кабинета генерал Трошю объявил, что французам остается «победить или погибнуть». Дальнейшие переговоры с немцами были прерваны.