О поэзии Андрея Белого

4

Однако не следует рассматривать «Пепел» вне связи со всем кругом идейных исканий Белого эпохи 1904–1910 годов. «Пепел» характеризует только одну сторону интересов Белого.

В 1904 году начал выходить, руководимый Брюсовым, журнал «Весы» — теоретический орган русского символизма. До самого закрытия «Весов» (1909) Белый выступал одним из основных полемистов и теоретиков журнала, «поливая всех противников картечью» (слова Блока о Белом).

Впоследствии, в своем однотомнике 1922 года, Белый вспоминал с лирической иронией о своей деятельности в эпоху реакции:

По площадям, по городам
С тех пор годами я таскался;
И угрожая дням, годам,
Мой злобный голос раздавался.
Одетый в теневой сюртук,
Обвитый роем меланхолий, —
Я всюду был… И был я звук
Неугасимой, темной боли.
Бросал я желчный голос свой
В дома, в года, в пространства, в зори,
В гром переполненных толпой
Бунтующих аудиторий.

Во всей журнальной полемике Белого, во всем круге проблем, которым посвящены его статьи, собранные им впоследствии в книги: «Луг зеленый» (1910), «Арабески» (1911) и «Символизм» (1911), находила выражение его работа над построением мировоззрения символизма. Он с головой погружается в изучение разнообразной теоретической литературы, изучает философию, социологию, естествознание и т. д., стремясь достигнуть энциклопедического охвата современной культуры.

Рассматривая символизм как художественное мировоззрение, раскрывающее двойственную природу действительности, понимаемую им как противоположность между реальным миром и его идеальной «сущностью», Белый погружается в изучение философской литературы и прежде всего философии Канта и кантианцев с целью почерпнуть в философии аргументы для гносеологической критики действительности. В дуализме Канта Белый искал обоснований кричащим противоречиям действительности и своего сознания, представляя мир прежде всего как раздвоение: реальная жизнь и мистическая «Душа Мира».

Это противоречие, применительно к искусству, для Белого явилось противоположением формы и идеи. Вот почему, выделив в специальную область исследования проблемы технологии и формы (особенное внимание он уделил в своих работах вопросам стиховедения), Белый разработал их и сделал предметом специальных исследований в ряде статей, собранных им в 1911 году в книге «Символизм». Хотя философскими основами этих работ был кантианский формализм (Кант, Гильдебрандт и др.), эти работы имели в свое время известное положительное значение для развития русской теории литературы, поставив перед нею круг новых проблем технологии стиля[6].

Дуалистическое понимание природы искусства Белый стремился преодолеть в учении о символическом характере искусства. Для него задача творчества — намекать на некоторую идеальную сущность, находящуюся за пределами логическое постижения («слова нам кивают помимо своего смысла»).

И, строя эстетику символизма именно как систему взглядов, объединяющих все области человеческой культуры, Белый именно в неокантианстве нашел философию, стремящуюся использовать современные положительные науки (и прежде всего естествознание и математику) и методологию современного научного мышления для углубления философского идеализма.

После революции Белому стал отчетливо ясен схоластический характер его философских исканий этой поры. «Ведь по мере того, — писал он в мемуарах, — как мне выяснялось перение против рожна в моей бурной полемике и поднимался звук будущих книг, я… без всякого чувства миссии ходил в философскую говорильню так, как ходят в клуб: сыграть партию в шахматы. Я года присутствовал при съедании схоластиков одной масти схоластиками другой масти».

Но даже и в годы погружения своего в изучение философского идеализма Белый не утрачивал до конца своего критического к нему отношения. Однако эту критику идеалистической философии он производил не с позиций науки и научного миропонимания, а с религиозно-мистической точки зрения.

Теоретические интересы Белого этих лет нашли отражение и в книге его стихов «Урна». От «Пепла» — с его конкретным бытом, с его картинами русской жизни и общественными проблемами, Белый пришел к «Урне» — книге философской, выросшей из занятий новейшей философией. Этот характер лирики «Урны» (отсюда и обильное использование в «Урне» философских понятий) определил и то, что теперь лирика Белого окрашена влияниями наиболее «философских» русских поэтов — Баратынского и Тютчева.

Пессимизм «Пепла» находит себе в «Урне» философскую параллель. Однако философская абстрактность тематики сказалась и на стиле книги — книжностью, отвлеченностью, рационалистической сухостью словаря и образов.

Сам Белый чутьем художника не мог не осознавать отвлеченности этого пути и схоластического характера попыток построить мировоззрение только в философских семинарах. Вот почему в «Урне» отчетливо заметна и ирония Белого по отношению к собственным философским занятиям, которые он не случайно изображает на фоне кладбищенского пейзажа:

Уж год таскается за мной
Повсюду марбургский философ,
Мой ум он топит в мгле ночной
Метафизических вопросов.
…«Жизнь, — шепчет он, остановясь
Средь зеленеющих могилок, —
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок».

Общий характер «Урны» определяет и то, что даже тема личной любовной трагедии, проходящая через этот сборник, приобретает черты «философической грусти» (название отдела в «Урне»):

Непоправимое мое
Припоминается былое…
Припоминается ее
Лицо холодное и злое.

В предисловии к «Урне» Белый так характеризовал свой сборник: «В „Урне“ я собрал стихотворения, объединенные общностью настроений; лейтмотив книги — раздумье о бренности человеческого естества с его настроениями и порывами, и думаю, что не случайно все стихотворения этого цикла вылились в ямбах, этой наиболее удобной и разнообразной в ритмическом отношении форме. В отделах „Зима“ и „Разуверенья“ изображается разочарованье в земных страстях, и душа погружается в холод философских раздумий… В отделах „Тристии“ и „Думы“ собирается последний пепел: пепел хотя и возвышенного до символизма разочарования в жизни, но всё еще разочарования».

Брюсов в статье об «Урне» очень точно определил место этого сборника в развитии Белого-поэта. «„Урна“, — писал он, — книга стихов чисто лирических… Это непосредственные признания поэта, его исповеди. В предисловии Андрей Белый сам выясняет то настроение, которым проникнута его новая книга. По его толкованию, он в своих юношеских созданиях „до срока“… пытался „постигнуть мир в золоте и лазури“ и горько поплатился за свое дерзновение: он был духовно испепелен той страшной тайной, к которой осмелился приблизиться. „В „Урне“, — пишет А. Белый, — я собираю свой собственный пепел. Мертвое я заключаю в Урну, и другое, живое я пробуждается во мне к истинному“. Может быть, поэт, в своем объяснении, несколько идеализирует [разрядка моя. — Ц. В.] смысл пережитого им, но он прав в том, что стихи „Урны“ — это пепел испепеленной чем-то страшным души. Поэзия „Урны“ — поэзия гибели, страшного отчаяния, смерти… Новым настроениям соответствует и совершенно новая форма стихов Андрея Белого»[7].

«Урна», действительно, является новым этапом в развитии Белого-поэта. Отойдя от Некрасова и фольклорной поэзии, в этой книге Белый обращается к классическому стиху пушкинской эпохи. Именно в эти годы Белый много работает над вопросами ритмики в русской классической поэзии 20–30-х годов ХIХ века (Пушкин, Баратынский, Тютчев), в частности, особенно тщательно разрабатывая ритмические возможности ямба. Он создает целую систему графического исследования ритма, расположения ударений в стихе и движения ритмических кривых в строфе (его «кривые», «крыши», «корзинки» и т. п. — в книге «Символизм»). Это богатство ритмических возможностей ямба получает применение в его работе над метрикой и ритмикой «Урны». (Напомню замечание Белого, что не случайно большая часть стихов «Урны» получила выражение в ямбах.) Такие характерные формы пиррихиев в стихах, связанных параллелизмом ритма и синтаксической формы, как:

Мгновеньями текут века.
Мгновеньями утонут в Лете, —

становятся отличительной приметой его стихотворных ритмов. Однако, используя стихотворную технику 20–30-х годов XIX века, Белый делает ее средством для углубления модернистического характера своих стиховых интонаций (короткая фраза, употребление ассонансов и неточных рифм, отрывочность речи, повторение тех же слов и стихов, экспрессионистический ход поэтической мысли и т. п.).

Следует особо отметить в «Урне» стихотворение 1907 года «Кольцо», предсказывающее метрическую форму стихотворения Блока из цикла «На поле Куликовом»:

…Как камень, пущенный из роковой пращи,
Браздя юдольный свет,
Покоя ищешь ты. Покоя не ищи.
Покоя нет…

Ср. у Блока:

Закат в крови! Из сердца кровь струится
Плачь, сердце, плачь…
Покои нет! Степная кобылица
Несется вскачь!

Предисловие к «Урне», о котором Брюсов справедливо писал, что оно идеализирует сборник, открывало дорогу к религиозному пониманию искусства. Здесь уже совершенно определилось различие путей Белого и Блока, идущих от одинаковых исходных позиций соловьевства.

22 октября 1910 года Блок писал Белому: «Мне остается только подчеркнуть в данный момент и для тебя то свойство моей породы, что, любя и понимая, может быть, более всего на свете людей, собирающих свой „пепел“ в „урну“, чтобы не заслонить света своему живому „я“ (Ты, Ницше), — сам остаюсь в тени, в пепле, любящим гибель — ведь история моего внутреннего развития „напророчена“ в „Стихах о Прекрасной Даме“».

От «Пепла» Белый пошел в сторону углубления соловьевского мистического мировоззрения, от «Балаганчика» Блок пошел к темам «гибели», к «Страшному миру» и к проблемам исторических судеб России.