Нелёгкое дело – укротить миллионера

Глава 57

=Мышь=

Сегодня Давид отправил меня в какой-то крупный перинатальный центр на УЗИ, первый скрининг. Сижу в коридоре одна. На улице жуткая жара, а меня колотит от холода.

Я держусь. Правда. Ради чего-то светлого, что может быть, хотя самочувствие жуткое. Усталость непреодолимая, я еле через весь город сюда добралась, и грудь сильно болит, не прекращает, а я не знаю нормально ли это. Давид отшучивается, а вчера он, как он сказал: «Случайно проезжая мимо магазина», привез мне новое белье. Но, к сожалению, боль поселилась слишком глубоко, новый удобный бюстгальтер не помогал, и я теперь с трудом понимала, тело ноет или душа.

Сам Аверин не смог поехать сегодня – укатил на очередную врачебную семинарию, как он мне пояснил, я не вникала.

Мне, если честно, хотелось побыть одной. Домой вернуться я побоялась в таком состоянии, да и там соседи сверху затопили нас, придется делать ремонт, а денег пока нет – все, до копейки, отдала брату, который после операции не захотел со мной говорить.

Пока я и сама не готова к этой встрече. Мне нужно немного прийти в себя, попытаться принять правду и действительность, что я навсегда одна со своими проблемами и печалями. С ребенком.

Примет ли брат мой выбор? Сможет ли понять?

С утра побаливает живот, тянет где-то справа, покалывает, словно иглой кто изнутри коль-коль, коль-коль…

Поглаживая живот, откидываюсь на спинку кресла, вспоминаю, как пошла на аборт. Мне чуть анастезию не вкололи, я в последний момент вскочила. В последнюю секунду передумала.

Мама ведь не прервала беременность ни разу, хотя ей было сложном с отцом. Нас двоих выносила, руки и лицо подставляла, лишь бы по животу не бил, и третьего хотела, только папа… не позволил. Мы для нее всегда теплыми лучиками во тьме были, вот и я решила ухватиться за этот свет.

– Агата…

Пролетает над головой знакомый до боли голос. Мои руки оказываются в плену горячих ладоней, а я открываю глаза и не сразу понимаю, что лицо Руслана мне не снится. Он здесь. Стоит передо мной весь в синяках, несколько швов на припухшем лице, на губах, на брови, а в глазах битое стекло.

– Агата, прости меня. Агата…

Вырываюсь, отталкиваю его, но он каменный, не сдвигается.

– Давид сказал. Да? Ты зря пришел, Коршун, – сужаю глаза, чтобы не позволить им пролить слезы. – Ты сам говорил, что никогда не признаешь ребенка, а теперь и не нужно. Уходи.

– Нет, – он садится рядом, снова берет меня за руку, затем за вторую. Сжимает сильно. Крепко, не вырвешься. Его пальцы перебинтованы, ужасно опухли, а губы бормочут: – Признаю, что молол чушь, но я злился тогда. Я врал, чтобы сделать тебе больнее, – смотрит в глаза. В его серо-голубых радужках стынет кровь, белки налились бордовой темнотой, а меня от этого бросает в дрожь, и к горлу подступает тошнота. Где он так подрался? Рубашка мятая, джинсы простые и потертые, на щеках недельная щетина.

– Может, и врал, – отвечаю прямо. Я должна дать ему отпор. Он ведь, как Коршун-старший, просто пришел взять свое. Не верю я в его чувства. Если бы были, бежал бы за машиной тогда, искал бы меня, а не ждал столько дней, чтобы прийти и заявить права на ребенка. – Это ничего не меняет. Ты мне никто, я тебе никто. Мы просто прохожие. Мы живем на разных уровнях. Ты в поднебесной, а я на дне.

– Агата, – он сглатывает, сжимает мою руку, переплетает наши пальцы. Кожа горит от его прикосновений. – Дай мне шанс, хотя бы один на миллион. Умоляю. Я хочу этого ребенка. Не можешь меня простить, полюбить, пусть, так и быть, я приму, пойму, но его зачем наказывать? Мы ведь можем воспитывать, как цивилизованные люди.

– Я буду побираться в старой квартире, а ты возить ребенка в свои хоромы, каждый раз доказывая, какой я мусор?

– Ты не мусор! – он вскрикивает. Медсестричка, что пробегает мимо, косится на нас, но ничего не говорит.

– Ах, да, – меня немного мутит, но я все равно вызверяюсь: – Я шалава, стерва, мразь, тварь. Кто там еще? Облезлая мышь, точно! –

Дверь в кабинет УЗИ открывается, меня приглашают войти, но Руслан хватает меня за локоть и тянет к себе.

– Я люблю тебя. Люблю. Услышь меня, Агата. Не отца, который думал, что это невозможно, не того меня, кто был там, в прошлом, а меня! – он оглядывается и показывает пальцем врачу «одну минуту», снова обращается ко мне: – Ты для меня любимая. Моя. Я все равно буду рядом. Добровольно или нет, тебе решать. Я очень хочу пройти с тобой этот путь, пожалуйста, Агата. Позволь.

Я колебаюсь. Черная тьма предчувствия душит, крутит, и я решаюсь дать Руслану шанс, потому что боюсь сама ступать дальше.

– Но твой отец не признает его, – напоминаю очевидное.

– Думаешь, что меня это волнует? Я папаньке в морду дал при последней встрече, а его шавки за это избили меня до полусмерти. Не думаю, что мы будем поддерживать родственные связи.

– Это они тебя так? – я не успеваю осознать, как ладонь оказывается на его щеке, а Руслан немного наклоняется, чтобы я не тянулась.

– Заживет, – шепчет. – Ты только не гони меня. Я буду стараться стать лучше.

– Идем, – тяну его за руку за собой, умалчивая мысли, что он и так лучший.

Кушетка темно-синяя, и мне не хочется ложится, что-то не дает, что-то будто говорит мне, что ничего хорошего меня на этом месте не ждет, но сияющие радостью глаза Руслана придают мне смелости.

А потом что-то идет не так. Врач говорит тихо, уравновешено, водит датчиком по животу, на экране передо мной малыш, но… Что-то. Не. Так!

– Так бывает, – говорит узист в который раз. – Мы выпишем направление в столицу, там генетический центр, лучшее оборудование. Проверите, а дальше будете думать…

– О чем? – у меня немеют губы, все тело колотит от перенапряжения.

Руслан поднимается со стула, смотрит на экран потемневшим взглядом, потом на врачей, спрашивает еле слышно:

– Это проходит?

– Мы не знаем, – молоденькая врач смотрит на нас жалостливо, со знанием дела договаривает: – Шейная гигрома больше восьми миллиметров, отеки по спине, вода в легких. У плода тахикардия, нормально не просматривается сердце… другие органы.

Коршунов нервно вытирает губы ладонью, а потом внезапно уходит куда-то в темень кабинета, встает в угол, я слыша его сдавленные всхлипы. Я не плачу, не знаю, почему. Наверное, не до конца понимаю, что происходит. Какая-то надежда теплится, горит в груди.

– Вы можете одеваться, Агата, – подсказывает врач.

А я не могу. Все тело, будто камень. До меня доходит смысл озвученных слов, он вкатывается в душу валунами, сминающими веру в светлое и прекрасное. С моим малышом что-то не так. Он же крошечный. Беззащитный. По-че-му?

Пересаживаюсь с кушетки на стул, едва держась на ногах, едва не крича от истерики. Меня болтает от бури чувств, от безысходности. И когда шторм мыслей почти затягивает на дно безнадеги, моих рук касается тепло.

– Мы проверим, слышишь? Агата, мы проверим, – Рус сидит на корточках рядом, его глаза блестят от слез. – Держись, мышка. Я буду рядом.

Киваю, говорить не могу, трясет безудержно.

Трясет меня и позже, когда мы приезжаем в другой город, добираемся до центра, и нам повторяют диагноз.

Следующие сутки я мало что помню. Все зациклилось в один сплошной кошмар.

«Активность плода слабая».

«Левое предсердие сужено».

«Левая вена… не просматривается».

«Агата, прокол покажет, куда двигаться дальше. Есть ли у плода шансы, нет ли хромосомных поломок».

«Я должна вас предупредить. Малышу сейчас очень плохо. Он болен. И эта процедура будет для него большим стрессом. Готовьтесь к любому исходу».

И я готовлюсь.

Руслан уезжает домой, собрать деньги на лечение, меня оставляют в больнице. После биопсии лежу в палате и молюсь. Молюсь, чтобы мне не пришлось идти за черту и снова делать выбор. Я не смогу убить своего ребенка, даже если он болен, пойду до конца. Я буду любить его любым: особенным, главное, живым.

Со мной в палате девочки, одна на двадцатой неделе, вторая на четырнадцатой. У обеих подозрение на синдром дауна.

Перед сном мы кушаем бананы и орехи, даже шутим, но у каждой своя беда, каждая смотрит куда-то в пространство и верит, что несчастье обойдет стороной.

Верить – это правильно. Иначе зачем жить?

Ночью просыпаюсь от странного-тягучего ощущения пустоты. Глажу живот и шепчу:

– Я буду ждать тебя всегда, буду любить тебя бесконечно… Ты только борись.

Долго не могу уснуть, все кажется, что повернусь и сделаю ребенку плохо. Так и лежу бревном до самого рассвета, а потом стою у окна и пялюсь на кровавый горизонт.

Через час нас вызывают с девочками на контрольное УЗИ.

– Миронова Агата, заходите, – врач, та, что вчера ставила мне диагноз, приглашает в кабинет.

Я ложусь, проходит несколько долгих секунд, и я слышу будто из-под стекла:

– То, что я и говорила… Мне жаль…

Я сажусь и беззвучно кричу в сложенные ладони. Я не могу понять, что чувствую. Просто больно, и все.

В коридор выхожу, шатаясь. Девочка из очереди на УЗИ, незнакомая прохожая, подходит ко мне, обнимает и шепчет на ухо:

– Не плачь, держись. У тебя все будет хорошо.

Что-то отвечаю, ползу в палату и там набираю Руслана.

– Как ты? – слышу его мягкий голос, и с надрывом отвечаю:

– Умер плод.

Слышу три коротких гудка, и могильная тишина вбивается в грудь, словно копье. Бросил трубку? Он бросил трубку!