Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Какой-то седовласый господин с резкими, властными чертами бритого лица сидел у могильной плиты, уперев острый подбородок в руки, покойно сложенные на резном, слоновой кости набалдашнике вертикально торчащей из земли трости. При моем приближении он не шелохнулся, лишь перевел глаза в мою сторону и невозмутимо исследовал меня тем внимательным,

узнающим взглядом, которым антиквары сравнивают хранящийся в глубинах памяти оригинал с добросовестно исполненной копией.

Одетый старомодно, едва ли не в стиле бидермейер, с его обязательным жестким, под самое горло воротничком и широким, черного шелка галстухом, он словно сошел с фамильного портрета столетней давности.

Эта призрачная фигура казалась еще более странной на фоне буйно разросшейся зелени, не знаю, может быть, кто-то обвинит меня в излишней впечатлительности, но контраст действительно был слишком разителен: прошлое и настоящее смешались в моей голове, и я, не отдавая себе отчета в том, что говорю, спросил, понизив голос почти до шепота:

— Оберайт?..

— Совершенно верно, честь имею представиться — Иоганн Герман Оберайт, — ответил фантастический господин, нисколько не удивившись.

На миг у меня перехватило дыхание, но я еще долго — точнее, в течение всего последующего разговора — не мог прийти в себя от изумления, да это и не мудрено... Согласитесь, когда глазами человека, который выглядит не намного старше, чем вы, на вас взирает вечность, и вы рядом с ним самому себе кажетесь, несмотря на свои седые волосы, зеленым юнцом, тут любой, самый здравомыслящий обыватель невольно почувствует некоторое замешательство... Мы прохаживались по кладбищу, и мой новый знакомый как ни в чем не бывало рассказывал мне о Наполеоне и других исторических личностях, как говорят о близких и хорошо знакомых людях, которые умерли буквально на днях.

— В городе меня считают моим же собственным внуком, — усмехнулся он и указал на надгробье, мимо которого мы как раз проходили; еще можно было разобрать высеченную на нем дату смерти «...в лето Господне 1798». — По всем законам естества мое тело уже давно должно было бы покоиться здесь; я сам себя похоронил под этим камнем, не хотел, чтобы любопытная толпа глазела на меня как на ветхого Мафусаила. Ну, а слово «Vivo», — добавил он, как будто читал мои мысли, — появится здесь, когда я действительно умру...

Мы еще долго бродили среди старинных склепов и увитых зеленью могил, как-то незаметно меж нами установился вполне доверительный тон... В общем, когда мы подошли к выходу с кладбища, он настоял, чтобы я остановился у него.

Прошел месяц, мы привыкли друг к другу и часто за дружеской беседой засиживались далеко за полночь. О чем только мы не говорили, как-то я не выдержал и попросил его объяснить мне, что означает надпись на папке моего деда: «Токмо отринув всякую надежду и всякое ожидание, смертный попрает смерть», он, однако, ничего не сказал и после неловкой паузы встал и, сославшись на позднее время, ушел к себе. Я и потом неоднократно возвращался к своей просьбе, но всякий раз безрезультатно: он сразу замолкал либо вежливо менял тему.

Однажды вечером, накануне моего отъезда, разговор зашел о средневековых ведьмовских процессах, и я, помнится, высказал мнение, что подавляющая часть так называемых ведьм — это просто чересчур экзальтированные особы, подверженные припадкам истерии... И тут он внезапно прервал меня:

— Иными словами, вы не верите, что человек может покинуть свое тело и перенестись, ну, скажем, на Блоксберг.

Я покачал головой.

— Продемонстрировать? — отрывисто спросил он, и мне стало не по себе от его пронзительного взгляда.

— Я нисколько не сомневаюсь, — поспешил объясниться я, — что эти несчастные с помощью определенных наркотических средств умеют вводить себя в состояние транса и конечно же свято верят в свои полеты на помеле...

Он с минуту помолчал, потом тихо произнес:

— Наивно, разумеется, полагать, что мои записи смогут вас переубедить, скорее всего вы и странные видения, зафиксированные мной на этих страницах, спишете на галлюциноз и болезненное воображение, — он встал и взял с книжной полкидовольно толстую тетрадь, — но, может быть, вас все же заставит призадуматься описание одного эксперимента, проделанного мною много лет назад. Должен предупредить, что я был тогда еще юн и полон радужных надежд, — по его ушедшему в себя взгляду я понял, что в мыслях он вернулся в прошлое, — и верил в то, что люди называют жизнью, пока на меня, как гром среди ясного неба, не обрушился один удар за другим: за несколько дней я потерял все, что может быть смертному дорого на земле, — жену, ребенка... Белый свет померк в моихглазах, и вот тогда судьба свела меня с вашим дедом. Благодаря ему я постиг природу человеческих желаний, понял скрытые корни наших надежд и ожиданий, распутал их головоломные хитросплетения, и открылась мне смертоносная взаимосвязь этих фантомов... И разом спала пелена с очей моих, и узрел я под ангельскими ликами гнусные дьявольские хари... Мы называли

их хронофагами...[3] Подобно обычным болотным пиявкам, присасываются они к человеческому сердцу, только отнюдь не кровью насыщает себя эта бледная немочь, а временем — сокровенной субстанцией жизни. Здесь, в этой самой комнате, я под руководством вашего деда раз и навсегда растоптал гадюк надежды и сделал первые шаги на том тернистом и многотрудном пути, который единственный ведет к победе над смертью... И тогда... — он на мгновенье замолчал, — да-да... и тогда я стал как дерево, которому безразлично, гладят ли его или пилят, бросают в огонь или в воду. С тех пор сердце мое стало пусто, холодно и одиноко, но ни о каком человеческом сочувствии я и не помышлял — просто не нуждался в нем больше. Мне было достаточно сознания того, что «Аз есмь», меня переполняла такая безграничная радость, словно я только теперь начал жить. Тончайший оттенок смысла, который роковой межой проходит между «живу» и «живу», поистине непреодолим, — бездонной пропастью ложится он, разделяя два мира, и горе тому, кто не разглядит этой разницы, опасной, как лезвие бритвы...

— Но ведь это же ужасно! А вы так спокойно об этом говорите! — воскликнул я, потрясенный до глубины души.

— Это только так кажется, — невозмутимо продолжал он, однако легкая улыбка на один краткий миг тронула его губы. — Когда сердце умирает для мира сего, когда чувства и эмоции более не властны над ним, тогда в человеческую душу нисходит нерушимый покой — источник неизъяснимого блаженства, пред которым бледнеют все радости этой жизни. «Аз есмь» — как вечная мелодия, слаще которой нет ничего на свете; если однажды она зазвучала, то уже не умолкнет во веки — ни во сне, ни наяву, когда внешний мир вновь просыпается в органах наших чувств, даже сама смерть не властна над нею...

Знаете, почему люди так рано умирают, а не живут 1000 лет, как библейские патриархи? Ибо уподобились они зеленым древесным побегам и забыли, что они плоть от плоти древа и являются продолжением ствола, а потому и усыхают в первую же осень. Но сейчас мне хочется вам рассказать, как я впервые вышел из своего тела.

Существует некое тайное учение, такое же древнее, как человеческий род; веками передавалось оно из уст в уста и сохранилось в своем изначальном виде по сей день. Только посвященные в эту сокровенную доктрину владеют ее традиционными

приемами, дающими возможность шагнуть за порог смерти, не теряя сознания. Тот избранный, кому это удается, побеждает самого себя и становится своим господином: такой человек обретает новое «Я», а то, что он раньше считал оным, превращается отныне лишь в средство, инструмент, такой же как рука или нога. Всякий раз, когда новообретенный дух выходит из тела, сердце и дыхание останавливаются, как у трупа, — мы исходим из собственной плоти, как израильтяне из Египта, покидая котлы с мясом ради неведомой родины, и воды Чермного моря расступаются пред нами «стеною по правую и по левую сторону», и мы шествуем по дну морскому, не омочив ног[4]. Нелегко дается сия наука, многократными жестокими экзерсисами истязал я плоть мою, прежде чем удалось мне выйти из тела. Вначале я почувствовал, что лечу, свободно парю в воздухе, легкий как пушинка, блаженно подтянув колени к самому подбородку — именно так в раннем детстве мы летаем во сне, — вскоре меня подхватил какой-то черный поток, текущий с юга на север (на языке посвященных он называется «обращенным вспять течением Иордана»), эта стремительная стихия, подобно мощному приливу крови, грозно шумела у меня в ушах. Тысячи возбужденных голосов — кому они принадлежали, я видеть не мог — так долго и так настойчиво призывали меня вернуться, что мало-помалу в сердце мое закрался темный, доселе не ведомый мне ужас, и я затрясся в лихорадочном ознобе. В это мгновение во мраке проступили смутные очертания какого-то рифа... Несколько взмахов и я очутился на суше. Странное существо встретило меня там: при свете луны я разглядел нагое, еще не оформившееся детское тело, лишенное каких-либо половых признаков, во лбу у него, как у Полифема, призрачно мерцал третий глаз; оставаясь совершенно недвижимым, оно взглядом приглашало меня в глубь острова...

Я шел по ровной, серебристо мерцающей дороге, подобно просеке разрезающей дремучую чащу. Земли я под ногами не чувствовал, попробовал дотронуться до деревьев, кустарника — эффект тот же: между моими пальцами и поверхностью предметов оставалась тонкая прослойка, проникнуть сквозь которую было, по всей видимости, невозможно, во всяком случае, как я ни старался освободиться от этой прозрачной, обволакивающей меня плевры, мне это не удалось. Все вокруг излучало зыбкую и какую-то мертвенную фосфоресценцию, подобную

тусклому свечению большого количества гнилушек. Контуры живых существ казались размытыми, неопределенными, дряблыми, как тела глубоководных моллюсков, и какими-то раздутыми. Еще совсем юные, неоперившиеся птенцы с круглыми дерзкими глазами, раскормленные как рождественские гуси, буквально лопались от жира; выглядывая из гигантского гнезда, они истошно вопили при моем приближении. Косуля, видно едва-едва научившаяся ходить, своей упитанностью и величиной не уступала взрослому животному; поджав ноги, она сидела во мхах и с трудом поворачивала голову на жирной, как у мопса, шее, провожая меня сонным, с поволокой взглядом.

Все живое на этом заповедном острове цепенело, зачарованное какой-то омерзительной жабьей ленью.

Понемногу я стал догадываться, куда меня занесло. Да, конечно, эта страна такая же «реальная и настоящая», как и наш мир, и тем не менее это только его отражение. Я находился в царстве призрачных двойников, которые поддерживали свое существование за счет своих земных оригиналов, высасывая у них драгоценную жизненную энергию, выедая самую сердцевину, самые лакомые и нежные кусочки человеческой сущности. И чем больше хирели доноры в тщетных надеждах и напрасных ожиданиях счастья и процветания, тем больше тучнели эти упыри, раздуваясь до чудовищных размеров. Скажем, пристрелили охотники у какого-нибудь олененка мать, а он, наивный, полный веры, ждет и ждет, когда его покормят, не замечая, как все больше запутывается в липкой паутине времени, ждет до тех пор, пока не умирает в голодных муках. Так вот стоило только ему начать ждать — питать надежды! — как здесь, на этом проклятом острове хронофагов, родилось его подобие и, присосавшись как паук к его жизненно важной артерии, стало расти не по дням, а по часам, перекачивая в свою ненасытную утробу иссякающую жизнь земного существа. Израсходованная в напрасных надеждах энергия бытия обретает в этой потусторонней оранжерее форму: буйно разрастается сорняк на жирном черноземе, унавоженном тяжелым трупным смрадом разлагающегося времени.