Кланы в постсоветской Центральной Азии

Введение

Актуальность проблематики, связанной с клановыми сообществами, обусловлена новым, в сравнении с советским периодом, их качеством – способностью встраиваться в современный политический процесс и активно влиять на политическую повестку и процедуру принятия решений.

Кроме того, в сравнении с досоветскими и советскими современные кланы претерпели существенную трансформацию, во многом изменившую их традиционный облик, основу которого составляли родоплеменные, жузовые, земляческие и другие отношения. Новой доминантой, определяющей содержание клановых связей, является иерархия, обусловленная потенциальной возможностью агрегирования статусной ренты, в свою очередь, зависящей от удаленности от вертикали центральной власти. Приобретенное в постсоветский период новое качество кланов универсально для большей части постсоветского пространства[1]. Кланы с указанными характерными признаками стали неотъемлемым атрибутом российского политического ландшафта[2].

Помимо обретения универсальности, заслуживающей исследования в контексте политического реформирования всех постсоветских независимых государств, кланы не только не утрачивают, но, напротив, в известной степени наращивают политический потенциал в республиках Центральной Азии, что, безусловно, требует особого внимания к изучению этого социального феномена.

Как и любой другой феномен, кланы и клановые сообщества не статичны. Причем глубокая трансформация характерна не только их внутреннему содержанию, но и их месту и роли в социальной организации в целом и в политическом процессе в частности. Не-тривиальность кланового феномена проявляется в исследовании его конструктивного и негативного социального потенциала, определении перспектив в ходе дальнейших преобразований общества, механизмов интегрирования или купирования негативных проявлений клановых структур в политическом процессе азиатских постсоветских республик. Одним словом, дальнейшее изучение места и роли клановых сообществ в политическом процессе центральноазиатских новых независимых государств остается академически значимым и практически востребованным.

Типология кланов раскрывается концептом латентных групп/ латентных сил, имеющих потенциал политического влияния, но не проявляющих себя в легальных институтах и практиках. Имея историко-культурные корни и в то же время объединенные общими интересами и политическими предпочтениями, кланы не могут быть идентифицированы как конъюнктурные объединения. Правильнее определять кланы гибридными латентными группами, сохраняющими традиционные черты и характеристики, опосредованные современной политической реальностью.

Кланы можно определить как герметичный неформальный институт интеграции и рекрутирования элит, основанный на отношениях родства, кумовства, землячества, ориентированный на достижение статусных привилегий и иерархизированный по потенциалу социального ресурса.

По мере обретения кланами субъектности в политическом процессе они становятся предметом политологического анализа. Спецификой клановой структуры постсоветских стран Средней Азии и Казахстана является их глубокая историко-культурная укорененность, накладывающая особый отпечаток на современный, универсальный для постсоветского пространства контент клановости. Несмотря на то что в последнее время стали появляться публикации, освещающие отдельные сюжеты, связанные с постсоветскими клановыми сообществами, в целом тема не входит в круг активно разрабатываемых политологических проблем.

Проблема кланов и клановых сообществ постсоветской Центральной Азии не является новой как для отечественной, так и зарубежной политологической мысли. Вместе с тем достаточное количество статей, посвященных исследованию этой темы, далеко не свидетельствует о сколько-нибудь существенном продвижении в ее изучении. Во-первых, большая часть работ по теме носит публицистический характер. Во-вторых, значительно подробнее описав исторические условия появления центральноазиатских кланов и объяснив их новейшую «реинкарнацию» восстановлением патриархальных институтов, «искусственно сдерживаемых в советское время», исследователи утратили интерес к клановым структурам, вместе с уменьшением активности в разработке другой темы – «демократического транзита». В-третьих, безболезненная смена политического руководства Казахстана, Узбекистана и Туркменистана, означавшая нерелевантность предположений об активной роли кланов в этом процессе, способствовала еще большему затуханию исследовательского интереса в проблематике, связанной с местом и ролью кланов в центральноазиатском политическом процессе.

Отчасти проблематика, связанная с кланами, присутствует в научных работах, посвященных современному социально-политическому процессу постсоветской Центральной Азии[3].

Казахстанский профессор М. Т. Лаумулин подчеркнул тенденцию к нарастанию особенностей центральноазиатских новых независимых государств и депривации общей идентичности, действительно объединяемой страны региона общим историко-культурным основанием. Анализируя специфику государственных институтов постсоветской Центральной Азии, М. Т. Лаумулин заметил, что сочетание парламентской формы правления с «кланово-земляческими» структурами в Киргизии стало серьезным испытанием для этой страны[4]. Еще одним важным наблюдением автора стало утверждение об обратно пропорциональной связи между силой и стабильностью центральной власти и явлением, который он определяет как «клановый регионализм» (Киргизия и Узбекистан).

Важную роль в обретении центральной властью статусности, особенно на этапе становления суверенитета, сыграло наличие природных ресурсов (углеводородов) (Казахстан)[5].

Во многом помогают осмыслить проблему внутренней эволюции современных клановых сообществ в постсоветской Центральной Азии труды исследователей, рассматривающих вопросы политического ислама и его роли в клановой трансформации[6].

Большинство авторов указывают на трансформацию примор-диалистской природы центральноазиатских кланов[7]. Отчасти кланы постсоветской Центральной Азии утратили свое традиционное содержание и стали «функцией внутриэлитных взаимоотношений и сугубо функциональным институтом, облегчающим жизнь»[8].

По поводу природы современных центральноазиатских кланов М. Т. Лаумулин пишет: «При изучении клановых отношений в Центральной Азии можно прибегнуть к классической теории при-мордиализма. Как известно, кланы существуют и в традиционном, и в современном обществах. Как институт они не вымирают, а постоянно адаптируются к новым условиям. Расширение функций клановой структуры (часто образованной родственными связями) в ситуации, когда патроны занимают ключевые государственные должности, ведет к формированию параллельной системы управления государством, обладающим собственной легитимностью»[9].

Несколько упрощенно выглядит клановая организация постсоветской Центральной Азии, представленная в формате клиента-лизма[10]. Более продуктивно выглядит попытка выявить современное их содержание и «механизмы купирования негативных последствий конкуренции кланов» Казахстана[11].

Сохраняющаяся высокая активность кланов в политическом процессе постсоветских республик Центральной Азии дает основание для ряда исследователей использовать термин «политические кланы»[12].

Определяя клановую идентичность, Эрнест Геллер обращает внимание на то, что ее невозможно свести к этнической или религиозной идентичности. Под кланами он понимает неформальную сеть идентификации, основанную на родственных связях и распространенную в обществах «полумодерна»[13]. Лишь немногие западные исследователи задаются вопросом о жизнеспособности клановой организации в Центральной Азии. «Западные ученые, – писал Рональд Суни, – вопиюще ошибались в описании кланов, основываясь на учете принадлежности к религии или этнических предпочтениях»[14]. В этой связи и определение, данное Эрнестом Геллнером, имеющим в качестве исходного положения родственные связи членов клановых сообществ, и недооценивающим их современное содержание, имеет ограниченный потенциал в описании сущности этого феномена.

В западной политологии была предпринята попытка описать причины актуализации клановой организации. Одни исследователи оценивали кланы с эссенциалистских позиций (или субстанциональных), наделяя их некоторым неизменным набором качеств и свойств, обеспечивающих этим группам жизнеспособность. Одним словом, эти политологи считают кланы носителями традиции, не исключаемой современностью, но, напротив, актуализирующейся в современной реальности.

По мысли других, клановая идентичность приобретает современное звучание, когда интересы этнических групп вступают в острый конфликт с государством. Еще одна часть исследователей полагает, что клановая организация является средством консолидации элит постсоветской Центральной Азии в условиях ослабления государственной власти[15].

В статье «Политическая роль кланов в Центральной Азии» Катлин Коллинз обосновала отличие сущности кланов от клиентализ-ма. «Кланы – это целые сети или сети отношений, горизонтальных и вертикальных, – пишет она, – которые объединяют идентичные связи, основанные на подвижном экономическом ресурсе покровительства»[16].

В результате эмпирического исследования К. Коллинз показала, что кланы не могут быть отнесены к элитным группам, так как в их состав входят люди с разным социальным статусом, но могут однозначно определяться как гомогенные этнические или конфессиональные группы[17].

Важным с точки зрения уяснения клановой организации стало замечание А. Мака о том, что групповая коллективная солидарность «включает в себя развивающееся взаимодействие между внешними вызовами и внутренними правилами группы, в которых каждая группа обновляет свои методы и реагирует на изменяющийся политический процесс»[18]. Этот же исследователь отмечает актуализацию традиционных социальных связей в современном политическом процессе[19].

По утверждению С. Тароу, «мобилизация ранее существовавших социальных связей снижает социальные транзакционные издержки при проведении протестных акций и удерживает участников вместе даже после того, как энтузиазм противостояния миновал свои пиковые значения»[20].

Большое значение для понимания взаимодействия центральной власти и кланов имеют положения авторов, вскрывающих механизм редистрибуции в центральноазиатских регионах.

Концентрируя государственные ресурсы, власть или распределяет их в качестве вознаграждения сторонникам (в нашем случае клановым лидерам. – Авт.) за их лояльность, в то же время ограничивая доступ к активам оппозиции[21], или направляет «локальным элитам» для мобилизации собственного властного потенциала[22].

В работе, посвященной персоналистским режимам, Стив Гесс сделал предположение о том, что мобилизация интересов локальных элит может вступить в противоречие с общенациональными интересами и в конечном итоге привести к фрагментации государств. С другой стороны, децентрализация власти, распределение полномочий между центром и местными локальными сообществами может стать эффективным механизмом борьбы с коррупцией и социализации персоналистских режимов[23].