Братоубийцы

– Дети мои, – сказал он, – поклонитесь Святому Поясу, но ни зернышка не давайте монаху. Вы бедны, вы голодаете, голодают ваши дети, а Пречистая не имеет нужды в подношениях. Разве Она возьмет у вас что-нибудь? Да Она подаст вам! Почему зовут Ее Матерью рода христианского? Разве может Она видеть, как голодают дети Ее – и не протянуть милосердную руку Свою, чтобы дать им кусок хлеба? И вот теперь святой этот человек, пришедший в нашу деревню, чтобы наполнить корзины и уехать, увидел нашу бедность, увидел изголодавшихся детей, бежавших за ним, – и сердце у него заболело. Разве он не верный служитель Пречистой? Разве не царит Пречистая в его сердце? Разве нуждается он в обильных кушаньях и в благоденствии? Давно уже презрел он блага суетного мира сего и ушел на Святую гору обрести благодать... И вот заболело у него сердце о нашей беде, и решил он – да воздаст ему Господь! – разделить между вами все то, что собрал до сих пор в других деревнях, то, что лежит в его корзинах.

Только услышал народ его слова, поднялся громкий крик; женщины разрыдались, бросились к монаху, целовали ему руки и плакали. А монах побагровел, внутри у него все клокотало, проклинал он чертова попа, сыгравшего с ним такую шутку и ограбившего его. Но что он мог сделать? Было ему стыдно сказать «нет»? Нет, не стыдно, а страшно. Ребятишки уже прыгали гурьбой вокруг ослика, совали нос в корзины, вдыхали аромат фиг, и слюнки текли у них.

– Пусть двое, – распорядился отец Янарос, – снимут корзины и поставят их сюда, а святой человек – Сам Бог его нам послал – разделит их между вами. Но сначала поклонитесь святому Поясу.

Не успел он договорить, как корзины уже были сняты, а женщины подставляли передники, мужчины – шапки и носовые платки, а дети уже запускали руки в корзины.

– Спокойно, спокойно... – увещевал их отец Янарос, и лицо его светилось радостью. – Сначала поклонитесь Пречистой, и поблагодарит Ее за то, что послала она вам этого святого человека с корзиной.

Монах стоял, тяжело дыша, весь в испарине; казалось, что он лопнет от злости. Время от времени бросал он полный лютой ненависти взгляд на чертова попа: схватить бы его за бороду, выщипать по волоску! На мгновение приблизился к отцу Янаросу, нагнулся к уху:

– Живьем ты меня съел, святотатец! – прорычал он, и жаркое его дыхание обожгло виски священнику.

Отец Янарос улыбнулся.

– Да, ты прав, святой отец, – сказал он громко, чтобы слышал народ, – нет большей радости, чем дать кусок хлеба голодающим. Я помяну сегодня твое имя за обедней. Кстати, как тебя зовут, святой отец?

Но монах зарычал от ярости, схватил серебряный ларец, неохотно открыл его, показывая обветшавший, из коричневей шерсти с золотыми нитями, святой Пояс.

– Прикладывайтесь! – сказал он сухо, словно хотел сказать: «Выкатывайтесь!»

Склонились люди, стали прикладываться к святыне быстро-быстро второпях, один за другим. Мысли их были заняты только корзинами, стоявшими за спиной, и жаждали они, чтобы скорее закончилось поклонение и начался делёж.

Разъяренный, измученный бессильным гневом, плюхнулся монах на завалинку. К его ногам поставили одну корзину, потом другую. Рядом стоял священник и следил за порядком. Подходили по одному, протягивали шапку, передник, пригоршни; монах запускал в корзину ручищи и выдавал каждому его долю, ворча, сопя и бранясь в душе.

– Будь ты проклят, чертов поп... будь ты проклят, чертов поп... – чертыхался он, деля свое добро.

– Не кричите, дети, – говорил отец Янарос, – святой Божий молится...

Брал каждый свою долю, целовал руку у монаха и торопливо убегал к себе в лачугу.

— Вот обрадуется Пречистая, – приговаривал отец Янарос, — вот обрадуется, когда увидит, что дети Ее опустошили Ее корзины. А что скажешь ты, святой отец?

Но святой отец не мог больше терпеть, он схватил корзины, вывалил их на камни и отвернулся, чтобы не видеть, как пропадает его добро...

Налетели люди на две эти кучи и в мгновение ока подчистили все. Монах поднял с земли фигу, в ярости принялся ее жевать, но выплюнул.

– Кириакос, – приказал священник, – возьми корзины, привяжи к ослу и подсади святого человека. Он уже исполнил свой долг и пусть отправляется – с Богом.

«Ах, глазами бы я тебя убил. – думал монах. – На куски бы разорвал!»

Подвел Кириакос осла к завалинке, снова с усилием обхватил жирные телеса монаха и посадил его меж двух пустых корзин.

– Счастливого пути! С Богом, святой отец! – пожелал монаху отец Янарос. – Пиши нам!

Но тот, весь кипя в душе, с яростью двинул осла афонскими ножищами и ускакал, не оглядываясь. И только когда выехал за околицу, где уже никто не мог его увидеть, повернулся и показал деревне два огромных кукиша.

– Будь ты проклят, чертов поп! – крикнул он. – Сердце ты из меня вынул!

Возвращался отец Янарос в церковь и тихонько напевал, довольный; он чувствовал, что Пречистая рядом с ним довольно улыбается тому, что святой Пояс Ее свершил чудо и дал по куску хлеба голодающим. И какая разница, пусть это даже и ненастоящий Ее Пояс! Веками целовали его бесчисленные губы, бесчисленные глаза смотрели на него и плакали, тысячи скорбящих душ молились над ним и наполнили его надеждой и болью, и освятили его, и стал он настоящим Поясом Девы Марии. «Великая сила, – думал, идя по дороге, отец Янарос, – великая сила – душа человека: берет кусок ткани и делает из него знамя».

Хотел он уже перешагнуть порог церкви, но увидел, что во дворе сидит на каменной скамье бледный молодой солдат и ждет его. Давно знал его отец Янарос и очень любил. Спокойный, мягкий, вежливый, вечно с книжкой в кармане; голубые глаза светятся ласковым юношеским светом. В прошлом году на Рождество пришел он на исповедь перед причастием. Какая чистая душа, нежная, трепетная, полная духовной жажды! Он был студентом и любил девушку; она ему снилась, и во сне он желал ее – вот это был самый великий его грех, в нем он и пришел исповедаться.

– Здравствуй, Леонидас! – сказал отец Янарос, протягивая ему руку. – Что-то случилось, сынок? Я виду, ты задумчив.

– Я пришел поцеловать тебе руку, отец, – ответил юноша, – больше ничего.

– Ты чем-то опечален?

– Да, но это, должно быть, от молодости. Весна действует. Ты ведь сам в прошлом году во время исповеди сказал мне, что это жаркий ветер юности, от которого раскрываются почки.

Отец Янарос погладил белокурую голову юноши.

– Весна, мальчик мой? Когда-то и надо мной проносился этот ветер, теперь над тобой, а завтра повеет над твоим сыном. Многие называют его ветром юности, а я называю ветром Божиим.

Он помолчал.

– Я все называю Богом, – сказал он и улыбнулся.

Юноша проглотил комок в горле. Какое-то слово чуть не сорвалось с его губ, но он смутился и ничего не сказал. Отец Янарос взял его за руку, нагнулся к нему.

– Леонидас, сынок, – сказал он, – открой мне свое сердце. Я слушаю.

Рука юноши дрогнула в сильной ладони старика, он с трудом сдерживал рыдания и вместо слов у него вырвался всхлип.

– Ну? – проговорил старик и сжал ему руку, чтобы приободрить.

– Да я правду тебе говорю, отец, со мной ничего, но что-то... Что-то сердце у меня не на месте, страшно мне, словно нависло надо мной большое несчастье... Может быть, что-то случилось, может, заболела девушка, которую я люблю? Или это смерть надо мной нависла или над ней – разницы нет... Вот я и пришел к тебе, чтобы сказать и облегчить душу. Да мне уже и легче! – сказал он и улыбнулся, но рука его все еще дрожала в ладони старика.

Вечером кастельянцы, собравшись в церкви, смотрели, как Христос на осленке въезжает в Иерусалим, а бедный люд бежит и расстилает перед Ним на земле свои одежды, и дети с пальмовыми ветвями в руках бегут за Ним, распевая песни и приветствуя Его криками. Не богатые, образованные и умные, – а они первыми угадали в этом смиренном собрате своем, босом и печальном, Спасителя мира. «Се грядет Жених в полунощи...»

В церкви было жарко, пахло воском и ладаном; тускло отсвечивали, словно призраки, святые иконы; маленькой, тесной была церковь, но вмещала она боль Христа, и зло людей, и искупление мира. Эта церквушка была – Иерусалим, и отец Янарос держал под уздцы осла и вел Христа в святой город, где Его убьют. Ухе слышались удары топора, рубившего дерево; обтешут его и сделают крест. Слышал отец Янарос стук топора и было ему, больно, будто он сам был этим деревом. Не может, быть, чтобы не слышали его и кастельянцы. «Неужели не смягчатся их лица? – думал он. – Неужели не заболит душа их о Боге, идущем ради них на распятие? И когда выйдут они из церкви, неужели не посмотрят на людей как на братьев, и не протянут руки партизанам, и не скажут: «Стыдно, братья, что мы гневаемся друг на друга, давайте пойдем теперь все, за Христом – Он в опасности... «»

Пристально всматривался в них отец Янарос, жаждал увидеть хоть мимолетную улыбку, свет на лицах, отблеск въезда Христова в Иерусалим. Смотрел он на них, смотрел — вот уже вечерня закончилась, а лица кастельянцев не смягчились. Тщетно стучались Божьи страдания им в сердце, – сердце их не открывалось, и Христос остался снаружи, без крова. Стыд и гнев переполняли грудь отца Янароса. И когда закончилась всенощная и кастельянцы направились к двери, старик протянул руку и остановил их.

– Стойте, православные, хочу я вам что-то сказать.

Люди нахмурились; старый Стаматис, староста, повернулся к другому деревенскому старосте, папаше Тасосу. Оба они стояли за свечным ящиком и продавали свечи.

– Ну, не отпустит теперь нас поп домой, а я спать хочу. А ты?

– Если я еще раз приду к нему на всенощную, пусть мне нос отрежут, – ответил папаша Тасос и громко зевнул. – Тоже мне удовольствие – столько часов стоять на ногах. Все это. я уже видел и перевидел, сыт по горло.

Отец Янарос вышел на середину церкви.

– Послушайте, дети мои, – сказал он. – Семь этажей есть у неба, семь этажей у земли – и Бога не вмещает. А сердце человеческое вмещает Его. Итак, смотрите, не наносите ран сердцу человеческому, потому что там пребывает Бог. А что делаете вы, кастельянцы? Горе вам, ибо вы тем только и занимаетесь, что как подёнщики трудитесь на сатану и убиваете братьев ваших. Доколе, отступники? Не стыдно вам? Не жалко вам Бога, что вошел сегодня в Иерусалим, чтобы распяться за вас? И если не жалеете Бога, если не боитесь Бога – неужели не убоитесь ада? Будете вы там вариться в смоле, братоубийцы, во веки веков!

– Скажи это партизанам, поп! – раздался чей-то раздраженный голос.

– Скажи это своему сыну-партизану! – послышался другой голос.

– Ах, хотел бы я, чтобы голос мой услышали и наверху, у партизан – и внизу, в долине, у властей и во всем мире, – простонал отец Янарос. – Но мал мой овчий двор – горстка камней, Кастелос, ему я и говорю!

Но лица кастельянцев оставались мрачными, тщетно отец Янарос и умолял их, и стращал. Бог, ад, вечность – всё это казалось им чем-то очень далеким. Не пришел еще час их, а когда придет, тогда и посмотрим; теперь же у них были другие заботы – с партизанами; и староста Мандрас подошел к отцу Янаросу, и его хитрые гноящиеся глазки предвещали недоброе.

– Благие и святые слова говоришь ты, батюшка, но в одно ухо нам они входят, а из другого выходят. У нас на уме теперь другое перебить партизан. Вот перебьем партизан, батюшка, – тогда и поговоришь с нами о Боге. Понял, отец Янарос?