Распутин наш

Адриан Иванович не знал что Николай II, пользуясь формально-праздничным поводом — Рождеством Христовым, уединился в Царском селе, отменив все доклады и полностью посвящая себя семье, а точнее — перманентной истерике императрицы, требующей мобилизовать всю полицию и жандармерию, снять с фронта казачьи части и направить все эти силы на поиски Друга семьи, которого так позорно профукал генерал Глобачёв. Чтобы как-то успокоить супругу, император объявил, что примет только тех, кто явится с информацией о местонахождении Распутина или о лицах, причастных к его похищению. Естественно, что при таком раскладе никакие вопли из-под шпица до царственных ушей не долетали. Самодержец оградил себя от подданных, даже не задумываясь о последствиях. Семья важнее. Анархия, как питон, поглощала империю, и паралич центральной власти приобрёл совершенно неприличные размеры. Вот что записал в своем дневнике французский посол Морис Палеолог 23 декабря 1916 года, приводя слова некоей «графини Р.»:

«Я обедала ежедневно в различных кругах. Повсюду сплошной крик негодования. Если бы царь в настоящее время показался на Красной площади, его бы встретили свистками. А что касается царицы, её растерзали бы на куски. Во всех классах общества чувствуется дыхание революции».

В таких условиях, когда верхи не только не могут, но и не хотят, история вершится на местах, и решительной инициативе снизу уже никто ничего противопоставить не может. Сопротивление способны оказать не власть предержащие, а другие, такие же энергичные и деятельные, готовые рискнуть своей карьерой, положением и даже головой ради некоей цели и идеи.

За сутки до выхода в море.

— Ваше высокопревосходительство, разрешите? — лейтенант Тирбах, опростоволосившийся при попытке захвата Распутина, рыл землю, стараясь реабилитироваться в глазах Непенина, плюнув на все условности и выполняя при нем обязанности жандармерии и контрразведки. — Адриан Иванович, Ваш приказ выполнен. Взяли прямо на квартире, сонного! Не ожидал нашего визита, не успел даже бумаги уничтожить. Всё, как вы говорили — списки боевиков подпольной организации, в основном на “Андрее” и “Павле”, списки на ликвидацию офицеров. Вы там самый первый…

— Прекрасно, — ответил адмирал, обведя на шпаргалке Распутина жирным овалом и перечеркнув фамилию прапорщика по адмиралтейству Гарфильда. — Где он сам и что ещё сделано?

— Гарфильд сидит на гауптвахте. У него дома оставил мичманов из подплава — ребята крепкие и лихие. На “Андрее” и “Павле” подпольщикам выданы увольнительные, контрразведка будет их брать на берегу, подальше от кораблей.

Непенин коротко кивнул и впервые за неделю с наслаждением вдохнул полной грудью, словно невидимая смерть слегка ослабила хватку.

— Хочу поговорить с ним лично, — решил он после паузы.

Говорить пришлось не только с ним, но и с другими офицерами, заглянувшими “на огонёк” к скромному прапорщику. Среди них оказался любимец Непенина, капитан второго ранга Ренгартен.

— Что ж вы, Иван Иванович, — адмирал, кряхтя, присел напротив звезды радиотехнической разведки Балтийского флота, — совсем решили добить меня, старика. Чем же это я вам не угодил?

Ренгартен был бледен и напряжён, но голову не опускал и глаза не прятал.

— Мне не в чем перед Вами оправдываться, Адриан Иванович. Я никогда не скрывал свои взгляды и своё недовольство текущим положением дел в нашем богоспасаемом Отечестве. Единственное, о чем вы не знали, что давно, со времени позорного японского плена, я не только глубоко сочувствую революционному движению в России, но и считаю своим долгом всемерно помогать ему, если это не противоречит чести офицера. Не узнали бы и на этот раз, не заявись я домой к Гарфильду.

— Позвольте, голубчик, а какая же нужда заставила вас нарушить конспирацию?

— Я должен был лично сообщить Гарфильду, что отказываюсь выполнять задание ревкома и не буду передавать радиограмму или способствовать радиопередаче о выходе эскадры из базы.

— Да-а-а-а, дела-а-а, не ожидал, — протянул адмирал задумчиво, удивленно подняв брови.

— Что вы не ожидали?

— Удивлен я, что дело революции требует передавать кому-то информацию о перемещениях Балтийского флота.

— Вот и мне тоже это показалось подозрительным, — вздохнул Ренгартен и отвернулся. — Куда меня сейчас, в “Охранку”?

— Господь с вами, голубчик, — Непенин тяжело поднялся на ноги и подошёл к иллюминатору, за которым в вечерней мгле слабо проступали обводы боевых кораблей, — здесь нет жандармов, наш разговор полностью приватный и главное — мы с вами в одной лодке. Да-да, не смотрите так удивленно. Среди документов, изъятых у Гарфильда, обнаружены списки офицеров, подлежащих ликвидации. Так вот, ваша фамилия во втором списке, на почётном месте рядом с генерал-майором Бубновым.[29]

По внешне невозмутимому лицу Ренгартена пробежала тень.

— Да-да, дражайший Иван Иванович, — Непенин вернулся к столу и навис над капитаном, уперев кулаки в столешницу, — делу революции, как видите, крайне необходимо, чтобы вы перестали существовать. Очевидно не только я, но и вы мешаете торжеству народной демократии.

— Это какая-то ошибка, — бесстрастно глядя перед собой, выдавил Ренгартен.

— Да всё, что сейчас происходит, одна большая ошибка, — раздраженно бросил Непенин, — начиная со списка неотложных дел самого Гарфильда, где один из первых пунктов — проникновение на штабной корабль “Кречет”, похищение журнала учета оперативной информации и кальки минных позиций![30] Наверно они здорово помогут в борьбе за права рабочих… Или это тоже ошибка? Не отвечайте — вопрос риторический.

Лицо Ренгартена окаменело. Он смотрел перед собой так же бесстрастно, как и пять минут назад, и только желваки, ходящие туда-сюда под бледной кожей, выдавали душевные страдания.

— Иван Иванович, — обреченно произнес адмирал, — один очень интересный и неоднозначный человек недавно познакомил меня с цитатой британского писателя Томаса Карлейля: “Всякую революцию задумывают романтики, осуществляют фанатики, а пользуются её плодами отпетые негодяи.” Предполагаю, что и русская революция не будет исключением. Я не собираюсь в чем-либо убеждать вас и, упаси Бог, не требую изменять вашим идеалам. Просто вы должны знать, с кем собираетесь поднимать красное знамя над Балтийским морем.

Непенин пошелестел бумагами на письменном столе и вытащил изрядно захватанную руками шпаргалку Распутина.

— Матрос 2-й статьи Сергей Алекандрович Гарин-Гарфильд в 1895 году дезертировал в Плимуте (Англия) с русского учебного судна «Генерал-адмирал», был задержан британскими властями, посажен в тюрьму. Завербован британской разведкой. Замечен в компании фабианских активистов, связанных с обществом “Мы”. Прошёл подготовку, как профессиональный убийца. Под маской интернационального бродяги-пропагандиста выполнял различные интимные задания хозяев в Англии, Австралии, Америке, Индии, Японии. В 1902 году в Нижнем Новгороде Гарфильд был представлен социал-демократу Свердлову и в дальнейшем работал по его поручениям, участвовал во многих «громких предприятиях», так называемых “эксах”. В 1906 году организовал покушение на жизнь генерала Селиванова во Владивостоке. Здесь его арестовали и посадили в тюрьму на 8 лет. Но когда во время войны он оказался на свободе, в его документах не осталось ни единой строчки про революционную террористическую деятельность. Это позволило Гарфильду получить погоны прапорщика по адмиралтейству и устроиться в интендантскую часть Кронштадта… Иван Иванович, вы знали эти страницы жизни вашего товарища по борьбе за светлое будущее? Спрашиваю не просто так. Если знали, значит можете представить себе, кому была предназначена радиограмма…

— Могу только догадываться…

— А давайте у него самого спросим!..

С Гарфильдом поговорить не удалось. Растерянный Тирбах доложил, что на гауптвахту совершён вооружённый налёт. Профессионально. Жестоко. Никого в живых не оставили. Из арестованных освобождён только прапорщик. Налетчики остальные камеры даже не открывали. Операция по задержанию бунтовщиков с линкоров тоже сорвалась. Контрразведка потеряла убитыми сразу восемь человек. Никто из заговорщиков на корабли не вернулся. Но это уже было неважно. Линкоры отдавали швартовы и выходили в море. Балтийский флот отправлялся воевать. В этот вечер самодержец российский написал в своем дневнике:

“Утром у меня был Сандро. В 12:12 пошли к молебну в походную церковь, по случаю именин Анастасии. Завтракал и обедал Мордвинов (деж.). Сделал с ним и дочерьми прогулку вокруг парка. В 4 ч. принял Протопопова, а после чая Покровского. Вечером занимался…”

Рабочий график Российского императора был не столь напряженным, как у воюющей, встающей на дыбы, предреволюционной страны….. * * *

— Адмирал на мостике!

Непенин, вполуха слушая доклад вахтенного офицера, придирчиво смотрел на запорошенную снегом, обледенелую махину “Петропавловска”. На верхней палубе неожиданно пусто — шлюпки и паровые катера линкор отдал десанту. К моменту, когда в спасательных средствах возникнет нужда, они все равно будут приведены в негодность огнем или осколками вражеских снарядов. Соответственно, тащить их в бой не было никакого смысла, а вот вреда много: деревянный корпус и горючие материалы на борту — дополнительный источник сильных пожаров.

Буквально в паре кабельтов от “Петропавловска” расталкивала снежную взвесь “Полтава”. Исполинские мачты терялись в ночной мгле, и чудовищная глыба линкора вырастала из морских глубин, словно айсберг, перенесенный в Балтийские воды с далёкого Севера неведомой силой. Боевой корабль был прекрасен, как вообще может быть прекрасно своей губительной красотой совершенное оружие. Казематные полубашни топорщились стволами скорострельных 120-мм орудий, способных забросить снаряд на семь миль и выстроить непреодолимый частокол разрывов на пути атакующих миноносцев. Противоминный калибр казался игрушечным радом с циклопическим главным оружием — двенадцатью огромными двенадцатидюймовыми пушками в четырех приплюснутых башнях. Один снаряд полтонны весом. В русско-японскую стреляли облегченными, двадцатипудовыми болванками, содержащими всего три с половиной фунта взрывчатого вещества. А сейчас бронебойные снаряды в тридцать пудов несут почти пуд взрывчатки! И не пироксилин, а тринитротолуол! И это — бронебойные, у фугасных — в четыре раза больше… Впервые увидев огромные, саженные боеприпасы, Непенин мысленно вздохнул. "Нам бы такие в Порт-Артур". Впрочем, подобные мысли, наверняка, приходили в голову каждому ветерану.

— Ваше Высокопревосходительство, — вырвал Непенина из созерцательного состояния настойчивый голос вахтенного, — проходим Виндаву.

“Чем ярче горят мосты за спиной, тем светлее путь впереди,” — вспомнил адмирал последние строки шпаргалки Распутина.

— Передайте Николаю Парфёновичу — пусть начинают! — произнёс Адриан Иванович.

Он не видел в темноте, как вываливаются из строя крейсеры второй бригады, а команды, поднятые свистками боцманов, растекаются по боевому расписанию. Балтийский флот всей своей мощью наваливался на Балтийское побережье, ломая через колено ход истории.