Заговор букв

Басинский П. В. Скрипач не нужен. М., АСТ, 2014

Строка «Лауреат премии “Большая книга”», пущенная по низу обложки очередной книги Павла Басинского, должна вызывать уважение. Не всякий литератор способен стать лауреатом серьезной премии. Необычное для сборника статей название, подзаголовок («Роман с критикой»), намекающий на особые, интимные отношения автора с его профессией, – все говорит читателю о том, что перед ним – мэтр, своего рода синдик критического цеха. Оправдан подзаголовок еще и тем, что в книгу включена повесть (тоже необычный для критика жанр) «Московский пленник» – о ранних этапах творческого пути и карьерном становлении автора. Говорящее, кстати, название, много к чему в русской культуре отсылающее.

И нельзя ведь сказать, что книга, если пойдешь в ней дальше обложки, не оправдывает ожиданий или не утоляет, хотя бы отчасти, читательский зуд любителя литературы. Утоляет. Но столько же и распаляет…

Потому что раздражение нарастает уже с первых страниц. А на первых страницах – как бы рецензия на антологию интерпретаций пушкинской маленькой трагедии «Моцарт и Сальери». Но самой книге в этой рецензии посвящено немного строк; интерпретаторы, от Белинского до Лотмана, по мнению автора, привнесли в трагедию чуждые ей смыслы. А «история донельзя банальная», все дело в зависти, и «никаких вопросов не возникает». При этом Басинскому, несмотря на отсутствие вопросов, все же хочется объяснить читателю, в чем смысл трагедии Пушкина: умный и талантливый Моцарт дает убить себя глупому и завистливому Сальери, потому что ему надоел псевдофилософский нудеж недалекого коллеги. Статья изящно заканчивается противопоставлением вечно живого Пушкина-Моцарта вечно нудящим литературоведам-Сальери (от Белинского до самого Басинского), предлагающим всё новые и новые трактовки пушкинского сюжета. В общем, сущие дети Белинский и Лотман свою ограниченность не понимали, а Басинский понял и их, и свою, и сказал что-то вроде: «Ша, ребята, хорош трепаться, надоело».

Но дело в том, что жизнь любого текста – в его интерпретациях, потенциально бесчисленных. Не умствований надо бояться, а простых решений: они-то и убивают текст, хоть бы он был трижды пушкинским. Постановили один раз (Басинский и постановил), что весь «Моцарт и Сальери» – о зависти, свели трагедию к басне, бездну – к плоскости блюдца, чай выпили, блюдце разбили и выбросили. Версия Басинского чем-то напоминает игру слепого скрипача из любимой им трагедии. Сальери возмущается, такой скрипач ему не нужен, а Моцарту смешно, он даже денег самодеятельному музыканту готов дать. Или премию «Большая книга», например…

С простыми решениями подходит Басинский не только к Пушкину, но и к прочим классикам, которым посвящает юбилейные статьи. Пожалуй, его можно назвать мастером ничего не означающей, к любому случаю подходящей фразы. Какой смысл после восьмистрочной цитаты из Некрасова имеет следующая сентенция: «Так не могли написать ни Пушкин, ни Лермонтов. Должно было пройти время, чтобы русский поэт смог прийти к подобным откровениям»? Да по этому лекалу можно написать о ком и о чем угодно – в зависимости от юбилея. А как оценить суждение: «Загадка Чехова – в простоте и отсутствии всякой фальши»?

Есть такой риторический прием – привлечь внимание к заведомому трюизму, многозначительно делая вид, что именно в нем и содержится неоспоримая истина. Чехов, кстати, любил героев, утверждавших, что Волга впадает в Каспийское море. Такие тезисы вообще имеет смысл отстаивать, это говорит о принципиальности персонажа и его уверенности в своей правоте. Так, разгадав на раз загадку Чехова, критик добирается до тайны Горького: «Вот и тайна Горького… Этот человек до странности ничего не понимал в этой жизни». Не готов отстаивать глубокое знание жизни Горьким. Во всяком случае, на некоторых произведениях оно точно не сказалось, и тут Басинский, вслед за Розановым, которого он то и дело цитирует, прав. Но куда, с другой стороны, мы денем «Детство» или «Жизнь Клима Самгина»? Однако объявлять Гофмана, Готорна, Гоголя и Горького мировыми лидерами «по странности» на основании сходства имен – это не критический, а какой-то спортивно-поэтический подход. Интересно, что образ этой четверки возникает в книге дважды. Она мелькает в документальной повести «Московский пленник» о литинститутской юности автора. Уже тогда идея такого объединения поразила Басинского и, видимо, стала ему дорога. Жаль, что он не присоединил к ним Гомера, Готье, Голодного и Горышина: парадоксальность этой конструкции стала бы еще острее, а «вселенский гогот», который чудится ему в четверном «го», значительно бы усилился. Что делать с Гонгорой и Гончаровым, даже и не знаю…

Когда Басинский перестает говорить о классиках и начинает о современниках, он использует те же приемы, тот же алгоритм. «История до смешного, а для некоторых серьезных писателей – и до обидного – проста». «Весь фокус Акунина-Чхартишвили заключался в том…» – дальше неинтересно. Отметим только, что почти любая история, по Басинскому, проста, а слово подобрать несложно, автор все-таки в Литературном институте учился: что для Чехова – загадка, а для Горького – тайна, то для Акунина – фокус. И так далее…

На фоне этих авторитетно изрекаемых общих мест и с потолка спланировавших утверждений мелькают и маленькие радости. Например, юбилейные две с половиной страницы, посвященные Платонову (именно эта заметка дала название книге), превосходны. Например, небезынтересны статьи о Прилепине и Проханове. И знаете, почему? Потому что в одной из них сказано, что «новый роман Прилепина озадачивает», а в другой Проханов назван «самой загадочной» фигурой «поздней советской и постсоветской» литератур. Разумеется, и эти задачи и загадки решаются мэтром, но он хотя бы признает, что это требует некоторых усилий, да и решения предлагает не самые простые, иногда даже изящные.

Капитальная проверка на критическую профпригодность – это статьи о поэзии. Их в книге немного, а мы остановимся на одной, посвященной творчеству Ю. Кублановского. Интересно в этой статье то, что наиболее точные и глубокие суждения о поэзии принадлежат в ней… Кублановскому. Его отзывы о Есенине и Твардовском соединяют пиетет перед этими авторами с предельной трезвостью оценок, а зачем-то цитируемый автором статьи тезис: «Недопонимание – залог неисчерпаемости стихотворения» напрочь перечеркивает все трехкопеечные разборы Пушкина или Некрасова, принадлежащие самому Басинскому. Критику хватило вкуса подобрать великолепные цитаты, но когда он сам начинает судить о поэзии, во рту остается только приторная карамельная сладость. Если пишешь о стихах – пиши о них, а не о том, что «не может ни один поэт быть заступником России перед Богом». Если хватило Кублановскому поэтической наглости почувствовать себя таким заступником, то это может быть оправдано или перечеркнуто только поэтическими достоинствами или недостатком поэтической силы стихов Кублановского. Но чьим-то общим подходом к роли поэзии в жизни или религиозности в поэзии, будь это даже не видный московский критик, а сам патриарх Кирилл, это ни оправдано, ни перечеркнуто быть не может. Когда же с понятного ему содержания Басинский переключается на форму, объяснить которую не умеет, то мы видим только всплески рук и слышим ахи и охи: «Как это здорово сделано, какие неожиданные слова, как играют они друг с другом!» Собственно, в критической статье это должно быть не восклицанием, а вопросом. Как слова играют друг с другом? А мы слышим только пустые фразы о прорывающемся с необыкновенной силой религиозном пафосе…

Я далек от того, чтобы сказать, что роман с критикой у Басинского не задался, или сформулировать ту же мысль в духе сверхсерьезного Сальери, мол, «такой скрипач нам не нужен». Но ведь бывают романы неглубокие, курортные такие романчики, да и скрипача, в сущности, любого можно послушать, вдруг да попадет в ноту. Слушал же Моцарт у Пушкина…