Мэр Кестербриджа

Глава XLII

Однако внутреннее убеждение Хенчарда в том, что и он «в руне божьей», все больше и больше слабело, по мере того как время медленно отодвигало вдаль событие, внушившее ему это убеждение. Угроза возвращения Ньюсона не давала ему покоя. «Ньюсон обязательно должен вернуться», — думал он.

Но Ньюсон не появлялся. Люсетту унесли на кладбище; Кестербридж в последний раз уделил ей внимание, а затем вновь занялся своими делами, как будто она и не жила на свете. Но Элизабет по-прежнему верила в свое кровное родство с Хенчардом и поселилась у него. Быть может, все-таки Ньюсон ушел навсегда.

Убитый горем Фарфрэ в свое время узнал, что именно послужило причиной, по крайней мере ближайшей причиной, болезни и смерти Люсетты, и его первым побуждением было отомстить именем закона тем, кто совершил это злое дело. Он не хотел ничего предпринимать до похорон. А после них он призадумался. Легкомысленная толпа, затеявшая шутовскую процессию, конечно, не предвидела и не хотела такой катастрофы, какая случилась. Лишь соблазнительная перспектива осрамить местных воротил— это высшее и острейшее наслаждение тех, кто корчится под их каблуком, — и лишь она одна вдохновляла толпу, как полагал Фарфрэ, не подозревавший о подстрекательстве Джаппа. Были у Фарфрэ и другие соображения. Люсетта перед смертью призналась ему во всем, и поднимать шум вокруг ее прошлого не следовало, как ради ее доброго имени, так и в интересах Хенчарда и его собственных. Фарфрэ решил смотреть на прискорбное событие как на несчастный случай, полагая, что это лучший способ проявить уважение к памяти покойной и самый мудрый выход из положения.

Он и Хенчард сознательно избегали встреч. Ради Элизабет Хенчард смирил свою гордыню и согласился принять семенную лавочку, которую члены городского совета во главе с Фарфрэ купили для него, чтобы помочь ему снова встать на ноги. Будь он один, Хенчард, несомненно, отказался бы от помощи, если бы она даже косвенно исходила от человека, на которого он когда-то так яростно напал. Но сочувствие Элизабет и общение с нею были необходимы для самого его существования, и ради этого его гордость облачилась в одежды смирения.

При этой лавочке они и поселились, и Хенчард настороженно предупреждал каждое желание Элизабет с отеческим взиманием, обостренным жгучей, ревнивой боязнью соперничества. Впрочем, сомнительно было, чтобы Ньюсон когда-либо вернулся в Кестербридж заявить о своих отцовских правах на нее. Бродяга, почти иностранец, он несколько лет не видел своей дочери; его любовь к ней, естественно, не могла быть сильной; другие интересы должны были вскоре затмить память о ней, помешав ему вновь начать копаться в прошлом и узнать, что она все еще принадлежит настоящему. Стараясь как-нибудь заглушить укоры совести, Хенчард твердил себе, что он ненамеренно произнес лживые слова, с помощью которых ему удалось сохранить свое вожделенное сокровище, но что они вырвались у него непроизвольно, как последняя вызывающая выходка язвительности, пренебрегающей последствиями. И еще он убеждал себя в том, что Ньюсон не может любить Элизабет так, как любит он, Хенчард, и не положит за нее душу, как с радостью готов был положить он.

Так они жили при лавочке против кладбища, и в течение всего этого года в их жизни не произошло ничего примечательного. Из дому они выходили нечасто, а в базарные дни не выходили вовсе, поэтому видели Доналда Фарфрэ редко, да и то обычно лишь издали, когда он проходил по улице. А он по-прежнему занимался делами, машинально улыбался своим собратьям-торговцам и спорил, заключая сделки, — словом, вел себя так, как обычно ведут себя люди, когда пройдет некоторый срок после понесенной ими утраты.

«Время в свойственном ему одному невеселом стиле» научило Фарфрэ, как следует расценивать его отношения с Люсеттой, и показало все, что в них было и чего в них не было. Есть люди, чье сердце заставляет их упорно хранить верность случайно порученному им судьбой человеку или делу, хранить долго, даже после того, как они поняли, что объект их верности отнюдь не редкостное явление, скорее даже наоборот; и без него их жизнь не полна. Но Фарфрэ был не из таких. Дальновидность, жизнерадостность и стремительность, присущие его натуре, неизбежно должны были извлечь его из той мертвой пустоты, в которую его ввергла утрата. Он не мог не понять, что смерть жены избавила его от угрозы тяжелых осложнений в будущем, заменив их обыденным горем. После того как обнаружилось прошлое Люсетты — а оно рано или поздно не могло не обнаружиться, — трудно было поверить, что дальнейшая жизнь с нею могла сулить счастье.

Однако, наперекор всему этому, образ Люсетты все еще жил в нем, и ее слабости он осуждал очень снисходительно, а ее страдания смягчали гнев, вызванный ее умалчиванием, но этот гнев вспыхивал лишь изредка, угасая с быстротой искры.

К концу года принадлежащая Хенчарду лавка розничной продажи семян и зерна — а она была чуть побольше посудного шкафа — уже стала приносить доход, так что отчим с падчерицей беспечально жили в своем уютном солнечном уголке. В этот период Элизабет-Джейн держалась с внешним спокойствием человека, который живет кипучей внутренней жизнью. Два-три раза в неделю она надолго уходила гулять за город, чаще всего — по дороге в Бадмут. Иногда Хенчарду казалось, что, сидя подле него вечером и чувствуя прилив сил после прогулки, она скорее вежлива, чем ласкова с ним; это его беспокоило, и ко многим уже испытанным им горьким сожалениям прибавилось раскаяние в том, что своей суровой придирчивостью он охладил ее драгоценную нежность еще в то время, когда, она впервые была ему дарована.

Теперь Элизабет всегда поступала по-своему. Шла ли речь о том, чтобы выйти из дому или вернуться домой, о покупке или продаже, ее слово было законом.

— У тебя новая муфта, Элизабет, — застенчиво сказал ей как-то раз Хенчард.

— Да, я ее купила, — отозвалась она.

Он снова взглянул на муфту, лежавшую на соседнем столе. Мех на ней был коричневый, блестящий, и Хенчард, хоть он и не знал толку в мехах, подумал, что девушке такая муфта не по средствам.

— Она, вероятно, довольно дорого стоит, милая? — осмелился он спросить.

— Пожалуй, она немножко велика для меня, — вместо ответа спокойно сказала девушка. — Но она не бросается в глаза.

— Конечно нет, — согласился связанный лев, опасаясь, как бы не вызвать в ней хоть малейшее раздражение.

Вскоре после этого разговора, когда пришла новая весна, Хенчард как-то раз проходил мимо спальни Элизабет-Джейн и, остановившись, заглянул в дверь. Он вспомнил тот день, когда девушка выехала из его большого красивого дома на Зерновой улице, не вытерпев его резкости и неприязни, и как он тогда вот так же заглянул к ней в комнату. Теперешняя ее спальня была гораздо скромнее, но его поразило обилие книг, лежавших всюду. Их было так много и все это были такие дорогие книги, что убогая мебель, на которой они лежали, никак не вязалась с ними. Некоторые книги, пожалуй, даже многие, видимо, были куплены недавно, и хотя Хенчард всегда позволял девушке делать разумные покупки, он и не подозревал, что она так безудержно потакает своей врожденной страсти, несмотря на скудость их бюджета. Впервые он почувствовал себя немного задетым ее расточительностью и решил поговорить с нею об этом. Но прежде чем он собрался с духом начать разговор, произошло событие, отвлекшее его мысли в другую сторону.

Сезон бойкой семенной торговли окончился, и спокойные недели перед сенокосом наложили свой особый отпечаток на Кестербридж: рынок наводнили деревянные грабли, новые повозки — желтые, зеленые и красные, громадные косы, вилы с такими длинными зубьями, что на них можно было бы поднять целое семейство. Как-то раз, в субботу, Хенчард против обыкновения пошел на рынок, движимый странным желанием провести несколько минут на арене своих прежних побед. Фарфрэ, которого он по-прежнему чуждался, стоял в нескольких шагах от него, у подъезда хлебной биржи, где он всегда стоял в это время, но сейчас он, казалось, был поглощен мыслями о ком-то, находившемся неподалеку.

Посмотрев в ту сторону, Хенчард заметил, что взгляд Фарфрэ устремлен не на какого-нибудь фермера с образцами зерна, а на его, Хенчарда, падчерицу, которая только что вышла из лавки напротив. А она, видимо, и не подозревала, какой возбудила интерес, — в этом отношении она была менее одарена, чем те молодые женщины, перышки которых, словно перья любимой птицы Юноны, покрываются глазами Аргуса, как только вблизи появляется возможный поклонник.

Хенчард ушел, говоря себе, что, в сущности, взгляд Фарфрэ, устремленный на Элизабет-Джейн, пока не означает ничего особенного. Однако он не мог забыть о том, что шотландец когда-то был увлечен ею, хоть и мимолетно. И тут быстро всплыла на поверхность врожденная противоречивость Хенчарда, сделавшая его таким, каким он стал. Вместо того чтобы приветствовать союз обожаемой падчерицы с энергичным, преуспевающим Доналдом не только ради нее, но и в собственных интересах, он не мог вынести мысли о такой возможности.

Было время, когда его инстинктивная враждебность неизменно воплощалась в действие. Но теперь это был уже не прежний Хенчард. Он заставлял себя подчиняться воле Элизабет и в этом отношении и в других, как чему-то абсолютному и неоспоримому. Он боялся, что, переча ей, утратит уважение, которое она снова почувствовала к нему, оценив его преданность, и считал, что лучше сохранить это уважение в разлуке, чем возбудить ее неприязнь, удерживая ее насильно.

Но одна лишь мысль об этой разлуке приводила его в смятение, и вечером он сказал девушке с деланным спокойствием, скрывающим тревогу:

— Ты сегодня видела мистера Фарфрэ, Элизабет?

От этого вопроса Элизабет-Джейн вздрогнула и, немного смутившись, ответила:

— Нет.

— А… так, так… Впрочем, это не важно. Дело в том, что я видел его на той улице, по которой проходила и ты.

Заметив ее смущение, он спросил себя, не подтверждает ли оно зародившееся у него подозрение, что долгие прогулки, которыми она увлекалась последнее время, и новые книги, которые так поразили его, имеют какое-то отношение к Фарфрэ. Она не разъяснила его недоумений, и, опасаясь как бы молчание не навело ее на мысли, пагубные для их тепершних дружеских отношений, он заговорил на другую тему.

Делал ли Хенчард добро или зло, он по своей природе был совершенно не способен действовать тайком. Но solicitus timor — беспокойный страх, обуявший его любовь, та зависимость от внимания падчерицы, до которой он опустился (или, с другой точки зрения, поднялся), изменили его природу. Нередко он в течение многих часов недоумевал и раздумывал, что значат те или иные ее фразы или поступки, тогда как раньше он сразу задал бы ей вопрос напрямик и все объяснилось бы. И теперь, встревоженный мыслью о ее возможной любви к Фарфрэ — любви, которой неизбежно предстояло затмить ее дочернюю привязанность к отчиму, он стал более внимательно следить за тем, как она проводит время.

Элизабет-Джейн ничего не делала тайно, если ее не побуждала к этому привычная сдержанность, и надо сразу признать, что она иногда разговаривала с Доналдом, если им случалось увидеться. С какой бы целью она ни гуляла по дороге в Бадмут, возвращаясь с прогулки, она нередко встречала Фарфрэ, который минут на двадцать покидал Зерновую улицу, чтобы проветриться на этой довольно ветреной дороге и, как он сам говорил, «свеять с себя семена и мякину», перед тем как сесть за чайный стол. Хенчард узнал об этом, отправившись как-то раз на Круг, откуда он, под прикрытием стен амфитеатра, следил за дорогой, пока Элизабет и Доналд не встретились. Его лицо отразило величайшую тревогу.