Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Дни тянулись за днями, складывались в недели, мирные обыватели давно забыли свою настороженность, и вновь с утра до позднего вечера журчал жизнерадостный говорок на улицах города.

Над новой лавкой красовалась аккуратная дощечка, на которой каллиграфически выписанными буквами значилось:

АМАДЕЙ КНЕДЛЬЗЕДЕР и К o

Продажа галстуков.

Самый широкий ассортимент!

(Скидка только по предъявлении льготных талонов)

Зеваки часами простаивали перед витриной, пожирая глазами выставленную роскошь.

В былые времена, когда дикие утки, кичась своими восхитительными, отливающими изумрудом шейными платками, дарованными

им природой, стаями пролетали мимо, в городе на несколько дней воцарялся траур. Теперь же, теперь все пошло по-другому! Отныне каждый, кто хоть сколько-нибудь следил за своей внешностью или стремился придать ей подобающую рангу солидность, щеголял в сногсшибательном галстуке — от экзотических расцветок просто голова шла кругом: тут были и зловещие кроваво-алые, и кроткие небесно-голубые, кто-то гнул грудь колесом, спесиво выставляя напоказ предмет своей гордости ядовито-желтого цвета, другой проплывал эдаким шахматным принцем в шикарном изделии, от крупных клеток которого рябило в глазах, даже сам господин бургомистр не удержался, тряхнул стариной и оторвал себе такой длиннющий, что при ходьбе постоянно наступал на него передними лапами, ежесекундно рискуя запутаться и свернуть себе шею.

Фирма Амадея Кнедльзедера была у всех на устах, а сам основатель элегантного заведения превратился в своего рода эталон, — казалось, не существовало таких гражданских добродетелей, которых бы он в себе не воплощал: бережлив, прилежен, работает не покладая рук, денег на ветер не пускает, воздержан (пьет только сельтерскую).

День-деньской стоял за прилавком, позволяя себе отвлечься лишь в исключительных случаях, когда солидный придирчивый клиент требовал особого подхода, таких он уводил в специально оборудованную заднюю комнату, где и уединялся с ними на весьма продолжительное время, да и как иначе — сложные бухгалтерские калькуляции! Тут в пять минут не уложишься, а ведь результаты надо еще аккуратно вписать в толстенный гроссбух! Из-за плотно закрытых дверей — как-никак коммерческая тайна! — не доносилось ни слова, слышно было лишь, как ягнятник часто и громко рыгал — верный признак напряженной интеллектуальной деятельности у бизнесменов его масштаба.

Ну а то, что привередливые клиенты после приватного собеседования с главой фирмы никогда не покидали лавку через переднюю дверь, никого не смущало — в доме имелось сколько угодно задних ходов!

После трудов праведных любил Амадей Кнедльзедер посидеть в одиночестве на крутом утесе, помечтать о чем-то своем, наигрывая на свирели печальные мелодии. Но вот на узкой горной тропинке появлялась его дама сердца — кроткая лань в роговых очках и с шотландским пледом, не первой молодости, но сумевшая сохранить в житейских бурях девственную чистоту, — и когда она приближалась, с добродетельным видом семеня

по краю пропасти, он строго и почтительно приветствовал ее глубоким поклоном. И она отвечала ему, благовоспитанно склоняя свою точеную головку. О целомудренной парочке уже поговаривали, и все посвященные в их нежные отношения не могли удержаться от возгласов восхищения, воочию любуясь плодами благотворного влияния, когда даже ягнятник — индивидуум, отягченный по вине матери-природы столь тяжелой наследственностью, и тот оставил греховную стезю и обратился к жизни праведной.

Вот только какое-то тягостное подспудное чувство не покидало обитателей городка, мешая им в полной мере насладиться радостью по поводу возвращения на путь истинный своего ближнего; возможно, в этом, как считали многие, было повинно то странное и прискорбное обстоятельство, что численность населения без каких-либо видимых причин, но самым устрашающим образом с каждой неделей упорно сокращалось. Не проходило и дня, чтобы в том или другом семействе, хватившись кого-нибудь из родни, не объявляли оного «без вести пропавшим». Каких только причин не выдумывали, куда только не обращались, сидели и просто ждали — напрасно, ни один из пропавших так и не вернулся.

Не обошла беда и ягнятника: в один прекрасный день исчезла его дама сердца — лань в роговых очках! На горной тропинке обнаружили ее флакончик с нюхательной солью; видимо, старая дева вследствие внезапного головокружения стала жертвой несчастного случая.

Горе Амадея Кнедльзедера не знало границ.

Вновь и вновь бросался он, распростерши крылья, в бездну, пытаясь отыскать тело возлюбленной. В промежутках безутешный жених сидел на краю пропасти и утробно рыгал, тоскливо глядя вниз и обреченно ковыряя зубочисткой в клюве.

Свою галстучную фирму он совсем забросил...

Но однажды ночью открылось ужасное! Владелец дома, в котором квартировал ягнятник, — старый ворчливый сурок — ввалился в полицию и потребовал немедленно взломать лавку и учинить официальный обыск с последующей конфискацией всех находящихся там товаров, так как он, несчастный бессребреник, не намерен более ожидать, когда его квартирант соблаговолит наконец заплатить причитающуюся с него арендную плату.

— Гм. Странно. Герр Кнедльзедер вам задолжал? — Чиновник никак не мог в это поверить. И зачем полиции ломать замки, если герр Кнедльзедер может и сам открыть дверь? Невероятно,

чтобы столь почтенный господин не ночевал дома, просто надо его разбудить.

— Это он-то — и дома?! — Старик долго не мог прийти в себя от смеха. — Да он раньше пяти утра не заявляется, и притом пьяный в стельку!

— Что?! В стельку?! — Чиновник посуровел и отдал необходимые распоряжения.

Начинало светать, а полицейские все еще в поте лица возились с массивным навесным замком, закрывавшим вход в заднее помещение лавки.

Возбужденная толпа на рыночной площади прибывала с каждой минутой.

— Неплатежеспособен! Банкрот! Фальшивые векселя! — неслось с разных концов.

— Нате вам — неплатежеспособен! Фи! А когда бедний честний человек пгедупгеждал вас, ви его слюшали?.. Таки нет! И вот, извольте, подняли хай — банкот, банкот!.. — злорадствовал, отчаянно жестикулируя, дряхлый пражский хомяк, который был тут как тут; сегодня впервые после своей роковой встречи с Кнедльзедером он появился на людях.

Всеобщее беспокойство нарастало с каждой минутой.

Даже элегантные дамочки, возвращавшиеся с каких-то званых обедов и маскарадов, останавливались и, кутаясь в драгоценные меха, с любопытством тянули свои тоненькие шейки.

Внезапно раздался треск, замок отлетел, дверь распахнулась настежь, и наружу пахнуло таким чудовищным зловонием, что все невольно подались назад.

Но настоящий кошмар открылся там, внутри! Куча обглоданных скелетов доставала едва не до потолка, кругом, куда ни посмотри, — полупереваренные останки, изблеванные стервятником прямо на пол, повсюду бурые пятна запекшейся крови и кости, сплошные кости — на столах, на полках, на подоконниках, в выдвижных ящиках и даже в сейфах...

Ужас парализовал толпу: так вот, значит, где обрели свое последнее пристанище все те, кто ушел и не вернулся. Кнедльзедер пожирал их, а проданный товар возвращал себе — поистине второй «ювелир Кардильяк» из рассказа «Мадемуазель де Скюдери»!

— Ну и чито ви на это скажете — банкот? —ликовал хомяк. Его окружили пораженные его проницательностью сограждане — это же надо, с первого взгляда раскусил так ловко маскировавшегося

маньяка и, запершись со всем своим многочисленным семейством дома, спас от верной смерти себя и домочадцев.

— Но как, каким образом, господин коммерческий советник, — кричали все наперебой, — вам удалось сорвать с этого монстра маску? Что навело вас на подозрения, ведь все, буквально все свидетельствовало за то, что он исправился, он просто должен был исправиться и...

— Это игнятник-то и испгавиться?! — Иронии хомяка не было предела; он сложил кончики пальцев так, словно держал в них щепотку соли, и, мерно раскачивая руку перед носом какого-то ближе всех стоящего суслика, стал вещать с видом усталого педагога, объясняющего своим туповатым ученикам нечто предельно тривиальное. — Слюшайте сюда: гожденный игнятником есть игнятник, будет игнятником и остается игнятником, хоть ви... — Он замер, навострив уши: человеческие голоса... С каждой секундой они становились все громче. Туристы!

Перепутанную толпу как ветром сдуло. Мудрый хомяк исчез как всегда последним.

— Бовественно! Восхитительно! Ах, какой чудесный восход солнца! — восторженно причитал воркующий голос, принадлежавший востроносенькой, мечтательной особе, которая только что, картинно опираясь на альпеншток и воинственно раскачивая грудями, вступила на горное плато. Ее идеально круглые честные глаза смотрели преданно и открыто, как яичница-глазунья. Конечно же они не были такими желтыми! Фиалково- голубые! — О, здесь, пеед лицом вечной пиоды, где все так пекасно, азве повенется у вас, господин Клемпке, язык сказать ов итальянском наоде то, что вы сказали внизу, в долине. Увидите, что когда кончится эта потивная война, итальянцы певыми пидут, потянут нам уку и скавут: «Лювимая Гемания, пости нас, иво мы — испавились...»

О том, как доктор Хиоб Пауперзум подарил своей дочери алые розы

Было уже далеко за полночь, а старик, казавшийся в респектабельной обстановке дорогого мюнхенского кафе «Стефани» еще более странным, по-прежнему сидел, неподвижно уставившись в одну точку. Потертый, завязанный каким-то невообразимым

узлом галстук вкупе с мощным, выпуклым лбом, таким высоким, что кончался где-то на темени, ближе к затылку, неопровержимо свидетельствовали о недюжинном, может быть, даже гениальном интеллекте.

Помимо жидкой серебряной бороденки, коя брала свое начало средь горестных складок и неровностей нижней половины сего маловыразительного чела, отмеченного загадочным созвездием семи бородавок, и иссякала чахлым, нитевидным устьем как раз в том регионе видавшего виды жилета, где у отрешившихся от суетного мира философов обыкновенно отсутствует пуговица, назвать что-либо еще достойное упоминания в бренной, земной оболочке ученого мужа было довольно затруднительно.

Говоря точнее, просто невозможно.

Однако отсутствующий вид, с которым сидел погруженный в свои думы старик, немедленно сменился выражением самой что ни на есть неподдельной заинтересованности, когда сидевший за угловым столиком щеголевато одетый субъект в пенсне, с черными, нафиксатуаренными усами, вдруг поднялся — до этого он был занят тем, что демонстрировал свои изысканные манеры: старательно поддевал на кончик ножа кусочки заливной семги и, жеманно отставив мизинец с бриллиантом величиной со спелую вишню, царственным жестом подносил к губам, бросая время от времени в сторону старика косые, испытующие взгляды, — промокнул салфеткой уголки рта, неторопливой вальяжной походкой пересек пустынную залу и, поклонившись, предложил: