Любитель полыни

Таканацу, стаскивая с койки объёмистые тяжёлые узлы, посмотрел вслед уходящему Хироси.

— Он кажется весёлым, — сказал он.

— Он ещё ребёнок. Выглядит весёлым, но стал очень нервозным. По письмам ты ничего такого не заметил?

— Нет. Ничего особенного.

— Впрочем, определённых причин для беспокойства нет. Нельзя ожидать, чтобы ребёнок начал писать…

— Только вот в последнее время он стал писать письма чаще, чем раньше. Возможно, что-то его заботит… Итак, всё готово. — Таканацу облегчённо вздохнул, сел на койку и с явным удовольствием принялся докуривать свою сигару.

— Но ты ему ещё ни о чём не сказал?

— Нет.

— В этом я с тобой не согласен. Надо сказать.

— Если бы он спросил, я бы всё откровенно объяснил.

— Как же ребёнок вдруг спросит о таком деле, если отец молчит?

— Поэтому разговора ещё и не было.

— Это нехорошо. Чем вдруг ни с того ни с сего ошарашить в последний момент, лучше заранее понемногу намёками дать понять и таким образом подготовить.

— Он уже сейчас что-то замечает. Хотя мы ни о чём не говорим, по нашему виду можно догадаться. Возможно, он и догадывается. Я даже думаю, что сверх ожидания он уже готов к этому.

— Тогда тем более надо всё сказать. Пока ты молчишь, он подозревает и воображает самое страшное — от этого и его нервозность. Если он беспокоится, что больше не увидит мать, откровенный разговор его, наоборот, успокоит.

— Я сам так думаю. Только отцу очень тяжело наносить сыну такой удар. Вот невольно и откладываю.

— Вряд ли это так его поразит, как ты опасаешься. Дети сильные. Взрослые, думая о детях, относятся к ним с жалостью, а дети взрослеют и у них появляется сила переносить подобные удары. Если ты растолкуешь ему, он примирится с неизбежным и, без сомнения, поймёт как надо.

— Это я и сам знаю. Вообще-то я с тобой согласен.

По правде говоря, Канамэ ожидал возвращения из Шанхая двоюродного брата с нетерпением, но в то же время оно было для него и обременительно. Он осознавал собственную слабохарактерность, из-за которой откладывал неприятные дела со дня на день и до самого последнего момента не мог заговорить о них. Ему казалось, что двоюродный брат, приехав, растолкает его, заставит действовать даже против его желания и дело сдвинется с места. Но когда он, глядя брату в лицо, заговорил об этом, то, что мерещилось где-то вдали, вдруг приблизилось и стало перед глазами — это не столько побуждало его к действию, сколько пугало, и он был готов идти на попятный.

— Что ты собираешься делать сегодня? Поедем сразу ко мне? — спросил он, чтобы переменить разговор.

— Как хочешь. У меня есть кое-какие дела в Осака, но их можно отложить на другой день.

— Тебе сначала надо отдохнуть.

— А как Мисако?

— Когда мы уходили, она была дома.

— Может, она сегодня меня и не ждёт?

— Возможно, она специально уйдёт, чтобы нам не мешать. Найдёт какой-нибудь предлог…

— Пожалуй, в таком случае… Я хотел бы поговорить с ней о многом, но сначала должен убедиться в твоих намерениях. Какими бы близкими ни были родственники, никогда не следует вмешиваться в дело о разводе, но ведь вы своими силами не можете прийти к определённому решению…

— Ты уже ел? — спросил Канамэ, ещё раз меняя тему разговора.

— Ещё нет.

— Пообедаем в Кобэ. Хироси с собакой отправим домой.

— Дядюшка, я видел собаку, — сказал Хироси, возвращаясь в каюту. — Чудесный пёс! Совсем как лань…

— Он очень быстро бегает, обгоняет даже поезд. Ты можешь брать его с собой, когда катаешься на велосипеде. Эти собаки выступают на бегах на ипподроме.

— Не ипподроме, а кинодроме, дядюшка.

— Твоя взяла.

— А собачьей чумкой он болел?

— Уже болел. Ему год и семь месяцев. Сейчас его надо отвезти домой. До Осака ты можешь поехать с ним на поезде, а потом на машине.

— Лучше на электричке. Если обвязать ему голову платком или чем-нибудь ещё, его можно везти в вагоне с пассажирами.

— Какой прогресс! В Японии уже ходят электрички?

— Здесь живут не одни дураки. Разве не так, дядюшка?

— Конечно, так.

— Странный у вас выговор. Когда вы говорите на осакском диалекте, у вас необычный акцент.

— Хироси хорошо освоил осакский диалект — это в некоторой степени создаёт неудобство. Ему приходится говорить по-разному в школе и дома.

— Я могу и на нормативном говорить, но в школе все говорят только на осакском.

— Хироси, — Канамэ остановил увлечённо болтающего сына, — возьми собаку и возвращайся со слугой домой. У дяди дела в Кобэ…

— А ты?

— Я поеду с дядей. По правде говоря, он соскучился по сукияки,[35] которые делают в Кобэ. Отсюда мы поедем в Мицува.[36] Ты сегодня встал поздно, должно быть, ещё не проголодался. Кроме того, мне надо поговорить с дядей.

— А! — Сын как будто понял, в чём дело, и, подняв голову, боязливо посмотрел отцу в глаза.

5

По природе Таканацу не был нетерпелив, но откладывать дела в долгий ящик было не в его правилах. Как только они уселись в отдельном кабинете ресторана, он не стал терять времени и, пока варился сукияки в котелке, спросил Канамэ:

— Как же в конце концов ты думаешь поступить с Хироси? Надо ему всё открыть, но если тебе трудно, это могу сделать я.

— Так не годится. Правильнее будет мне поговорить с ним…

— Никто не спорит. Но поскольку ты никак не решишься…

— Ладно, ладно… Предоставь разговор с Хироси мне. Я хорошо знаю его характер. Ты вряд ли заметил, но сегодня он вёл себя странно.

— В каком смысле?

— Обычно он не говорит с людьми на осакском диалекте и не придирается к словам. Как бы дружен он с тобой ни был, ему не следовало вести себя так развязно.

— Мне тоже показалось, что он слишком оживлён. По-твоему, он намеренно вёл так себя?

— Не сомневаюсь.

— Но почему? Неужели он думал, что передо мной ему надо изо всех сил выказывать свою радость?

— Что-то в этом роде. В действительности Хироси тебя побаивается. Он тебя любит, но в то же время немного опасается.

— Но почему?

— Он не знает, насколько мы с женой близки к решению наших проблем, и думает, что твой приезд — предзнаменование грядущих изменений, что без тебя мы так просто не справимся и ты приехал, чтобы довести дело до конца.

— В самом деле… Тогда мой приезд ему неприятен.

— Ну, это не так. Его радует, что ты привёз так много подарков. Он всегда рад тебя видеть. Но твой нынешний приезд его страшит. В этом отношении я чувствую то же самое, что и он. Мы с тобой обсуждаем, сказать ему или нет, но если по правде, то я говорить не хочу, а он не хочет слышать. Он не знает, что именно ты ему скажешь, но он опасается, не объявишь ли ты ему то, о чём его отец молчит.

— И он изображает радость, чтобы скрыть свой страх?

— В конечном счёте, и я, и Мисако, и он — мы все трое одинаково малодушны. И сейчас мы все трое находимся в одинаковом положении… Если хочешь знать, и меня твой приезд пугает.

— Что же, пустить дело на самотёк?

— Тоже нельзя. Как бы ни было страшно, надо с этим обязательно покончить.

— И как быть? А этот Асо — что он за человек? Если вы не в состоянии, не может ли он начать действовать?

— Он тоже связан. Он ничего не будет предпринимать, пока Мисако не примет решения.

— Ну, это естественно. Иначе получится, что он разрушил вашу семью.

— Вдобавок мы с самого начала условились, что нужно всё сделать по взаимному согласию и ждать момента, удобного для Асо, для Мисако и для меня.

— И когда же наступит этот удобный момент? Пока один из вас не сделает наконец первого шага, такой момент никогда не наступит.

— Ну, это не так… Вот посмотри, сейчас мартовские школьные каникулы, и с определённой точки зрения это время благоприятное. Представь, если Хироси от переполняющих его переживаний вдруг перед всем классом зальётся слезами! Разве можно допустить такое? А во время школьных каникул я поведу его в кино, повезу куда-нибудь, как-нибудь его отвлеку, и он понемногу начнёт забывать.

— Так почему же сейчас ты ничего не начинаешь?

— Сейчас неудобно для Асо. Его старший брат в начале будущего месяца едет за границу, нельзя в такое время создавать трудности, а вот когда брат уедет, препятствий не будет.

— Тогда благоприятного момента придётся ждать до летних каникул.

— Летние каникулы длинные…

— Так может тянуться до бесконечности. Летом опять что-то возникнет.

Ширококостные, с выступающими венами руки по-мужски худощавого Таканацу слегка дрожали, как будто он нёс тяжести, — вероятно, от выпитого сакэ. Руку с сигарой, похожей на капусту, он протянул под котелок и стряхнул пепел на поднос с водой, на котором стояла горелка.

Встречаясь с двоюродным братом, что происходило раз в два-три месяца, Канамэ всегда испытывал противоречивые чувства. С ним он рассуждал, когда лучше всего приступить к делу, но в душе всё ещё колебался, разводиться ему или нет. Таканацу же, предполагая, что это дело решённое, обсуждал лишь вопрос об удобном времени. Он не собирался убеждать Канамэ в необходимости этого шага, но раз уж развод неминуем, с ним надо покончить как можно быстрее. Канамэ отнюдь не похвалялся силой воли, которой у него не было, но каждый раз при общении с братом он подпадал под влияние его мужественного, твёрдого характера, чувствовал, как у него самого рождается смелость, и говорил о разводе как о деле безоговорочном. Его радовало ощущение, что он может управлять своей судьбой, но если говорить начистоту, Канамэ, слишком слабовольный для энергичного поступка, был погружён в пустые мечты о том времени, когда он снова будет свободен. Он был счастлив, что эти неясные перспективы в разговорах с братом становились живыми, обретали плоть. Брат не давал ему повода к новым грёзам, но само его присутствие вселяло надежду, что, если повезёт, фантазии Канамэ в конце концов воплотятся в жизнь. Конечно, разлука всегда печальна. С кем бы ты ни прощался, расставание само по себе несёт в себе грусть. Вероятно, Таканацу прав — если сложа руки ждать подходящего времени, оно никогда не наступит.

Когда сам Таканацу разводился с женой, он с этим не тянул. Приняв решение, он как-то утром позвал жену в комнату и до вечера подробно излагал доводы. Придя к заключению о необходимости разойтись, они оба сожалели о предстоящей разлуке и, обнявшись, весь вечер проплакали. «И она плакала, и я сам плакал навзрыд», — рассказывал Таканацу. Канамэ советовался с братом потому, что тот прошёл через развод, и ещё потому, что, размышляя о его поведении в то время, чувствовал зависть. Если бы у него был такой характер, если бы и он перед неотвратимым концом мог был вволю плакать, как Таканацу, ему было бы легче. Он прекрасно понимал, что ни один развод не обходится без слёз, но для него самого такое поведение было исключено. Токийцы даже в подобных обстоятельствах заботятся о производимом впечатлении и о своей репутации. Канамэ, для которого даже манера рассказчика в кукольном театре была безобразной, счёл бы столь же безобразным своё поведение, начни он с искажённым лицом рыдать и вопить, как герои на сцене. Он хотел довести дело до конца, полностью сохраняя достоинство, не проливая слёз, подчиняя доводам рассудка собственные чувства, чего ждал и от жены. Ему не казалось это невозможным. Его обстоятельства отличались от обстоятельств брата. У него не было причин враждебно относиться к Мисако. Они не привлекали друг друга физически, но их вкусы, их образ мыслей совершенно совпадали. Жена не волновала его как женщина, сам он не был для неё мужчиной. Люди, не предназначенные для совместной жизни, вступили в брак — сознание этого было прискорбно, но если бы они оставались просто друзьями, их отношения были бы прекрасными. Канамэ считал, что они могут общаться и после развода. Они прожили вместе много лет, их воспоминания о прошлом не будут мучительны, он в состоянии дружески встречаться с Мисако — матерью Хироси и женой Асо. Положим, в действительности всё окажется сложнее — неизвестно, как будет вести себя Асо и как станет реагировать общество, — но если они оба разведутся с такими убеждениями, у них не будет особых причин горевать. Мисако как-то сказала ему: «Если вдруг Хироси тяжело заболеет, ты обязательно дашь мне знать. Если в это время ты мне не разрешишь его навещать, я не знаю, что я сделаю. И Асо возражать не будет…» При этом она несомненно имела в виду также возможную болезнь отца Хироси. И сам Канамэ надеялся, что сможет навещать её, если она заболеет. В браке они не были счастливы, но они прожили бок о бок десять лет, завели ребёнка. Если они в один прекрасный день разведутся, неужели они обязаны стать друг для друга совершенно посторонними? Неужели они не увидятся даже в последний час? И Канамэ, и Мисако надеялись дружески общаться и после развода. До каких пор они будут так думать? Вскоре всё изменится, они вступят в новый брак, у них появятся другие дети… Но в настоящее время такая надежда облегчала им предстоящий разрыв.