Братоубийцы

Покачал головой отец Дамианос. Был он бледен, слаб, щеки ввалились, от лица остались лишь огромные глаза, тело истощил пост, молитвы и любовь к людям. Он с ужасом смотрел на Вседержителя – за столько лет не разглядеть, какой Он! Повернулся к отцу Янаросу. «Он всегда был таким суровым?», – хотел он спросить того, но постыдился.

– Отец Янарос, – сказал он, – я устал. Собери ты все иконы, те, что мы унесем с собой. А остальные сожжем, сынок, да простит нас Господь, сожжем, чтобы не осквернили их агаряне. И собери пепел, раздай людям – пусть несут с благоговением. А я закрою дверь и крикну: «Настал час!»

Начинало светать; из-за черных туч выглянуло солнце, тусклое, больное. Печальный свет залил деревню: двери зияли черными провалами; изредка перекликались в последний раз петухи на навозных кучах; открывались ворота загонов, выходили коровы, быки, мулы, ослы, а за ними шли собаки и люди. В деревне стоял густой аромат свежеиспеченного хлеба. Накануне переселения все мужчины и женщины с детьми двинулись чинной процессией на маленькое ухоженное кладбище за деревней – попрощаться с предками. Было время дождей, и ночью прошел дождь; на масличных листьях еще висели дождевые капли, земля была влажной и ароматной. Отец Дамианос шел впереди, в лучшем своем облачении, в шитой золотом епитрахили; неся в руках серебряное Евангелие; за ним шел народ, а последним, замыкая шествие, – отец Янарос, с серебряной чашей со святой водой и кропилом из пышной ветки розмарина. Они не пели псалмов, не плакали, не разговаривали – шли как немые, как глухие; только изредка слышался женский стон, старческие губы шептали: «Господи, помилуй!», да молодые матери расстегивали одежду и давали грудь младенцам.

Они подошли к кипарисам, священник толкнул дверцу, открыл её, вошел, а за ним народ. Черные деревянные кресты намокли, горело несколько лампадок на могилах, с полустертых фотографий под стеклом смотрели девушки и франтоватые парни с подкрученными усами – такие, какими были в живых. Люди разбрелись по кладбищу, каждый находил свою дорогую могилку, женщины бросались на землю, целовали её, мужчины стояли неподвижно, крестились и прижимали к глазам рукава.

Отец Дамианос стал посреди кладбища, воздел руки к небу:

– Отцы! – крикнул он, – деды, прощайте! Прощайте, мы уходим. Не дали нам хозяева земли жить рядом с вами, не дали умереть и лечь рядом с вами, стать землей вместе с вами. Нас изгоняют! Проклятье на их голову!

И народ воздел руки к небу и громко закричал:

– Проклятье на их голову!

Попадали все на землю, стали целовать ее, мягкую от дождя; прижимались к ней головой, щеками, шеей, снова и снова целовали землю, целовали отцов и дедов, кричали:

– Прощайте!

С кропилом в руке вышел вперед отец Янарос, стал поочередно кропить могилы.

– Прощайте! Прощайте! – кричали родственники умерших, – Прощайте, братья, отцы, деды! Простите нас, что покидаем землю агарян. Мы не виноваты. Проклятье виновнику!

Отец Дамианос опустился на колени, открыл Евангелие и стать читать Воскресное Евангелие. Голос его вдруг окреп и перестал дрожать. Перед тем, как пойти на кладбище, он взял с престола Священное Писание, открыл его и заложил красной лентой Страстное Евангелие: он решил читать его. Но здесь, среди дорогих мертвецов, не хватило духу оставить их со словами «Или, Или, лама савахфани!», и он решил возвестить им прекрасные, радостные слова «Христос воскресе!» Он прочитал Воскресное Евангелие и громким голосом воскликнул:

– Потерпите, деды, до радостной встречи во время Второго Пришествия! Христос воскрес, побеждена смерть, нет смерти, человек воскреснет! Потерпите, деды! До радостной встречи!

Поднялись люди с могил, с волосами и лицами, перепачканными землей. Они вдруг обрели мужество, протянули друг другу руки, переплели их, словно хотели утешить друг друга и, сами того не замечая, вдруг пошли вокруг могил, в спокойном медленном танце. Глаза были полны слез, в горле стояли рыдания. Они плясали тихо, медленно, пристально вглядываясь в деревянные кресты, шепча по слогам выцарапанные на них святые имена, всматриваясь во все так, словно хотели взять с собой и унести и эти намокшие от дождя кресты, и фотографии, и жестяные венки, и кипарисы, и землю, и кости, лежавшие под землей. Они возьмут все с собой и уйдут! Они плясали медленно и спокойно и вдруг, подняв глаза, увидели: на небе, упираясь концами в землю, сияет зеленая, красная, золотая радуга!

– Добрый знак, братья! – воскликнул отец Янарос. – Это Пояс Пречистой, вознесенный над нами, наш покров и утешение! Мы воздели руки к небу, воззвали к Богу, и Он ответил: «С вами Мое благословение, дети Мои!» Он ответил: «Счастливого пути. Пречистая идет вместе с вами — вот Ее святой Пояс!»

Снова вышел вперед отец Дамианос, обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на мертвых и – не увидел ничего: в глазах у него потемнело; весь мир, казалось, стал тучей, полной слез. Закричали живые, испугались.

– Мужайтесь, дети мои, мужайтесь, – проговорил отец Дамианос. – На Господа возложите упование, не плачьте, – и сам заплакал.

Крепились люди, сдерживая слезы, пока не дошли до деревни, а как дошли до нее, как заперлись в домах, – зарыдали в голос.

На другой день, раным-рано, навьючили они своих осликов и мулов. Загремел гром, стал накрапывать мелкий дождь. Овец, коз и коров согнали в одно стадо, женщины все еще стояли на порогах, не в силах оставить дома. Во дворе церкви отец Янарос собрал в одну груду иконы, которые они не могли взять с собой, перекрестился и поджег их. Христы, Богородицы, Апостолы и Святые превратились в пепел. Деревянной лопаткой размешал он пепел и развеял по ветру.

Все кончено. Перекрестились люди, попадали на землю, поцеловали ее. Тысячелетия прожили здесь их отцы, деды, прадеды, поколение за поколением; из их праха, крови и пота была эта земля. Поцеловали они ее, взяли по горсти, спрятали за пазуху, сдерживая слезы, говоря про себя: «Бог велик, Бог любит людей. Все, что ни делает Он, для нашего блага делает», – изо всех сил стараясь не закричать от горя – и не выдержали; и первым зарыдал старый отец Дамианос:

– Прощай, прощай, земля! Прощайте, деды!

И покатились слезы его на землю, и смешались с землею, что была у него в бороде, на бровях, на губах.

А дождь уже превратился в ливень и смешал людей и землю...

Прошли с тех пор годы и годы, но черный этот рассвет, и грязь, и рыдания не проходят. Пошли они путем изгнания; шли дни, ночи, недели, мерзли и голодали. Жена отца Янароса, не привыкшая к невзгодам, не вынесла пути – заболела и испустила дух на руках у мужа. И он не заплакал, только воздел руки к небу, и слова, полные муки и гнева, чуть было не сорвались с его уст. Но сдержался он, ничего не сказал и опустил руки к земле, к любимому усопшему телу. Сам вырыл на обочине дороги могилу, похоронил жену и медленно двинулся вслед за своими спутниками.

Однажды вечером пришли они в заброшенную турецкую деревню. Священники отслужили молебен, окропили святой водой дома, прокляли Магомета, окрестили деревню, нарекли ее Ай-Константинос. Перекрестились люди и вошли в дома. Но деревушка была маленькой, ей хватало и одного священника. И отец Янарос снова двинулся в путь, с епитрахилью подмышкой, с котомкой на плече. Все, что у него было: две коровы, несколько овец, одежду и пшеницу – всё это он отдал деревне и ушел. А куда же ему идти? Что с ним будет? Стоял он на дороге и думал. Один он, жена умерла, сын его, единственный сын, несколько лет тому назад поджег родительский дом и убежал, скитался от одного порта к другому, бороздил моря – контрабандист и капитан. Один он, всеми покинут. Куда идти? Так стоял он в нерешительности на дороге. Спустилась ночь. Нигде ни огонька, не к кому постучаться, погреться у человеческого тепла. Он хотел было уже вернуться назад, но устыдился. «Ты нужен здесь, отец Янарос, – сказал он себе. – Пришел час узнать, что у тебя в груди – душа или грязь? Вставай и иди! Иди, куда выведет дорога. Пусть тебя ведет Бог – Он все знает». И шел он три дня.

Шёл он и шел, и не спрашивал себя, куда идет. Знал – ведет его Невидимый. И отец Янарос доверчиво следовал за Ним. «Какое счастье, – думал он, – не спрашивать, ни о чем не беспокоиться, не давать рассудку командовать над собой, не доверяться видимым вещам, а ввериться одному Невидимому и идти так».

Однажды у маленького прозрачного ручья увидел он старика. Тот стоял, склонившись над ручьем, и смотрел, глубоко задумавшись, на воду. Подошел, нагнулся полюбопытствовать, на что это так пристально смотрит старик, – и ничего не увидел, кроме текущей воды.

– На что смотришь, дедушка? – спросил он недоуменно. Поднял старик голову, печалью усмехнулся.

– На жизнь мою, что течет и убегает, сынок, на жизнь, что течет и убегает...

– Не печалься, дедушка, она знает, куда ей течь – в море. И все жизни в мире текут туда, дедушка.

Старик вздохнуло

– Да, сынок, – сказал он, – потому-то и море соленое – от слез...

И снова склонился над водой, которая текла и убегала, и больше уже не говорил.

«Он не верит в Бога, потому и боится смерти», – подумал отец Янарос и снова двинулся в путь. Он проходил по деревням, стучался в двери, но всюду уже были священники, и уходил, неся подмышкой епитрахиль и Евангелие. «Веди меня, Господи, – говорил он, – веди меня, Господи, я иду за Тобой».

Вот уже несколько дней приближалась к нему, все увеличиваясь, высокая, покрытая снегом, гора. Отец Янарос смотрел на нее изумленный: никогда еще не доводилось ему видеть гору, полную такого божественного, неземного покоя. Казалось, это Сам Бог-Отец в белоснежных одеждах, с белоснежной бородой, раскрыв объятия, склонился над ярко-зеленой землей и смотрит на нее с проникновенной добротой. Отец Янарос вошел в горную лощину и остановился, пораженный: какая зелень, какой аромат, какое безмолвие! Повсюду каменные дубы, мирты, земляничные деревья, огромные каштаны. Святое место – и пахнет здесь, как в Церкви в Великую субботу. И почувствовал отец Янарос, что здесь повелит ему Бог остановиться, сюда, в этот святой покой, вел Он его четыре дня и четыре ночи.

Небо было чисто, без единого облачка. Первые лучи солнца упали с небес, и земля проснулась. Отец Янарос двинулся дальше. Он теперь слышал петушиный крик. И вдруг, посреди каштанов, блеснуло море. В утреннем влажном воздухе послышались далекие, приглушенные удары деревянного била. Снял скуфью, отец Янарос, перекрестился. «Должно быть, здесь поблизости монастырь – зовут к заутрене», – подумал он.

Он быстро вскарабкался на скалу, огляделся: прямо над морем, среди скал – многоэтажное белоснежное здание. Множество окон, башни, кипарисы. По тропинке спускался монах с мотыгой на плече. Отец Янарос торопливо спрыгнул вниз, замахал рукой, крикнул:

– Святой отец, где я? Что это там такое? Мне, случайно, не снится?

Монах остановился, он был еще молод, черноволос, _на нем была темная остроконечная шерстяная скуфья, кожаный пояс; маленькие хитрые глазки блестели; он шел босиком, в подоткнутой рясе. Монах помолчал, не отвечая сразу, а осмотрел отца Яна – роса с ног до головы.

– Ты священник? – сказал он, наконец. – Откуда идешь? Что тебе здесь надо?