Возвращение в Ахен

— Где твой сын?

— Он спит, — испуганно сказала Эсфанд и невольно сделала шаг в сторону, загораживая вход в комнату. — Зачем он тебе? Его зовет Фарзой?

— Нет, вовсе нет.

— Пожалуйста, заступись за моего мальчика, Асантао, — тихо проговорила мать. — Ты видишь. Фарзой послушается тебя.

— Фарзою скоро будет не до мелких обид. Ничего не бойся, Эсфанд.

— Что мне сделать для тебя? — спросила мать.

— Ничего. — Асантао встретилась с ней взглядом, и из глаз женщины стал постепенно уходить страх. — Не бойся, — повторила маленькая колдунья. — Позволь мне только взглянуть на Эйте.

— Но он спит, — сказала Эсфанд поспешно.

— Я не разбужу его. Мне нужно просто его увидеть.

Эсфанд вздрогнула, помедлила еще секунду и очень медленно отошла в сторону.

Асантао перешагнула порог.

В комнате было по-вдовьему чисто. Она присела на длинную лавку в головах постели Эйте. Он спал и дышал во сне тихо и ровно.

Еле слышно колдунья заговорила:

— Вернись назад… Вернись в битву, Эйте…

Эйте шевельнулся, сморщился, простонал и мучительно выдавил:

— Мне больно…

Асантао поднялась и теперь стояла неподвижно, внимательно вглядываясь в его лицо. Эйте вздрагивал.

— Кто ранил тебя?

— Не вижу… Я не вижу его. Я лежу в траве… Надо мной занесен меч, и я знаю, что сейчас он упадет…

— Но меч не падает, — напомнила колдунья.

Голос Эйте дрогнул.

— Да, потому что появился он. На нем светлый волчий мех. И это не Гатал.

— Он прогнал твоего врага? Что он говорит?

— Он просто появился и стоит надо мной. Остальные… Остальное исчезло. Только он.

— Что ты чувствуешь, Эйте?

— Я боюсь его. Я смертельно боюсь. У него в руке длинный меч, от клинка исходит сияние. И жар. Весь мир в тумане, и только он в лучах солнца. Он прекрасен, как Арей.

— Он говорит с тобой?

— Он склоняется ко мне, но я не вижу лица. На нем шлем, и медь горит так, что больно смотреть.

— Волосы?..

— Белые, короткие, как у всех них…

— …Глаза?.. — подсказала Асантао, и Эйте подхватил, словно они исполняли речитатив на два голоса:

— …светлые, внимательные…

— Ты видишь их в прорези шлема?

— Да…

Эйте сделал паузу, не веря воспоминанию. Но теперь он действительно видел эти серые глаза в прорезях сверкающего шлема. И не в силах противиться той правде, которую знал, он вымолвил:

— И они смотрят на меня с жалостью…

Юноша дрожал, вытянувшись на кровати, и бессвязно говорил, говорил, торопясь выплеснуть все то, что хлынуло в его память: как его тащили по густой траве, как он лежал, связанный, у колодца в их деревне, и как из пыли и кровавых облаков показался прекрасный воин в серебряной звериной шкуре и что-то сказал, издалека показывая на него, и чьи-то руки грубо дергали веревки, чьи-то жесткие пальцы сдавливали края раны, совали ему в рот какие-то полусырые куски, и вокруг говорили: «Эохайд, Эохайд…»

А потом он остался один на лесной дороге и побрел, спотыкаясь, к своему дому…

— Тихо, тихо, — ласково сказал Асантао. Ее теплые пальцы коснулись его висков, и он замер, потом еле слышно вздохнул.

— Спи, Эйте, — проговорила колдунья. — Скоро ты будешь совсем здоров.

И склонившись поцеловала его в лоб.

У Фарзоя не было ни сына, ни брата, ни друга — никого, с кем он мог бы говорить по душам, перед кем не побоялся бы раскрыть свои мысли, кому посмел бы признаться в том, что нуждается в помощи и совете. С годами он становился все более угрюмым и замкнутым.

И только перед Асантао не было нужды притворяться, потому что эта женщина все равно видела его насквозь. Как бы он ни злился порой на ее вмешательство, он понимал: в маленькой колдунье он нашел и советчика, и друга.

Теперь они часто разговаривали вечерами, сидя на пороге ее дома. Когда появлялся вождь, Фрат либо пряталась в глубине дома, либо уходила на холмы.

Прошло всего несколько дней с тех пор, как наследник Гатала впервые заявил о себе, и Фарзой понял, что его дурные предчувствия начали оправдываться.

Он опять пришел к Асантао. Она вышла к нему с кувшином брусничной воды, и они уселись — Фарзой на бревне, Асантао на пороге. Солнце спускалось за лес, и на лице женщины появился нежный румянец.

Глядя на вождя, Асантао подумала о том, что он сильно сдал, хотя в его белых волосах, стянутых в узел на затылке, по-прежнему не было заметно седины.

Фарзой заговорил:

— Вчера они захватили наши склады. Клянусь рогами Лося, Асантао, слишком уж легко им удалось обнаружить все хранилища. И я знаю, кто тому виной.

Он угрожающе сдвинул белые брови, заметные на его обветренном лице.

— Я не понимаю тебя, Фарзой, — спокойно сказала Асантао.

— У меня не выходит из мыслей этот мальчишка, Эйте, — сказал вождь. — Почему Эохайд так легко отпустил его? Не мог же он сделать это из жалости?

— Почему бы и нет?

Уверенный тон Асантао выводил Фарзоя из себя.

— Я не верю в такие вещи, как бескорыстное милосердие, особенно если дело касается врагов, — с ударением произнес Фарзой.

— Спроси мальчика перед Золотым Лосем, не болтал ли он про склады, — предложила колдунья. — Он не сможет сказать неправду.

— И об этом я подумывал, — тяжело уронил Фарзой. — А если они оградили его своими чарами, чтобы он свободно мог врать? Кто знает, какими силами наделен этот безродный сын реки?

Асантао улыбнулась: Фарзой легко поверил в легенду о происхождении Эохайда.

— Я не думаю, что это так, — мягко заметила она.

— Ты это видишь?

Он тревожно всматривался в ее карие глаза.

— Да, — сказала Асантао. — Я вижу: Эйте не предавал тебя.

— Тогда кто? Кто?

— Не о том сейчас заботишься, — сказала колдунья. — Оставь свою подозрительность до лучших времен. Твой народ скоро начнет голодать. Мы остались без хлеба. Наши владения теперь ограничены деревней и клочком земли на холмах. Эохайд стоит у самых наших ворот. Вчера я считала костры его лагеря.

— Должно быть, он и впрямь пользуется покровительством Темных Сил, — сказал Фарзой.

— Не о том заботишься, вождь, — повторила Асантао.

Фарзой помолчал. В свете угасающего дня он выглядел очень старым и очень усталым, но Асантао нечего было сказать ему в утешение.

Фарзой заговорил глухим голосом:

— Они начнут осаду, возможно, уже завтра. Им не понадобится проливать свою кровь. Они просто дождутся, пока мы лишимся последних сил от голода. И тогда они возьмут нас голыми руками.

Асантао молчала.

— Теперь я понимаю, почему они щадили нас во время последних сражений, — продолжал Фарзой, распаляясь. — Им нужны рабы. Эохайд решил не мелочиться и загнать под свое ярмо всех. — В холодных глазах вождя появилось страшное выражение. — Мы убьем наших женщин и будем сражаться с ними, пока в нас останется хоть капля крови…

— Ты примешь те условия, которые он тебе предложит, — негромко сказала Асантао, словно не расслышав его гневной тирады. — Какие угодно условия. Тебе нужен мир любой ценой. Мир, Фарзой!

Она поднялась со ступенек и теперь стояла перед ним, выпрямившись во весь свой небольшой рост, — женщина с загрубевшими от работы руками, с увядшими цветами в косах — и отчитывала его, главу союза воинов, как несмышленого мальчишку. Заходящее солнце горело в ее теплых глазах, которые умели заглядывать на самое дно души.

Фарзой уронил лицо в ладони и заплакал.

Аэйт проснулся мгновенно, как от толчка, и сжал пальцы на рукояти кинжала. В темноте над ним нависала тень. Лежа неподвижно, он сквозь ресницы рассматривал белое пятно бельма на загорелом лице своего спутника. Если Бьярни сейчас набросится, он ударит его ножом в здоровый глаз. При этой мысли у Аэйта заломило челюсти, и он понял, что изо всех сил стискивает зубы.

Но одноглазый тихо прошептал:

— Аэйт… ты не спишь?

— Нет, — ответил Аэйт. — Что тебе?

— Там, впереди, что-то странное…

Аэйт сел. Его знобило, голова кружилась от слабости. Во рту остался противный привкус.

— Что странное? Куда ты ходил?

— А… возьми. — Косматый Бьярни сунул ему в руку горсть каких-то шариков. На ощупь они были упругими и шелковистыми.

— Что это? — Аэйт поднес их к глазам. Лесные орехи. Он посмотрел на них, как на чудо. — Где ты их нашел?

Бьярни неопределенно мотнул головой в сторону. Орехи были зеленые, неспелые и горькие на вкус. Аэйт жадно ел их вместе с мягкой скорлупой. Голод не прошел, но ему удалось убедить себя в том, что в животе стало теплее и мерзкий привкус во рту пропал. Проклятая старуха! Неужели он больше никогда не увидит нормального хлеба?

— Скоро рассвет, — проговорил Бьярни.

Аэйт посмотрел на небо. Никаких признаков близкого рассвета там не наблюдалось. Но в воздухе действительно появилась зябкая свежесть, и беспокойство проносилось над верхушками деревьев. Наверное, Бьярни прав. Аэйт поежился и с трудом зевнул.

— Ну что, пойдем? — сказал он. — Где ты видел это… странное?

Бьярни осторожно обернулся, вглядываясь в фиолетовый туман, клочьями висящий между деревьев.

— Там… Я нашел орешник. А за кустами, на темной поляне, что-то горело. — Он поежился. — Белый свет. И от него тянуло холодом.

— Шуточки фрау Имд, — проворчал Аэйт. — Пойдем, посмотрим, что еще она придумала. У нее, должно быть, изощренная фантазия.

— Как эта ведьма тебя ненавидит, — завистливо сказал Бьярни.

Его тон удивил Аэйта. Ненависть — своя и чужая — приносила ему, как правило, только усталость, вроде той, что наваливается после сражения или долгого пешего перехода по болотам.

— А ты что, хотел бы, чтобы тебя ненавидели?

Бьярни несколько раз утвердительно кивнул.

— Когда-то, в ТОМ моем прошлом, — сказал он своим звучным, низким голосом, — я купался в бессильной злобе моих врагов…

Он скрипнул зубами.

Аэйт задумчиво смотрел на него. Юноша не испытывал сейчас никакой ненависти к старому завоевателю. Он должен будет убить его, но злоба не играла здесь никакой роли. Он просто знал, что должен избавить свой мир от Косматого Бьярни, вот и все. Чувства тут не при чем.

Одноглазый словно прочитал его мысли.

— Ты все еще хочешь убить меня, Аэйт?

Спокойный тон одноглазого не понравился Аэйту. Как будто Бьярни знал заранее, каким будет ответ. Тряхнув головой, юноша сердито сказал:

— Не знаю.

Он и в самом деле этого не хотел. Их было всего двое в мертвом мире, слишком старом и пустом для того, чтобы можно было начать здесь новую жизнь. Злые глаза тролльши Имд преследовали их, выжидали, насмехались. Они то и дело мерещились Аэйту среди облаков тумана, в гнилой траве, между обгоревших стволов. Время здесь стояло на месте. Здесь невозможно было умереть, но и жить было тоже невозможно.

Аэйт вырос в молодом мире, под горячим солнцем Хорса, и война была там смертью, а не грудой безмолвных белых костей, и вода там была жизнью, а не горькой маслянистой жидкостью, не способной утолить жажду. Там, у него на родине, все было ясно и определенно, как смена времен года.

Аэйт страдал в духоте туманов, где расплывалось и теряло очертания все, в том числе и такие однозначные вещи, как вражда и дружба. И, к его ужасу, постепенно стирались всякие различия между ними. В мире Аэйта все было просто. Здесь все сместилось и перемешалось.