Любитель полыни

— Вам сегодня можно не ехать в Сума?

Она, не оборачиваясь к Таканацу, только горько рассмеялась в ответ.

— Ведь сейчас вы ездите туда каждый день, не так ли?

— Да.

— Если вы хотите, поезжайте и сегодня.

— Я до такой степени кажусь повидавшей виды?

— А если вам не понравится, что я скажу?

— Говорите прямо.

— В вас есть что-то от куртизанки, и постепенно это проявляется всё сильнее. Вчера мы с Канамэ согласились в этом.

— Я и сама так полагаю. Но сегодня могу в Сума не ехать. Я сказала, что приедет Таканацу-сан. Невежливо оставлять гостя, тем более когда он привёз такие подарки.

— Обычно все так говорят. Но вчера вас дома не было.

— Я думала, что вы будете говорить с Канамэ.

— А сегодня ваша очередь?

— А не перейти ли нам в столовую? Я хочу есть. Я сразу пошла к вам и ничего не поела.

— Какой же вы выбрали пояс?

— Ещё не решила. Потом спокойно посмотрю. Оставьте всё как есть. Вы позавтракали, а я голодна как волк.

Прежде чем спуститься вниз, они заглянули в европейскую гостиную. Канамэ уже покинул веранду и лежал на диване, продолжая с увлечением читать. Услышав шаги идущих в японскую гостиную, он равнодушно спросил:

— Ну как? Выбрала что-то?

— Нет. Таканацу-сан кричал: «Подарки, подарки», а, в сущности, ничего хорошего не привёз. Скряга!

— Я не скряга, это вы слишком жадны.

— Камлота три штуки, а что до камки — всего две.

— Если вам не по нраву, я вам ничего не подарю. Мне это только на руку.

— Ха-ха, — из вежливости посмеялся Канамэ, не отрываясь от книги.

Послышался шелест спокойно переворачиваемой страницы.

— Он полностью погружён в своё чтение, — заметил Таканацу, поворачивая в коридор.

— Его увлечения никогда долго не длятся. Он совсем как ребёнок, которому дали игрушку.

Войдя в гостиную, Мисако пригласила гостя сесть на подушку мужа, а сама устроилась перед обеденным столиком из сандалового дерева.

— О-Саё, принесите тосты, — распорядилась она, повернувшись к кухне.

Она открыла стоявший сзади буфет для чайной посуды из тутового дерева.

— Чёрный? Или японский зелёный?

— Всё равно. А нет ли какого-нибудь вкусного печенья?

— Если вы хотите западного, у меня есть пирожные от Юхайма.[46]

— Прекрасно. Скучно смотреть, когда перед тобой кто-то ест.

— Здесь воздух чистый, но всё равно чувствуется запах.

— Наверное, он пропитал вашу одежду. А что вам скажут, когда завтра вы поедете в Сума?

— Он мне сказал: «Пока у вас гостит Таканацу-сан, сюда не приезжай».

— Если бы он по-настоящему любил вас, ему бы запах чеснока был нипочём. А коли не так, значит, его любовь — неправда.

— Пожалуйста, угощайтесь. Что вам положить?

— Мне неловко брать первым. Ну, пожалуй, тост.

— Говорите, некоторым нравится этот запах.

— Да, например Ёсико.

— Разве? Ведь она ушла от вас из-за этого.

— Это выдумки Канамэ. По её словам, она до сих пор, как только заслышит запах чеснока, вспоминает обо мне.

— А вы её не вспоминаете?

— Не то что не вспоминаю… развлекаться с ней было приятно, но она не создана быть женой.

— Куртизанка?

— Да.

— Как я.

— По сути вы не куртизанка. По видимости — да, а внутри хорошая жена и разумная мать.

— Вы думаете?

Не исключено, что Мисако только притворялась, что не понимает, — казалось, она была поглощена приготовлением бутербродов. Покрошив разрезанные вдоль маринованные огурцы, она клала их вместе с колбасой на хлеб и отправляла в рот.

— Выглядит вкусным.

— Да, очень.

— А что это за маленькие кусочки?

— Это? Ливерная колбаса. Я покупаю в немецкой лавке в Кобэ.

— А гостям такого нельзя?

— Нельзя. Это я покупаю себе на завтрак.

— Ну, кусочек. Только попробовать. Мне хочется этого больше, чем пирожное.

— Какой вы обжора. Откройте рот. Скажите «а-а».

— А-а.

— Какая вонь! Не вилкой, а только на хлебе. Ну, как?

— Вкусно.

— Больше не дам. А то мне самой не останется.

— Разрешили бы вилкой. Класть человеку рукой в рот — обычай куртизанок.

— Если вы недовольны, больше не просите того, что не для вас.

— Раньше вы не были так невежливы. Были очень женственной, скромной женщиной.

— Может, и была.

— Это не ваша сущность. Какое-то тщеславие?

— Тщеславие?

— Ага.

— Я не понимаю.

— Канамэ говорит, что это он сделал вас куртизанкой. Мол, так обращался с вами… Так что это его вина. Но я бы так не сказал…

— Я не хочу, чтобы он брал на себя всю вину. Всё-таки в этом проявился и мой врождённый характер.

— Какой бы женщина ни была хорошей женой и разумной матерью, в ней всегда таится что-то от куртизанки. Но в данном случае это следствие вашей супружеской жизни. Вы не хотите, чтобы посторонние видели, что вы угнетены, и изо всех сил стараетесь быть эффектной.

— Это называется тщеславие?

— Да, своего рода тщеславие. Не показывать никому, что муж вас не любит. Может быть, я вмешиваюсь не в своё дело…

— Не беспокойтесь. Пожалуйста, продолжайте без стеснения.

— Чтобы скрыть своё слабое место, вы стараетесь казаться весёлой, однако время от времени грусть выдаёт себя. Посторонним не заметно, но разве Канамэ этого не понимает?

— Странно, в его присутствии я становлюсь такой неестественной. Вы не находите, что я веду себя по-разному, когда он рядом и когда его нет?

— Без него вы не так сдержанны.

— Даже вы это почувствовали. Мне кажется, это производит неприятное впечатление, но перед Канамэ я скована. С этим ничего не поделаешь.

— А с Асо, конечно, вы ведёте себя развязнее?

— Да, несомненно.

— А если после свадьбы развлечения прекратятся?

— Думаю, с Асо этого не будет.

— Пока вы остаётесь замужем за Канамэ, вы видите Асо в исключительно выгодном свете. Сейчас ваши отношения — это игра и развлечения.

— Разве в замужестве нельзя сохранять такие отношения?

— Если вы их сохраните, то прекрасно, но…

— Я постараюсь, чтобы так оно и было. Плохо, когда к браку относятся слишком серьёзно, не так ли?

— А если наступает охлаждение, опять разводиться?

— Теоретически да.

— Не теоретически, а в вашем конкретном случае.

Её рука с вилкой, на которой был кусок огурца, внезапно замерла.

— Считаете, охлаждение не наступит?

— Я не хочу, чтобы оно наступило.

— А что думает Асо?

— Он думает, что не наступит. Но обещать что-либо невозможно.

— И вы с этим согласны?

— Я прекрасно его понимаю. Легко сказать: «не разлюблю никогда». Когда человек начинает любить, ему кажется, что его чувство будет длиться вечно. Но кто знает — как всё обернётся в действительности? Будущее от нас скрыто. Бессмысленно обещать то, что неведомо. Или лгать?

— Но когда любят, разве задаются вопросом о будущем? Если отношения серьёзны, мужчина уверен, что никогда не разлюбит.

— Это вопрос характера. Какими бы серьёзными ни были отношения, никто не может ручаться за будущее, даже человек с сильным характером, который всегда стоит на своём.

— На его месте я бы клялся в вечной любви, а потом будь что будет.

— А он думает, что легкомысленные обещания, наоборот, приведут его к сомнениям. У него такой характер, он этого опасается. Поэтому лучше всего, не давая друг другу никаких обещаний, жить настоящим и не связывать себя клятвами в вечной любви.

— Возможно, это так. Однако…

— Что?

— Время наслаждений проходит.

— Я знаю его характер, и я спокойна.

— Вы говорили об этом с Канамэ?

— Не говорила. Не было случая. Да и бесполезно.

— Но это безрассудно — разводиться, не имея никаких гарантий на будущее, — возвысил голос Таканацу.

Сдержав себя, он смотрел на Мисако, которая неподвижно сидела, положив руки на колени и беспрерывно мигая.

— Я и не предполагал, что дело обстоит таким образом. Извините меня, я считал, раз вы оставляете мужа, ваши отношения с Асо более серьёзны.

— Они серьёзны. Как бы то ни было, мне с мужем лучше разойтись.

— Но предварительно надо хорошенько подумать.

— Думай — не думай, всё одно. Если мы не муж и жена, мне невыносимо оставаться в этом доме.

Подняв плечи и понурив голову, она изо всех сил старалась сдержать слёзы, но сверкающая капля скатилась ей на колени.

8

Читая долгожданную книгу, Канамэ старался понять, что именно принесло арабским сказкам репутацию непристойных. У него в руках был первый том, от первой до тридцать четвёртой ночи, триста шестьдесят страниц в осьмушку листа, и требовалось время, чтобы отыскать интересующие его места. Много раз, привлечённый иллюстрациями, он начинал читать расположенный рядом текст, но содержание оказывалось самым безобидным.

Он искал в оглавлении: «Повесть о визире царя Юнона», «Рассказ о трёх яблоках», «Повесть о маклере-христианине», «Рассказ о молодом царе, владыке Чёрных островов»… Но как узнать, какая из этих сказок больше всего удовлетворит его любопытство? Это был выполненный Ричардом Бёртоном[47] полный английский перевод сказок «Тысячи и одной ночи», из которых до того времени были известны на европейских языках лишь избранные. Книга была издана по подписке членами клуба Бёртона ограниченным тиражом. Почти на каждой странице имелись обширные примечания, лингвистические, которые не представляли для Канамэ никакого интереса, и этнографические, объясняющие нравы и обычаи арабов. По некоторым из них можно было догадаться о содержании сказки. Примечания были такими:

«Большой, глубокий пупок считается не только красивым, но и признаком того, что ребёнок вырастет здоровым».

«Щель между передними зубами, но только в верхней челюсти, считается у арабов одним из признаков красоты, почему — непонятно, по-видимому, из любви ко всему необычайному, свойственной этому народу».

«Обычно цирюльник шаха — высокопоставленный чиновник. Это в высшей степени обоснованно, так как он держит в своих руках жизнь властелина. Некогда одна английская дама вышла замуж за такого индийского Фигаро и, когда узнала о профессии мужа, потеряла к нему всякий интерес».

«На Востоке в мусульманских странах молодым женщинам, замужним и незамужним, выходить одним на улицу запрещено. Полиция имеет право арестовать нарушающих этот закон. Это эффективное средство предотвратить тайные любовные сношения. Во время Крымской войны несколько сот английских, французских и итальянских офицеров были размещены в Константинополе, среди них многие хвастались любовными победами над турчанками, но я (Бёртон) думаю, что в действительности дамы были не турчанками, а гречанками, валашками, армянками или еврейками».

«Это место — единственный недостаток в прекрасном повествовании, изложенном прекрасным языком. Можно понять, что Лейна[48] порицали за то, что он включил его в свой перевод».

Канамэ насторожился. Он подумал, что наконец нашёл то, что искал, и стал читать дальше: