Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века

Стихи 1913–1915 годов

В 1914 году Блок заканчивает цикл «Пляски смерти». Последнее стихотворение «Вновь богатый зол и рад» написано в ритме фабричной песни под гармошку; бледный месяц смотрит с кровель каменных громад; не ищи царя во дворце – он не там:

Он – с далеких пустырей
В свете редких фонарей
Появляется.
Шея скручена платком,
Под дырявым козырьком
Улыбается.

Этот призрак оживет в поэме «Двенадцать», превратится в красноармейца Ваньку:

Он в шинелишке солдатской
С физьономией дурацкой
Крутит, крутит черный ус,
Да покручивает,
Да пошучивает.

В ритме фабричной песни Блок уже слышит «революционный шаг» Двенадцати.

Следующий цикл стихов озаглавлен «Жизнь моего приятеля». Страшная пустыня жизни, безверие и грусть в черной душе; пройдет ненужный день, наступит ночь и

Бессмысленность всех дел, безрадостность уюта
Придут тебе на ум.

Тоска сожмет горло и выгонит на «улицы глухие»:

Куда ни повернись – глядит в глаза пустые
И провожает ночь…

И тогда всё: печаль, томление, малые труды и мелочные заботы – кажется таким ничтожным:

И, наконец, придет желанная усталость,
И станет всё равно…
Что Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость!
Ну, разве не смешно?

Тема «потери души», «смерти заживо» возвращается с упорством навязчивой идеи: тут и бесшабашная удаль проигравшегося игрока, и мрачное шутовство пропойцы, и равнодушный цинизм «пропащего человека». Жил в чаду, утешался мукой ада:

Пробудился: тридцать лет,
Хвать-похвать, – а сердца нет.
Сердце – крашеный мертвец.
И когда настал конец,
Он нашел весьма банальной
Смерть души своей печальной.

Немцы называют это «юмором висельника». Поэт играет на снижении высокой романтической темы («гибель души»), погружая ее в пошлость мещанского быта:

Когда невзначай в воскресенье
Он душу свою потерял,
В сыскное не шел отделенье,
Свидетелей он не искал.

А свидетели были: старуха в воротах, дворник, дворовый щенок и обмызганный кот. Это – прием гоголевского гротеска: так и майор Ковалев «невзначай» потерял нос.

В следующем стихотворении, написанном вольным стихом, – иронический протокол дня поэта:

День проходил, как всегда,
В сумасшествии тихом.

Вокруг говорят о болезнях, врачах, службе, газете, Христе. Поэты присылают свои книжки, влюбленные дамы – розы, курсистка – рукопись с эпиграфами из Надсона и символистов; критик громит футуризм и восхваляет реализм; а вечером в кинематографе барон целуется под пальмой «с барышней низкого званья». И только ночью волнуют сны из иного мира:

Нет, очнешься порой,
Взволнован, встревожен
Воспоминанием смутным,
Предчувствием тайным…

Бесплодный жар вдохновения, ненужные мечты; не лучше ль, чтоб и новый день проходил, как всегда,

В сумасшествии тихом.

Два последних стихотворения цикла озаглавлены «Говорят черти», «Говорит смерть». Черти советуют писать греховные стихи, пить вино и целовать женщин, – ведь всё равно наступит «сумасшедший час», когда поэт будет проклинать их в «исступленном покаянии»:

И станешь падать – но толпою
Мы все, как ангелы, чисты,
Тебя подхватим, чтоб пятою
О камень не преткнулся ты…

Страшно, когда тайная жизнь души лежит перед глазами, как механизм разобранных часов; когда знаешь, что грех неизбежно сменится покаянием, а покаяние – новым грехом. Страшна эта мертвая закономерность в живом, необходимость в свободе. Для Блока это и есть дьявольское «искушение в пустыне»; вот почему – евангельские слова:

…чтоб пятою
О камень не преткнулся ты.

К циклу «Жизнь моего приятеля» примыкает стихотворение «Как растет тревога к ночи».

Пусть кругом холодно и темно, пусть мучит совесть:

Ах, не всё ли мне равно!
Вновь сдружусь с кабацкой скрипкой,
Монотонной и певучей!
Вновь я буду пить вино!

К чему притворяться живым?

Всё равно не хватит силы
Дотащиться до конца
С трезвой, лживою улыбкой,
За которой – страх могилы,
Беспокойство мертвеца.

Когда наступила война 1914 года, Блок написал вещие слова:

В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.

Тогда ему открылось: страшная пустыня, лежавшая в его душе в эти «испепеляющие годы», не была его личной судьбой; это была судьба России. «Крашеным мертвецом» было не одно его сердце: весь старый мир корчился в муках агонии. Наступал страшный суд истории; голоса, слышимые поэтом-пророком, призывали к покаянию. Надвигались

Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.

В стихотворении «Ну, что же? Устало заломлены слабые руки», написанном за несколько месяцев до войны, поэт со спокойной уверенностью говорит о своем пророческом даре:

Ведь солнце, положенный круг обойдя, закатилось.
Открой мои книги: там сказано всё, что свершится.
Да, был я пророком, пока это сердце молилось.

И Блок прав: в его стихах предсказано всё: и война, и революция, и будущее великое возрождение России.

В 1914 году заканчивается цикл «Черная кровь». Стихи, обращенные к женщине, «даже имя которой презренно», снова говорят о злой силе страсти. Это тяжелое наваждение – не человеческая любовь. Это – дьявольский сплав презрения, ненависти, жестокости, ужаса и сладострастия. Воля бессильна, борьба бесполезна:

Нет, опустил я напрасно глаза,
Дышит, преследует, близко – гроза.

Не глядя, она глядит на него; по дрожащей руке пробегает трепет. И он знает:

Нет! Не смирит эту черную кровь
Даже – свиданье, даже – любовь!

(«Вполоборота ты встала ко мне»)

Она приближается: «вздымается жадная грудь». Грозовая тишина. Он кричит заклинания:

Нет! Глаза отвратить, и не сметь, и не сметь
В эту страшную пропасть глядеть!

(«Я гляжу на тебя»)

В следующем стихотворении – то же чувство стихийности, неизбежности:

Слышу, воет поток многопенный,
Из пустыни подходит гроза.

Древнее, роковое наследие пробуждается в подсознании: звериное влечение к истязанию и убийству:

Глаз молчит, золотистый и карий,
Горла тонкие ищут персты…
Подойди. Подползи. Я ударю —
И, как кошка, ощеришься ты.

(«Даже имя твое мне презренно»)

И страшные объятия и ужас обладания.

И, в ужасе, несвязно шепчет…
И, скрыв лицо,
Пугливых рук свивает крепче
Певучее кольцо…

(«Испугом схвачена, влекома»)

В русской поэзии нет более потрясающего откровения об «одержимости» страсти.

Цикл «Страшный мир» заканчивается стихотворением «Голос из хора» – эпилогом-пророчеством о «мраке грядущих дней». В строй четырехстопного ямба поэт вводит ритмические перебои, неожиданные и захватывающие дыхание. Эти паузы и синкопы вдруг преграждают мерное течение стиха. Кажется, что на мгновение сердце остановилось, потом забилось быстрее и снова остановилось.

Как часто плачем – вы и я —
Над жалкой жизнию своей!
О, если б знали вы, друзья,
Холод и мрак грядущих дней!

Первая стопа четвертой строки, из ямба превращенная в хорей («холод»), – как вздрагивание сердца. Слово «холод» получает особую силу. Еще страшнее ритм третьей строфы:

Лжи и коварству меры нет,
А смерть – далека.
Всё будет чернее страшный свет,
И всё безумней вихрь планет
Еще века, века!

Тонические размеры господствуют. Слово «лжи» на неударенном месте усилено, пауза после «а смерть» – дает широкий резонанс слову «смерть». Последний стих обрывает тоскливую мелодию двух предыдущих.

Пятая строфа не имеет себе равных в лирике Блока: нечетные, четырехударные строки чередуются с четными двухударными: четные – восстают, восклицают, зовут на помощь; нечетные – сбрасывают их вниз, прижимают к земле, давят тяжелым камнем. В рифмах «обманет, встанет, канет» есть тупая грузность, тусклость, глухой гул падения.

Весны, дитя, ты будешь ждать —
Весна обманет.
Ты будешь солнце на небо звать —
Солнце не встанет.
И крик, когда ты начнешь кричать,
Как камень, канет.

Это голос безнадежности. Им подготовлено возвращение лейтмотива первой строфы:

О, если б знали, дети, вы
Холод и мрак грядущих дней!

Блоку суждено было его узнать. В «холоде и мраке» он задохнулся в 1921 году.

В 1913 году поэт заканчивает отдел «Возмездие». В виде эпилога к нему он помещает небольшую лирическую поэму «Как свершилось, как случилось?», в которой развивается тема его большой поэмы «Возмездие». Поэт был «беден, слаб и мал»; но ему открылась «тайна неких Величий». Недостойный страж, он не уберег врученных ему сокровищ (ср. в «Незнакомке»: «В моей душе лежит сокровище»). Толпы чудовищ набросились на него, и он пошел во вражеский стан:

Падший ангел, был я встречен
В стане их, как юный бог.

Так отмечен момент падения ангела в «сине-лиловые миры»: пророк превращается в поэта. Открывается «блистательный ад» искусства и «страшный мир» страстей:

Было долгое томленье.
Думал я: не будет дня.
Бред безумный, страстный лепет,
Клятвы, песни, уверенья
Доносились до меня.

«Ослепительные очи» влекут его в «чертог царицы». И вот – наступает возмездие: «Но не спал мой грозный мститель…» Поэт стоит перед людьми в ореоле своей гибели:

Не таюсь я перед вами.
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками
Преисподнего огня.

Трагическое лицо, просвечивавшее в стихах, статьях, письмах и «Дневнике», теперь открыто всё. Это лицо падшего ангела, обожженное огнем ада.

Отдел «Ямбы», посвященный памяти покойной сестры, Ангелины Александровны Блок, заканчивается в 1914 году. Поэт вспоминает о встрече с сестрой в декабре 1909 года в Варшаве, на похоронах отца:

Когда мы встретились с тобой,
Я был больной, с душою ржавой.
Сестра, сужденная судьбой,
Весь мир казался мне Варшавой.

Черные ночи над Вислой, Варшава – «притон тоски и скуки», холод и бред. В эти страшные дни, у гроба отца Ангелина спасла его от отчаяния:

Лишь ты, сестра, твердила мне
Своей волнующей тревогой
О том, что мир – жилище Бога,
О холоде и об огне.

В стихотворении «Так. Буря этих лет прошла» поэт с негодованием отвергает соблазн успокоения и примирения. Его тревога была праведной: предчувствия его не обманули. Напрасно нашептывает голос искусителя:

Забудь, забудь о страшном мире,Взмахни крылом, лети туда…
Нет, не один я был на пире!
Нет, не забуду никогда!

Кричать о гибели, встречать грудью стужу, тревожить спящих, хранить «к людям на безлюдье неразделенную любовь» – проклятие пророка. Но отречься – нельзя.

Пускай зовут: Забудь, поэт!Вернись в красивые у юты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта – нет! Покоя – нет!

(«Земное сердце стынет вновь»)

В заключительном стихотворении «В огне и холоде тревог» – последнее утверждение «священной тревоги». В тоске поэта – не личные неудачи, не личный произвол. Не о себе он плачет: душа мира трепещет и рвется в его безумных песнях. Он видит:

…Всем – священный меч войны
Сверкает в неизбежных тучах.