Солнце на излете

Новобрачная

Л. А. Ш-вой.

Строго смотрят на неё святые
Из-за красных сумерек лампад,
Наклонила кудри золотые,
  Уронила взгляд.
Смотрит семицветном, ярким блеском
На груди волнуемой кулон,
А во взоре ласковом и детском –
  Испугавший сон.
Желтые мигают смутно свечи,
Алый блеск немым стенам дарят,
Как вуаль, упавшая на плечи, –
  Смутен ей обряд.
Кончилось. Свершилось заклинанье, –
И склонила бледное лицо,
Как далекое воспоминанье, –
  На руке кольцо.
Промелькнул весь вечер, как в угаре,
Утро вновь блаженно расцвело,
В плен давно звучавших, страстных арий
  Что то повлекло.
А когда проснулась в перламутре,
Золотившем голубой плафон,
То смотрел в лицо, отбросив кудри,
  Тот же детский сон.

Июнь 1912 г.

Женщинам

Вы ведь не поверите, – я только фикция,
Уличный вечерний дым,
Расскажете, что на Египет нападали гиксы,
И он все таки не остался пустым.
Вы ведь не поверите, что мрамор душен
И что мраморную душу можно задушить,
Это тем, которым так послушен
Из алмазов капель бриллиантовая нить.
А вам капель шум казался ли уменьшенным
Ледяным бесстрастьем снежных гор,
Это всем, в глаза глядевшим женщинам,
Мой ответил взор.
Напишу, а потом напечатаю,
И родное будет далеко,
Ведь смешно обкладывать мраморную душу ватой,
А это так приятно и легко.

«Поднимаюсь и опускаюсь по зареву…»

Поднимаюсь и опускаюсь по зареву
Распалившихся взоров тысячных толп,
И нелепо апплодируя, в глаза ревут
Уличные суматохи, натыкаясь на трамвайный столб.
Затыкаю уши рукоплесканиями слепых аудиторий,
И гул мостовых обрушивается, как тяжелый и мокрый компресс,
А в моем тоскующем и нарумяненном взоре,
Есть еще много и много разных чудес, –
Голые женщины в бездонном изумруде,
Заимки и академии седобородых королей –
И по пустыням безтрепетности уносящаяся на верблюде
В равномерном качании путаница мировых ролей.
И все разыграно до миниатюры мизинца
И голоса упакованы в изящный футляр,
А я небрежностью реверанса атласного принца
Перепутываю па подернувшихся пылью пар.