Братоубийцы

III

Озарил Бог утренним светом Великий понедельник, и с самого рассвета принялись люди за работу. Загремели выстрелы. Спускались с гор партизаны, поднимались в горы солдаты и кастельянцы, встретились в горной лощине и, рыча, как звери, с остервенением стали убивать друг друга. Оставил отец Янарос Христа в церкви (Он не нуждается в людях) и побежал в горы причащать умирающих и перетаскивать в деревню раненых.

Благодать Божия – сегодняшний день. Нежаркое весеннее солнце не палит зноем; зацвел в горах терновник; с раннего утра за работу принялись и пчелы – высасывают расцветшие колючки и кусты молодого тимьяна и относят нектар в улей – делать мёд. Прилетели и вороны: то кружатся над людьми, то садятся на скалы, резким, отрывистым карканьем торопят людей поскорее стать трупами, чтобы упасть на них – не терпится им приняться за работу. Вся тварь проснулась и спешит.

И люди, словно вняв воронам, вцепились друг в друга, торопятся умереть. Вначале – ружейная перепалка, потом пошли в ход штыки и, наконец, ножи, кулаки, зубы. Падали и катились по камням тела, перебегал от одного умирающего к другому отец Янарос, причащал их, закрывал им глаза и читал молитву. «Прости их, Господи, – шептал он, – прости и тех, которые убивают, и тех, которых убили. Или низвергни с неба огонь – испепели нас всех, чтобы не было нам стыдно лица Твоего».

В полдень нес отец Янарос на руках Леонидаса. Он был тяжело ранен, отходил; открыл глаза, посмотрел на отца Янароса, узнал его. Губы его приоткрылись – хотел что-то сказать, но не смог: ручьем хлынула кровь изо рта, и глаза закатились. Подбежал солдат, нагнулся, пошарил в карманах убитого, достал тетрадку и спрятал её за пазуху.

– Он просил меня об этом, батюшка, – сказал он отцу Янаросу, удивленно смотревшему на него. – Чувствовал смерть. Отдай, говорит, это учителю.

Солдат нагнулся, поцеловал мертвеца и, яростно подхватив винтовку, с громким воплем помчался вверх по склону.

Васос, солдат, захватил в плен партизана. Он всадил ему нож в спину и опрокинул на землю, сам упал на него сверху; завязалась борьба. Васос расстегнул ремень и связал ему руки. Закончился бой партизаны снова ушли в горы, солдаты стали спускаться вниз, к казармам. Трудовой день закончился.

Возбужденный увиденной за день кровью, еще не пришедший в себя после пережитого ужаса, Васос яростно колотил раненого партизана прикладом, плевал ему в лицо, поливал бранью и вёл вниз.

Сладостная тень пала на мир. Целый день – адский зной, а теперь повеяло прохладой, и земля стала оживать. У партизана из ран текла кровь. У него соскочил где-то с ноги ботинок, и из разбитой ноги тоже стала сочиться кровь. Устал Васос бить партизана прикладом, схватил его за руку и усадил на землю. Солдаты ушли вперед, наверное, уже подошли к казармам.

– Я здесь передохну минутку, а ты сиди и не шевелись. Пошевелишься – убью, сволочь! – сказал он.

Присел Васос на корточки у скалы, достал из ранца кусок черствого хлеба, принялся жевать – он был голоден. Затем достал фляжку, поднес ее ко рту – хотел пить. Раненый партизан жадно смотрел на фляжку. До этого он звука не проронил, а тут не выдержал.

– Будь человеком, – попросил он, – дай и мне глоток, умираю от жажды.

Васос посмотрел на него – словно впервые видел: безусый мальчишка, некрасивый, острая, как у шакала, мордочка, маленькие глаза полны страха; посмотрел на связанные руки – все в мозолях; патронташ его, скрещивающийся на груди, пуст – наверное, все патроны израсходовал; винтовку Васос отобрал еще раньше, и она висела у него через плечо рядом с собственной.

– Будь человеком, – повторил юноша, – дай и мне глоток, один только глоток. Пить хочу.

Васос засмеялся.

– Предатель, продал Грецию, а теперь воды у меня просишь? Подыхай! – сказал он и снова прильнул к фляжке, а потом поболтал ею, хохоча, перед умиравшим от жажды партизаном.

– Разве у тебя нет матери, – проговорил тот жалобно, – нет у тебя братьев, разве ты не человек?

– Молчать! Я-то человек, а ты – собака.

Он схватил камень и бросил ему:

– Вот тебе кость, грызи!

Сжал юноша зубы, замолчал.

Васос прислонился к стене, снял ботинки: ноги у него горели, теперь ему стало легче; посмотрел вниз на деревню. Из домов доносились голоса и рыдания: оплакивали убитых. Meж двух скал сияла радостным, прохладным светом Вечерняя звезда.

Повернулся Васос к юноше, толкнул его босой ногой. Взбрело ему в голову позабавиться – глаза у него смеялись.

– Эй ты, большевик, полай! Ты ведь собака. Полай, а я дам тебе глоток воды.

Юноша вздрогнул, посмотрел вытаращенными глазами на смеющегося солдата.

– Ну, давай! – кричал ему тот.

У пленника перехватило дыхание, он вдруг почувствовал рану в спине, боль стала еще мучительней.

– Гав! Гав! – со смехом залаял Насос. – Гав! Гав! – и вот те фляжка. Ну, давай, лай!

– Стыдно, – прошептал юноша.

– Ну, тогда издохнешь без воды! У тебя есть мать?

Юноша задрожал, в глазах у него потемнело, он вытянул шею, посмотрел вдаль, увидел далеко-далеко отсюда, в деревне, где он родился, где мать, – и залаял, глухо, измученно, как собака, которую бьют. Он лаял и лаял, и не мог остановиться. Лай его эхом разносился в горах. Внизу, в деревне, ему ответили собаки, поднялся дики вой.

Сердце у Васоса сжалось, смех оборвался: такой боли, такого лая он никогда не слышал. Он вскочил, зажал ладонью рот партизан

– Молчи! – взревел он. – Слышишь, замолчи!

Схватил фляжку, поднес ее к запекшимся губам юноши.

– Пей!

Юноша жадно закусил горлышко фляги, пил и пил, оживая, но слезы все еще текли по щекам.

– Хватит! – прервал солдат и вырвал у него из зубов фляжку. Посмотрел на пленника, и на мгновение шевельнулась в нем жалость.

– Пристыдил я тебя? – Спросил Васос сочувственно.

– У моей матери нет больше детей, один я, – ответит тот.

Оба помолчали. Васос почувствовал странную тяжесть на сердце

– Ты кто? – спросил он. – Руки у тебя все в мозолях. Ты чем занимаешься?

– Рабочий.

– А почему ты взялся за оружие? В чем провинилась перед тобой Греция?

Васос говорил и снова его разбирал гнев.

– В чем провинилась перед тобой Греция? В чем провинилась перед тобой религия? Почему? Почему? – кричал он, придвинув лицо к лицу партизана.

– Я работал, – ответил юноша, – работал и голодал. Голодала и моя старуха-мать. Задыхался от несправедливости, и однажды на фабрике поднял голос. Справедливость! Справедливость! До каких пор, ребята, мы будем работать и голодать? Так кричал я, а они все, и хозяева, и рабочие, набросились на меня и пинками вышвырнули на улицу. Тогда, сжав кулаки, я и ушел в горы. Там, наверху, слышал борются за справедливость.

– И там, в горах, куриные твои мозги, нашел ты справедливость?

– Нет еще, товарищ, зато нашел надежду.

– Надежду на что?

– На то, что когда-нибудь придет справедливость. Не придет она сама – нет у неё ног. Мы взвалим её на плечи и принесем…

Васос опустил голову, задумался. Вспомнил он свой дом, четырех сестер, что сидят в девках. Много лет работал он плотником, чтобы собрать немного денег и выдать их замуж. Работал, работал, а что из этого? Что заработал, то и проел, ничего не скопил. А их было четверо, и смотрели они на него горькими, полными боли глазами. Старшая, Аристея, уже поблекла: груди ее обвисали – столько лет напрасно ждали они мужской ласки; выросли волосы над верхней губой; ее мучили головные боли, она не могла спать, стала злой, раздражительной, нервной. Иногда без всякой причины начинала рыдать, падала на землю и визжала. Отец умер рано, не успел выдать ее замуж, а Васос был еще мальчишкой. Стал работать в плотницкой мастерской, спешил стать мастером, заработать денег и дать ей приданое, но так и не сумел. И Аристея теперь осыпала его проклятиями, называла никчемным и бессердечным, бросалась на него с кулаками и рыдала. Вторая, Каллироя, весь день за ткацким станком ткала себе приданое и чахла: щеки ввалились и у нее стали появляться усики; по вечерам сидела на пороге, принаряженная, напудренная, но никто не оборачивался на нее. И снова шла она в дом, к ткацкому станку, и ткала себе приданое. Третья, Тасула, была умненькая, вертлявая. Грудь у нее была высокая, глаза горели, она посматривала на мужчин. Дома она не сидела; у неё были подружки, и она уже присмотрела, кого возьмет себе в мужья: одного глупенького торговца Аристодакиса, – и прохаживалась перед его лавчонкой, вертя бедрами. «За нее я не боюсь, – думал Васос, – она не станет дожидаться, когда придут брать ее замуж – сама возьмет». А четвертая, Дросула, еще маленькая, ходит в школу; будет, говорит, учительницей. «И за нее я не боюсь. Я думаю о старших. Нужно собрать денег, выдать их замуж, чтобы совесть не мучила. Нужно, нужно... Нужно и мне жениться на женщине, которую люблю, как бы не потерять её. Но как же я женюсь, Боже мой, как же я женюсь, когда на моей шее четыре незамужние?»

Застонал он, поднял голову, увидел перед собой связанного партизана. Тот тоже повесил, голову, призадумался. Хотел было Васос его пнуть, выбранить, плюнуть на него, чтобы отвлечься от горьких мыслей, но передумал: сердце уже смягчилось.

– Эй ты, бедолага! – сказал он. – И ты беден, и я. Воюешь ты, несчастный, и не знаешь, кто перед тобой провинился, а я, думаешь, знаю? Бедным Бог глаза дал только для красы.

– Я, товарищ, – ответил юноша, — уже начинаю видеть. Пока ещё смутно, но уже начинаю видеть. Увидишь и ты. Как тебя зовут, кстати?

– Васос, я из Самоса, плотник.

– А меня – Янис, из Волоса.

– У тебя есть сестры?

– Нет, слава Богу, я у матери единственный. Отец мой умер от пьянства, а мать, чтобы прокормить меня, работала, прислугой, стирала на богатых. А теперь ее разбил паралич, и она не может ходить. Ее родственник каждый день пишет за нее письма. Сердце разрывается, когда их читаю. «Потерпи, мама, потерпи, – отвечаю ей. – Я о тебе только думаю, скоро вернусь».

Он застонал.

– А когда? – прошептал он. – Когда? Может, я ее и не увижу? Вот сегодня я был на волосок от смерти – ты меня чуть не убил.

Васос покраснел, хотел было заговорить, но что сказать? Как сказать? Мысли его спутались. Видел он мать этого паренька, парализованную старуху, видел четырех своих сестер, незамужних, видел четыре мозолистых руки, изъеденных тяжелой работой, а пользы никакой, – и зарычал, свирепея. Вскочил, сам не зная, что сейчас сделает, обулся, нагнулся над связанным партизаном, развязал ему руки.

– Убирайся к черту! – крикнул он. – Уходи!

– Я свободен?

– Уходи, говорю тебе!

Лицо юноши засветилось. Он протянул руку.

– Васос, брат мой...

Но тот не дал договорить.

– Уходи, говорю тебе! – словно торопился прогнать его, прежде чем передумает.

– А ты отдашь мне винтовку? – спросил юноша.

Васос заколебался. Юноша стоял с жадно протянутой рукой и ждал.

– Ну? – спросил он.

– Бери!

Схватил тот винтовку, повесил на плечо, повернулся и пошел в горы.

Васос смотрел, как партизан поднимается, согнувшись, тяжело дыша, должно быть, от боли; увидел, что спина его вся в крови.

– Стой! – крикнул он.

Достал из ранца бинт, подошел к юноше, снял с него гимнастерку, рубаху, перевязал рану.