Том 3. Русская поэзия

Русский стих как зеркало постсоветской культуры

Поэт Алексей Парщиков спросил меня: какой стихотворный размер был у нас государственным? не 5-стопный ли ямб? (Это было ему важно для темы «Диссидентство в поэзии».)

— Нет, если бы я был государство, я предпочел бы 4-стопный ямб: он заверен классиками и скуднее вариациями, в нем легче выследить неположенное. Но я, наверное, был бы плохим государством, поэтому не полагайтесь на меня. Все же в 1950–1980‐х годах 5-стопный ямб теснил 4-стопный — и это знак того, что государство слишком беспечно относилось к стихотворным размерам.

— А к белому стиху?

— Подозрителен как симптом буржуазного разложения, поэтому преследовался; допускался в больших формах, как у Луковского, где можно статистически уследить, случайны или тенденциозны отклонения от оптимизма и т. д.

Потом я подумал: а ведь будь я постструктуралист, я всерьез бы напечатал об этом статью «Стих и насилие».

Текст дается по изданию: Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. IV. Лингвистика стиха. Анализы и интерпретации. М., 2012. С. 514–520 (впервые опубликовано в: НЛО. 1998. № 32. С. 77–83).

История русского стиха в XX веке выглядит так же, как история многих других областей русской культуры: в начале века быстрый выход на уровень современного Запада, в первые пореволюционные годы — авангардистские эксперименты лучшего качества, потом — торможение, поворот лицом к классикам и долгий застой, и наконец, с началом перестройки, новая спешка в погоне наверстать отставание от Запада. Так это выглядит с первого взгляда; я надеюсь показать, что этот первый взгляд несколько поверхностен, упрощает картину, на самом же деле перемены в большой косной массе русского стиха происходят гораздо медлительнее.

Стих русской поэзии досоветского и советского времени, по 1970‐е годы, исследован достаточно представительно, результаты опубликованы нами в «Современном русском стихе» (1974) и «Очерке истории русского стиха» (1984). Стих современной поэзии так исследовать невозможно, здесь борются направления, все время выплывают новые имена, делать выбор между ними на свой вкус я не имею права. Я взял шесть выборок по комплектам шести журналов за 1997 год: либеральные «Новый мир» и «Знамя», националистические «Москва» и «Наш современник», левые (т. е. с авангардистским уклоном) «Новая юность» и «Арион». Всего учтено 1322 стихотворения; чтобы уравнять представительство, щедрое на стихи «Знамя» было просмотрено не полностью (только 8 номеров), а малоплодная «Новая юность» не за один, а за два года (1996–1997). Стихи, помеченные датами до 1990 года, не учитывались.

Есть признак, по которому «передовитость» русского стиха XX века определяется объективнее всего: это доля неклассических, несиллабо-тонических размеров. XVIII–XIX века были царством силлабо-тоники; в серебряном веке 1890–1935 годов несиллабо-тонические эксперименты взлетают до 20 %; в пору социалистического классицизма 1935–1980 годов они стабилизируются на 12 % (этот уровень одинаков и в сталинское время, и в хрущевское-послехрущевское, когда, как известно, некоторым экспортным поэтам вроде Евтушенко и Вознесенского с их подражателями было позволено экспериментировать шире). Так вот, по этому признаку русская поэзия вернулась от этих 12 % к уровню своего серебряного века — к 20 % неклассических размеров, не более того. Хочется сказать, как когда-то: к уровню 1913 года. Это средний показатель по всему нашему материалу; а затем в нем начинаются характерные расхождения.

Строго на этом среднем уровне неклассичности держится только степенный «Новый мир», что делает честь его чуткости. Остальные журналы обнаруживают (вполне предсказуемые) отклонения. В консервативной «Москве» уровень неклассичности падает до 15 %, а в «Нашем современнике» — вовсе до 3,5 %: даже при Сталине такая силлабо-тоническая добродетельность была редкостью. Идейный консерватизм и формальный консерватизм идут рука об руку. Наоборот, выше среднего уровня держатся «Знамя» и «Новая юность» (по 25 % неклассических размеров) и еще чуть выше — «Арион» (28 %). (Впрочем, для «Знамени» и «Ариона» эти показатели могут быть чуть завышены; об этом — немного далее.) Указывает ли это, что «Знамя» так же и идейно «передовее» «Нового мира», я не уверен: скорее, там просто на поэзию обращают больше внимания. «Новый мир» обычно дает в номере около 4 авторских стихотворных подборок, из них одну — с авангардистским уклоном. В «Знамени» таких квот нет, стихов там втрое больше, и уже поэтому они разнообразнее.

Двинемся дальше. Неклассические размеры — понятие неоднородное. На одном конце их стоит дольник (типа Вхожу я в темные храмы или Девушка пела в церковном хоре) — он самый сдержанный и самый привычный, в советские времена он ощущался почти как шестой классический размер: из той скромной доли, которая отпускалась несиллабо-тонике, 80 % приходилось на дольник. На другом конце их стоит верлибр, свободный стих — он самый раскованный и самый непривычный, в советские времена он почти преследовался, доля его среди несиллабо-тоники была (и то лишь после XX съезда) меньше 5 %. Как соотносятся они сейчас? В идеальном равенстве: и на строгий дольник, и на вольный верлибр приходится в среднем по 35–40 % несиллабо-тоники. Это в среднем; а отклонения от этого среднего идут в уже знакомых нам направлениях. «Новый мир» опять-таки идеально держится среднего: сколько в нем стихотворений дольником, столько и верлибром. В «Москве» дольников, как при Сталине, 85 % от всей несиллабо-тоники, а верлибра — ни одного. В «Новой юности», как ни странно, при всей ее левизне, дольников втрое больше, чем верлибров: 52 % против 16 %. И только два журнала, в которых верлибра больше, чем дольника, — это «Знамя» (35 % дольника, 45 % верлибра) и, конечно, «Арион» (25 % дольника, 60 % верлибра). Однако здесь нужна оговорка. Стихотворения верлибром в этих журналах — по большей части подборки коротких миниатюр, воспринимаемых не столько как самостоятельные тексты, сколько как части целой композиции. Поэтому если считать не по числу стихотворений, а по числу строк, то дольника и тут будет больше, чем верлибра.

Хочется сказать, что к верлибру в современных изданиях применяется процентная норма: в одних строже, в других вольней, но эта лингва франка мировой поэзии в России по-прежнему ощущается экзотикой. Конечно, верлибристы борются за равноправие, устраивают фестивали верлибра, издают антологии (в антологии 1991 года — 750 страниц!). Но именно из этой борьбы видно, что до мирового стандарта русское стихоощущение все еще не дотягивает: вкусовая инерция советской культуры за десять лет не преодолена. Верлибр бывает более легкий, с синтаксическим членением на строки, и более трудный, с антисинтаксическим, на резких анжамбманах; в России господствует простейший, синтаксический. Более сложные эксперименты — единичны и индивидуальны. Есть один случай, где русский автор бежит впереди даже западного прогресса: западный верлибр, устав от полной свободы, начинал было организовываться в сложные силлабические строфы — и вот в русском верлибре, еще не освоившем полной свободы, то же делает еще малоизвестная поэтесса Л. Березовчук (в «Новом литературном обозрении») — то ли начитавшись М. Мур и Д. Томаса, то ли просмотрев нужный параграф в книжке «История западноевропейского стиха».

Неклассические размеры, дольник, верлибр — это явления, легко бросающиеся в глаза. Менее заметны, но не менее интересны сдвиги в употреблении классических, силлабо-тонических размеров.

В советское время пропорции пяти классических метров держались точь-в-точь такими же, как во второй половине XIX века, до модернизма: ямб — половина всех стихотворений, хорей — четверть, дактиль, анапест и амфибрахий — остальная четверть. В постсоветское время ямба и хорея вместе взятых становится чуть меньше: не 75 %, а 60–70 %, соответственно чуть нарастают дактиль, анапест и амфибрахий. Эта тенденция — общая для всех журналов, как правых, так и левых. Зато вот какая неожиданная тенденция обнаруживается только в двух левых, наиболее авангардных журналах: катастрофическое падение хорея. В остальных журналах на него приходится 17–22 %, в «Новой юности» — только 7 %, в «Арионе» — лишь 3 %. Хорей традиционно ощущается как размер народный, песенный (4-стопный — больше, 5-стопный — меньше). Поэзия в «Арионе» и «Новой юности» — в высшей степени книжная, отстраняющаяся и от народности, и от песенности; поэтому такое отречение от хорея понять можно. Если эти два журнала вправду, а не номинально являются авангардом, то можно предположить, что за ними рано или поздно последует вся остальная поэзия и падение хорея станет общим — если, конечно, хорею не удастся пересемантизироваться и оторваться от народных ассоциаций (об этом — чуть дальше).

Другая тенденция, наметившаяся в силлабо-тонике еще в советское время, — это удлинение строк. В XIX веке 4-ст. хорей (Мчатся тучи, вьются тучи) решительно преобладал над 5-ст. хореем (Выхожу один я на дорогу), а 4-ст. ямб (Я помню чудное мгновенье) — над 5-ст. ямбом (Роняет лес багряный свой убор). В советское время 5-ст. хорей начинает, наоборот, преобладать над 4-стопным, а 5-ст. ямб сравнивается с 4-стопным. В постсоветское время преобладание 5-ст. хорея еще усиливается, а 5-ст. ямб не только догоняет, но и перегоняет 4-стопный. Цифры небольшие, но твердые: преобладание 5-ст. хорея в советское время — в 1,3 раза, в постсоветское — в 1,7 раза; преобладание 5-ст. ямба в советское время — в 1,04 раза, в постсоветское — в 1,3 раза (а в «передовых» «Арионе», «Новой юности» и «Знамени» — в 1,7 раза). Причина этих тенденций неизвестна; вероятно, просто стремление отойти от более классически окрашенных размеров к более нейтральным. Любопытно, что «Москва» и «Наш современник» не пытаются цепляться за «народный» 4-ст. хорей против 5-стопного: видимо, для них Гой ты Русь моя родная уже менее важно, чем Выходила на берег Катюша. Но любопытно и то, что «Новый мир» и «Знамя», обращаясь к тому же 4-ст. хорею, стараются стушевать в нем народно-песенную традицию и выявить какую-либо другую — то скорбно-лирическую, под Тарковского, то ироническую, под Гейне (Опишу ли сей автобус, Сей на выручку спешащий, Сей просторный, многоместный, Канареечного цвета… — А. Левин в «Знамени»).

Тенденция к удлинению строк начинает распространяться и на другие размеры — и это уже нечто новое, в советские времена не отмечавшееся. 6-ст. ямб, вроде бы забытый с XVIII века, в советское время составлял 1,5 % от всех ямбов, теперь — 7,5 %, разница впятеро (в том числе, конечно, в «Москве» и «Нашем современнике» всего 3 %, а в «Новой юности» и «Арионе» 14,5 %). 5-ст. анапест (пошедший от пастернаковского Это было при нас. Это с нами войдет в поговорку) в советское время составлял меньше 5 % от всех анапестов, а теперь — 17 % (а без консервативных «Москвы» и «Нашего современника» — даже 25 %). 5-ст. амфибрахий (типа Еще целовала Антония мертвые губы) точно так же в советское время составлял меньше 5 % от всех амфибрахиев, а теперь — 20 % (без «Москвы» и «Нашего современника» — 25 %). Четверть всех анапестов и амфибрахиев — это очень много для таких молодых экзотических размеров. Наконец, дольники и акцентные стихи в советское время, как правило, не превышали 4-ударной длины — а теперь в «Знамени», «Арионе» и «Новой юности» пяти- и более ударные размеры составляют целую треть всех дольников и акцентных стихов, дело двадцать лет назад невообразимое. Первый попавшийся пример: Я разбилась в Альпах, на горнолыжном витке, в Шателе. Я кричала и выла три года, что очень долго, И боюсь упасть теперь даже в своей постели. Потому у меня всегда при себе соломка… (Т. Щербина). Конечно, здесь решающее влияние оказал Бродский, в эмиграции круто перешедший со своего прежнего 5-ст. ямба именно на такой длинный аморфный стих.