Семко

Его красивое, пышущее здоровьем лицо, немного загорелое, окружали длинные тёмные волосы, ниспадающие на плечи.

Бородка и усы, едва пробивающиеся, ещё не были тронуты железом. Большие чёрные глаза, губы, гордые и панские, красивые черты, кожа лица, полная свежести, придавали ему по-настоящему панский и рыцарский облик, но в фигуре, движениях, даже в лице одновременно было что-то развязное и простецкое.

Того рыцарского воспитания, какое давали западные обычаи, уже немного женоподобные и изнеженные, не было в нём ни следа. Кроме того, выражение юношеского лица отнюдь не было мягким. Особенно брови, глаза и губы, когда их затрагивало более живое чувство, легко становились гордыми и сердитыми.

Возможно, горячая отцовская кровь говорила в молодом Мазовецком князе. Семко одет был согласно тогдашней моде, но не так изысканно, как другие князья, что засматривались на французский и недерландский обычай. На нём был шёлковый кафтан, обшитый шелками, но уже хорошо поношенный, на нём звериная шкура с длинными рукавами, которые по обеим сторонам кресла свисали аж до пола. На ногах облегающие брюки входили в те польско-краковские ботиночки с задранными вверх носами, которые переняла от нас вся Европа.

Увидев входящего клеху, князь нахмурился и задумался, точно хотел его вспомнить. Постепенно лицо его прояснилось, он равнодушно кивнул головой, а священник со светлым лицом, сидевший за столом, поздоровался с гостем рукой и сказал шутливо:

– Ave, frater.

Бобрек, положив руки на грудь, низко кланялся:

– Откуда это вы к нам снова забрели? – спросил священник.

– Таскаюсь по свету, как всегда, – сказал клеха. – Где меня нет? Как птица за пропитанием, бедный клеха должен скитаться.

– Ежели вам это скитание по вкусу… – прервал священник, – потому что, если бы хотели согреть место, легко бы его нашли, но есть люди, как птицы, которых природа к скитаниям вынуждает.

– А! Есть, может, такие, но человек охотно сидел бы, если бы было где сесть, – говорил Бобрек. – В чужих монастырях полно людей, которые у нас хлеб подъедают, на бенефиции и должности бедный слуга не попадёт.

Некоторые из гостей, не прислушиваясь к этому разговору, шептались между собой, смеялись и занимались чем-то иным. Семко иногда поглядывал на клеху.

– Чем живёшь? – спросил один из паношей.

– Милостью Божьей и панской, – смиренно ответил Бобрек. – Для бедняка и крошек, падающих со стола богачей, хватает. Напишу благословение, произнесу молитовку, прочту Евангелие, пропою набожную песнь. Не одному дорогой привилей захочется приказать переписать детям. Заклинаниями от лихорадки, от других болезней для ношения на груди, и другими письменными святынями также могу обеспечивать.

Затем Семко прервал вдруг:

– Вы из Познани? Значит, оттуда идёте?

Бобрек немного колебался с ответом.

– Немного раньше я из Познани, – сказал он, – человек тащится от двора до двора, от местечка к местечку, не как хочется, а как можется.

– А не ограбили вас там по дороге? – вставил весело один из шляхты.

Бобрек показал свою бедную одежду и пустые карманы. – С меня нечего взять, – сказал он, – пожалуй, жизнь только, а это никому ни к чему не пригодится.

– Ежели теперь не имеете никакой работы, – сказал духовный с цепью, сидевший за столом, – приходите ко мне, найду вам что-нибудь переписать. Но лишь бы какой писаниной от меня не отделаетесь, потому что я люблю, чтобы было нарисовано, не написано, и литеры на бумаге должны быть как цветочки в поле.

Клеха низко поклонился, скривив уста. Семко немного ел, немного пил, беседуя со шляхтой, присматривался к Бобре-ку, может, в надежде, что такой убогий бродяга, как это было в обычае, начнёт шутить, забавлять их и побудит к смеху. Но Бобрек казался для этого непригодным, только смотрел исподлобья, облачаясь в такую покорность и униженность, что аж жаль делалось, глядя на беднягу, а это унижение монашеской одежды пробуждало сострадание.

Аудиенция, данная бедняге, казалось оконченной; пришельцу уже было нечего там делать, получив от канцлера обещание дать работу, но не выгоняли его и он сам выходить не думал. Он стоял у двери, притулившись к стене. Духовная особа с цепью, княжеский канцлер, больше других им интересовался. Чувствовал в нём брата по перу, потому что во всём этом довольно многочисленном обществе их, тех, что умели читать и писать, возможно, было только двое.

Бобрек, быть может, должен был удалиться, хоть уходить ему не хотелось, если бы в эти минуты во дворе не послышались живо скачущие кони, а опытное ухо сидящих у стола уловило, кроме топота лошади, звон железа, объявляющий о прибытии вооруженных людей.

Все обратили на дверь любопытствующие взгляды. Сделалось тихо, а в сенях голос маршалка объявил о чьём-то прибытии.

Как всегда, когда что-то производило на него чрезвычайное впечатление, Семко поднял голову и его брови грозно стянулись. Тогда его красивое и молодое лицо тем, кто помнил старого Зеймовита, немного напоминали его хмурый и строгий облик.

С головой, обращённой к двери, князь ждал объявление маршалка о прибытии какого-то гостя, не догадываясь, кто это мог быть. Впрочем, гость не был там редкостью, потому что шляхта охотно к нему приезжала. Пользуясь тем, что внимание было отведено от его бедной особы, клеха, стоявший у двери, немного отошёл от неё и прильнул к стене в углу так, что его почти было не видно.

Однако он не уходил.

К двери приближался голос маршалка, открыли две её створки и в дверном раме появилась, как бы оправленная в неё, красивая фигура, как статуя рыцаря. Мужчина был средних лет, весь как из железа выкованный, державшийся просто, высокого роста, одетый по-дорожному и по-солдатски.

С головы он не снял ещё блестящего шлема, на верхушке которого виден был растянутый на прутьях, завязанный белый платок, словно отмеченный кровавыми каплями.

Это была его эмблема – Старый Наленч. Не была она такой красивой для глаз, как у многих в то время придворных рыцарей и турнирных поединщиков, которые больше на панских дворах рисовались перед женщинами, чем в поле перед врагом.

Доспехи на нём не были ни позолоченными, ни эмалированными, они были простые, железные, но сделанные по мерке, для кафтана, и сидели на нём как с иголочки.

Все её части: наплечники, наколенники, нагрудник подходили друг к другу, а ремешков им в походе не ослабляли. Огромный меч на рыцарском поясе висел сбоку, маленький мечик имелся под рукой. Из железного обрамления выглядывало лицо с усами и короткой бородкой, мужественное, загорелое, полное, красное, с искренними и мужественными глазами, которые лгать не умели. Смотрели смело и гордо.

Увидев его, князь поздоровался, не вставая с сиденья, некоторые из шляхтичей, сидевших за столом, поднялись с лавок и вытянули руки, восклицая:

– Бартош! Бартош!

Он, сняв шлем, пошёл прямо к князю.

– Милостивый пане, – сказал он, – простите, что приезжаю как татарин… (он огляделся вокруг, как бы хотел быть уверенным, что чужих тут нет). Меня пригнало сюда большое и срочное дело.

– Но вы для меня всегда милый гость, – сказал Семко весело, любезно глядя на него. – Вы в доме, в котором, я надеюсь, воевать ни с кем не будете; идите сначала снимите тяжёлые доспехи и приходите к нам.

Рыцарь стоял ещё, улыбаясь приветствующим его паношам.

– Милостивый пане, – отпарировал он, – я только сниму с плеч это железо и обратно его сразу придётся надеть, потому что времени мало, срочная работа!

Он развернулся и ушёл, но по дороге братья шляхта вытягивала ему руки и задерживала, глядя с уважением и любовью.

Едва за ним закрылась дверь, пирующие князья очень оживлённо начали разговаривать.

– Бартош из Одолянова, Бартош из Козьмина, – разносилось со всех сторон. – Когда приезжает Бартош, то это не напрасно.

Канцлер тем временем, разглядывая залу, увидел в углу клеху. Дал ему знак.

– Идите в мою комнату, – сказал он, – подождите там капельку, незамедлительно приду.

Бобрку вовсе не хотелось оттуда выходить именно теперь, когда надеялся услышать что-нибудь интересное; он почесал себе голову, неловко поклонился, скривил губы и рад не рад вышел за дверь.

В сенях, немного подумав, всё ещё с той покорностью, которая, согласно пословице, пробивает небеса, но на земле чаще всего пробуждает презрение и пренебрежение, он у самого глупого из челяди, чтобы временно привлечь его на свою сторону, спросил, где комната канцлера.

Ему её сразу же показали, тут же около замкового костёла. Клеха пошёл в эту сторону, но или из неудержимого любопытства, или по привычке, по дороге он задержался около людей и коней, прибывших с паном Бартошем из Одоланова, который приехал поклониться князю.

Его духовное одеяние, хотя потёртое, всегда пробуждало немного уважения; слуги, выглядящие так же гордо, как сам пан, на вопрос: «Откуда прибыли?» – отвечали, что приехали с паном Бартошем из Калиша.

Одно это имя уже достаточно говорило.

В Куявии и Великой Польше имя старосты, пана на Одоланове, Венцбруке, Козьминке, Небожицах и Злотой было так повсеместно известно, что не нуждалось ни в каком объяснении.

Это был муж великой храбрости, живого ума, ничем не устрашимой отваги, беспокойного и предприимчивого духа и притом такой любитель рыцарских дел, что когда ему не хватало их дома, готов был искать и за границей. Может, это было ложью, но рассказывали, что, скучая по рыцарским турнирам и рыцарским забавам, порою он даже у крестоносцев их искал, а они, что польского имени и человека вынести не могли, пана Бартоша из Венцбрука уважали и хвалили, говоря, что ни тевтонским и никаким из рыцарей запада не уступал.

Но знали его также как гордого и непреклонного пана, с которым по-доброму можно было сделать всё, силой же – ничего, потому что над собой не терпел никого.

Ибо в военном ряду Бартош стоял за десятерых, бился страшно, а когда брал в широкие ладони обоюдоострый меч, готов был человека разрубить им пополам. С копьём в руке, когда им протыкал всадника, не было примера, чтобы кто-нибудь в поединке удержался в седле.

Это он был вызван на поединок Белым князем, и, когда должен был сдаться, так поранил ему копьём руку, что тот долго на ней вынужден был лежать и уже потом навсегда у него отпала охота к военному ремеслу.

Поэтому достаточно было сказать о Бартоше из Одоланова или из Козьмина, чтобы люди знали, что это означало или какую-нибудь войну, или рыцарские состязания.

Услышав это имя, клеха задумался, потому что и он знал его, и знал, что он впустую времени не тратит, а если прибыл в Плоцк, что-то тяжёлое вёз за пазухой.

Бобрек бросил взгляд на княжеский дом и – вздохнул, жаль ему было оттуда уходить, потому что бедняку было очень интересно подслушивать.

Вернуться назад, туда, откуда его отправили, было невозможно, и после короткого раздумья, он направился в комнату канцлера.

Ему легко было бы найти её, хоть не знал о ней, потому что как раз в такой же потёртой полудуховной одежде, с коротко постриженной головой, с большими руками, выступающими из тесных рукавов, стоял там у порога и зевал бледный подросток, то заслоняя ладонью рот, то делая знак святого креста перед ним, чтобы не пустить внутрь дьявола.