Образ Беатриче

Он поражен светом, окружающим Беатриче, и впоследствии, в «Комедии» рассказывает о «неизреченном свете, полном любви» (‘luce intellectual plena d’ amore’), который Беатриче открывает ему в самом конце «Рая». Именно в этот момент он, наконец, впервые отказался от попыток даже намеком описать ее лицо и улыбку. Неизреченный свет, полный любви, это любовь добра, в высшей своей форме подобного экстазу. В сонете все это не определено; нам говорят только то, что когда речь идет о женской форме, то, по-видимому, подразумеваются смыслы, которых Данте не в силах понять и описать. Как и в случае с грозной фигурой Амора, когда он впервые является поэту во сне, слышна многоголосица, из которой можно вычленить лишь немногое, а именно предвкушение перехода к будущему мастерству, поэтому в сонете все, что он может уловить, — это отзвук имени Беатриче, намекающий на тайну ее пребывания на небесах. Первая канцона «Пира» поднимает ту же тему. Она обращена к великим духам, движущим третьи небеса, и говорит о мысли, которая «к высям устремлялась», где он видел «мою Донну во славе» (mia Donna gloriar), и о своем желании побывать там.

Но некий дух летел ко мне, спеша,
И эту мысль изгнал, овладевая
Всецело мной. Как трепет сердца скрыть?
Другую даму должен я хвалить.
Дух говорит: "В ней путь к сиянью рая... («Пир», трактат II, канцона первая.)

и затем в канцоне говорится, насколько мудрой и сострадательной является эта дама, и какие чудеса откроются поэту, если Данте не устрашится «власти низких сил». И тогда его душа говорит: «Владыка дней, Амор, // Готова выслушать твой приговор». Данте использовал именно эту форму выражения, имея в виду женственную природу души, носительницы Бога и матери любви.

Предполагается, что эта «другая дама» явит ему некие чудеса. С одной стороны, поэт видит Беатриче на небесах во славе, с другой, ему противодействует некий дух, который направляет Данте к философии, включающей в себя и вопросы эсхатологии. Дама Окна с одной стороны реальна, с другой — философична, и нам придется проследить путь к этим обещанным чудесам. В разумности тех, кто управляет третьим небом, не позволяет усомниться уже первая строка первой канцоны «Пира». Именно его владыки позволяют Данте обрести новый опыт. Это ангелы третьего неба.

Рассмотрим особенности третьего неба. Во-первых, это небо Венеры, и (как мы увидим в более поздних писаниях) это те области небес, где тень земли, доходящая, подобно конусу, вглубь небесных пространств, наконец, заканчивается. То есть небеса располагаются за пределами Земли. Дама, на которой сосредоточен теперь поэт, символизирует эту границу между небом и землей. Поэт говорит о науках, природа которых способна раскрыть интеллектуальные силы, и в его иерархии третье небо соответствует риторике, поскольку Венеру «приятнее созерцать, чем любую другую звезду», а риторика является «из всех наук наисладчайшей, а к услаждающему она и стремится» (II, XIII). И затем называются божественные объекты созерцания, подходящие для этих небес; ибо из девяти небес высшие три созерцают Высшее Могущество Отца, вторые три — Высшую Премудрость Сына, а третьи три — «Высшую и пламенеющую Любовь Духа Святого; и к ней устремлена последняя иерархия, которая, как самая близкая, передаст нам дары, которые она приемлет. А так как каждая ипостась Божественной Троицы может быть рассматриваема трояко, в каждой иерархии существуют три чина, созерцающие по-разному. Можно рассматривать Отца только в отношении Его Самого, и таково созерцание серафимов, которые в Первопричине видят больше, чем любая другая ангельская природа. Можно рассматривать Отца в Его отношении к Сыну, а именно, как Сын от Него отделяется и с Ним воссоединяется; и это созерцают херувимы. Можно также рассматривать Отца в зависимости от того, как из Него исходит Дух Святой, и как Он от Него отделяется, и как Он с Ним воссоединяется; и таково созерцание могуществ» (II, V). Данте не поясняет, созерцает ли третье небо Дух Святой в себе или в Его отношении к Отцу.

Четыре значения — Дама, философия, риторика и Высшая и пламенеющая Любовь Духа Святого — взаимосвязаны и все они явлены в буквальном смысле первой канцоны и во внешности дамы (поскольку она имеет физический образ, она располагает и внешностью). Данте постоянно ссылается на то, что Дама «куртуазна и величия полна»[56]; таким образом, когда он говорит о куртуазности (и это неизбежно, мы должны помнить о ее невыразимой вежливости («la sua ineffabile cortesia»), о первом приветствии на улице между двумя молодыми существами), он замечает: «Ничто так не украшает даму, как куртуазность. И пусть по поводу и этого слова не заблуждаются бедные простаки, воображающие, что куртуазность не что иное, как щедрость; щедрость лишь особая разновидность куртуазии, а не куртуазия вообще! Куртуазность и порядочность — одно; а так как в старые времена добродетели и добрые нравы были приняты при дворе, а в настоящее время там царят противоположные обычаи, слово это было заимствовано от придворных и сказать "куртуазность" было все равно что сказать "придворный обычай". Если бы это слово позаимствовали от дворов правителей, в особенности в Италии, оно ничего другого не означало бы, как гнусность» (II, X). Таким образом, он думает одновременно и о куртуазности женщины, и о куртуазности философии. По ходу изложения он замечает: «Лучше было бы для несчастных, безумных, глупых и порочных сильных мира сего, если бы они пребывали в состоянии ничтожества, тогда ни в этой жизни, ни после смерти не вызывали бы они столько проклятий. Поистине о них говорит Соломон в Екклезиасте: "Есть и другой недуг, худший из всех виденных мною под солнцем: богатства, сберегаемые во вред их хозяину"» (там же).

Эта куртуазность — своего рода щедрость, которой оделяют небеса, а не только материальная щедрость. Он сразу отметил это в Беатриче, когда она приветствовала его, и в другой даме, когда она изъявила сострадание, и (затем) снова в Беатриче, когда она быстро переместилась к Вергилию в «Комедию», да и в самом Вергилии, встречавшего Данте. «Любовь, — писал Тиндейл[57], переводя святого Павла, — страдает долго и вежливо»; ему была присуща эта щедрость духа, а там, где есть она, есть и любовь. Подобную щедрость являют дамы, этому же учит философия, и риторика должна обладать ей, дабы угождать, и, конечно, (насколько это возможно) созерцание высшей и пламенеющей Любви Духа Святого — это тоже куртуазное действие.

Потребовалось бы произведение намного большего объема, чем «Пир», чтобы разобрать все оттенки добродетели. Но и для автора и для читателя это был бы как раз пример «неубедительной куртуазии».

Прежде чем закончить с трактатами, следует отметить несколько отдельных моментов, не забывая слов самого Данте: «ведь, будь я способен на большее, я и сделал бы большее». В начале второй канцоны третьего трактата он пишет:

Амор красноречиво говорит
О даме, пробудив воспоминанье.
Столь сильно слов его очарованье,
Что восхищенный разум мой смущен.
Владыки сладостная речь звучит
В моей душе, где ожило мечтанье.
И молвила душа: «Не в состоянье
Все выразить, что повествует он!»
И то, что разум видит как сквозь сон,
Оставлю, смысл я не воспринимаю.
Лишь главное пока скажу о ней.

Грозный Амор говорил настолько сложно и тонко, что Данте не смог его понять. «Мысли мои, занятые этой госпожой, не раз готовы были увидеть в ней такое, что я переставал их понимать». Ему трудно было свести воедино все особенности Дамы Окна? Без сомнения. А надо было учесть и ее сострадательность, как еще одну черту общности. Ее свойства контрастировали и дополняли друг друга. Данте не говорит об этом, но нельзя не вспомнить Псалом 18: «Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание. Нет языка, и нет наречия, где не слышался бы голос их». Конечно, Данте, пытавшегося понять то, что пока не вмещал его разум, раздражало то, что все его попытки объясниться с читателем, неизменно воспринимаются как свидетельство его сексуальной озабоченности. Он страстно протестовал против такого толкования, а в результате многие из его комментаторов, особенно те, кто воспринимает Даму Окна как обычную живую женщину, забыли о его протестах и увлеклись собственными комментариями к Боэцию, Аристотелю и святому Томасу.

Некоторые женщины действительно демонстрируют особую щедрость духа — куртуазность, вежливость, щедрость, смирение, милосердие. Вера сквозит в любом их жесте, в любом движении, и это сразу понятно. Это та же самая вера, которая была постулирована философами, особенно христианскими. Разве христианство — не учение о богатстве духа и щедрости? Разве учение о Троице, о Воплощении, об Искуплении да и вообще о Небесах и о творении — не учение о щедрости? И понятие об истинном поклонении, — исходящем только от одного человека или взаимном — не есть ли понятие о щедрости? Это великое учение исследует и объясняет богословие, наука, лежащая за пределами всех других наук, как Эмпирей охватывает все другие небеса. Данте говорит во втором трактате: «По своей сущности небо Эмпирей своей умиротворенностью похоже на Божественную науку, которая преисполнена миролюбия; она не терпит ни спора мнений, ни хитроумных доказательств благодаря высочайшей истине своего предмета, а ее предмет — Бог. И Он сам сказал об этом своим ученикам: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам»[58], «даруя и завещая им Свое учение, которое и есть та наука, о которой я говорю», та наука, благодаря которой «Да не смущается сердце ваше и да не устрашается» (II, XIV).

Современные комментаторы посчитали ненужным и странным выяснять соотношение девяти небес и девяти великих наук, как это делает Данте; они не обратили внимания на то, как стройно и последовательно открываются эти небеса одно за другим и как все это соотносится с Дамой Окна. Не станем и мы разбирать это здесь. Достаточно сказать, что она при первом своем появлении соответствует риторике; ибо красива, убедительна, благородна, а в конечном своем величии соответствует, конечно, богословию и образу Святой Марии. Но женщина, будь она Беатриче? или Дама Окна? или любая другая, становится понятной, потому что она выражает главную женскую идею. Она — «отразилась в очах моего разума, что и послужило ближайшей причиной новой влюбленности».

Процесс, внушенный этой щедростью духа, продолжается в третьем и четвертом трактатах «Пира». Третий трактат, в общем, продолжает анализ двойственности женского образа. Четвертый исследует добродетель, именуемую благородством. В «Новой жизни», в сонете «Любовь и благородные сердца — одно...» (Amore e cor gentil...), Данте говорил о любви и нежном сердце, о красоте «премудрой дамы» (saggia donna), пробуждающей любовь в мужчине и, соответственно, о чувствах, которые в женщине пробуждает «достойный чувства человек». Трактаты, разумеется, взаимосвязаны и постепенно приближают читателя к образу города, дополняющему и уравновешивающему образ женщины.

Вторая канцона и третий комментарий начинаются с умственной работы над непосильной задачей. Возможно, это начало того, что Вордсворт назвал «чувственным интеллектом» — человек осознает значимость задачи, но саму ее понять пока не способен. После этого Данте приходит к обсуждению Любви, которая является здесь и качеством, и действием, обусловленным этим качеством: «Любовь в истинном значении и понимании этого слова есть не что иное, как духовное единение души и любимого ею предмета». «Человеческая душа, которая есть самая благородная форма из всех рождаемых под этим небом, получает от Божественной природы больше, чем любая другая.... Человеческая душа объединяется с этими благами духовным путем тем скорее и тем крепче, чем эти блага являют большее совершенство; являют же они свое совершенство в зависимости от ясности или затемненности познающей души. Единение это и есть то, что мы называем любовью, благодаря которой можно познать качества души, наблюдая извне тех, кого она любит» (III, II). «Эта дама» «создана как идеал человеческой сущности, предусмотренный Божественным разумом» (III, VI). Приведенный тезис — повторение того, о чем не раз говорилось в «Новой жизни» и что сразу было отмечено Данте в Беатриче. Она — небесная норма; она — то, кем все должны быть; «Она настолько совершенна, насколько это возможно для сущности человека». В подобном утверждении нет ничего необычного; те же утверждения можно найти во многих фильмах, пьесах и песнях. А вот действительно новое — это та серьезность, с которой Данте относится к этому, и стиль, которым он это выражает. Дама создает в своем паладине ощущение высшего совершенства. Почему бы и нет? Данте дает совершенно определенный ответ (III, VI). «Следует помнить, что каждое творение более всего стремится к совершенству, которое утоляет его жажду и во имя которого в нем и возникает тяга к чему-то определенному; это и есть та жажда, из-за которой наши радости кажутся нам неполными; действительно, не бывает в этой жизни такого большого удовольствия, которое могло бы утолить в душе нашей жажду настолько, чтобы мы отказались от живущего в нас стремления к совершенству. А так как дама, о которой я говорю, и есть это совершенство, я утверждаю, что к ней неизменно обращены мысли людей, которым тем радостнее, чем полнее они утоляют свою жажду, ибо, повторяю, дама эта совершенна настолько, насколько вообще человеческая сущность способна к высшему совершенству». Наши желания вечны, и видеть образ совершенства — это не то же самое, что быть совершенными самим. До тех пор, пока мы все не станем совершенными, даже Беатриче нельзя признать совершенством. Идеал никогда не сможет нас удовлетворить, пока мы сами не станем идеалом. Тому, кто надеется достичь идеала и не стремится при этом к самосовершенствованию, рано или поздно уготована дорога в ад.