Рота стрелка Шарпа

Глава вторая

Приказы пришли вечером и никого не удивили, просто батальоны начали тихо готовиться. Солдаты точили и смазывали штыки, офицеры проверяли и перепроверяли ружья, а осадная артиллерия все так же палила по французским укреплениям в надежде сбить с лафетов невидимые пушки. Серый дым плыл над батареей и поднимался к низким тяжелым тучам цвета мокрого пороха.

Шарпу задачу поставил Хоган. Пехотной роте предстояло вместе с саперами направиться к самой большой бреши. Солдаты принесут мешки с сеном и сбросят их с отвесной стены рва; получится огромная подушка, на которую смогут безопасно спрыгнуть «Отчаянная надежда» и атакующие батальоны. Шарп следил за тем, как его люди спускаются в траншею, каждый со здоровенным мешком. Сержант Харпер опустил на землю свой, сел на него, примял поудобнее и улегся.

– Лучше всякой перины, сэр.

Почти каждый третий в войсках Веллингтона был выходцем из Ирландии. Харпер – неунывающий здоровяк шести футов четырех дюймов ростом – давно не находил странным, что воюет в чужой армии. Он завербовался в Донеголе, чтобы не умереть с голоду, и сохранил память о родной стране, любовь к ее вере и пламенную гордость за ее древних героев-воителей. Он сражался не за Англию и уж тем более не за Южный Эссекский полк, а за себя и за Шарпа. Шарп был его командиром, стрелком, как и он, и другом, насколько возможна дружба между сержантом и капитаном. Харпер гордился званием солдата, пусть и во вражеской армии, поскольку людям свойственно гордиться тем, что они хорошо умеют делать. Он не исключал, что когда-нибудь станет сражаться за Ирландию, хоть и не представлял себе, как такое возможно, ведь страна разгромлена и растоптана, очаги сопротивления уничтожены. Но сказать по правде, такие мысли не особенно его занимали. Сейчас он в Испании, его работа – муштровать и дисциплинировать, ободрять и умасливать роту легкой пехоты Южного Эссекского. С этим он справлялся великолепно.

Шарп кивнул на мешок:

– Там небось полно блох.

– Да, сэр, наверняка. – Харпер ухмыльнулся. – Но на мне уже нет места для новых насекомых.

Все в армии были вшивыми и блохастыми, однако настолько к этому притерпелись, что даже не замечали. Завтра в Сьюдад-Родриго можно будет раздеться, выкурить дымом паразитов из одежды, прогладить швы горячим утюгом, чтобы убить гнид. Но то завтра.

– Где лейтенант?

– Болеет, сэр.

– Пьян?

Харпер нахмурился:

– Это не мне говорить, сэр.

Что означало: лейтенант Гарольд Прайс пьян в стельку.

– Он протрезвеет?

– Как всегда.

Лейтенант Прайс был в роте новичком. Карточные долги и скандальные беременности у местных девушек убедили его отца, непьющего и набожного гэмпширского судостроителя, что юному Прайсу самое место в армии. Отец купил повесе патент прапорщика, а четырьмя годами позже заплатил четыреста пятьдесят фунтов за лейтенантский чин. Он так охотно расстался с этой суммой потому, что лейтенантская вакансия открывалась в Южном Эссекском полку, воюющем за границей, а почтенный судостроитель мечтал спровадить младшего сына подальше.

Роберт Ноулз, прежний лейтенант Шарпа, оставил полк: купил себе капитанскую должность в бригаде фузилеров, освободив вакансию, которую затем занял Прайс. Шарпу замена поначалу не понравилась. Он спросил Прайса, почему тот, сын судостроителя, не пошел на флот.

– Из-за морской болезни. Не могу устоять на ногах.

– Вы и на суше не можете.

Прайс понял не сразу, а когда понял, его круглое, добродушное, обманчиво невинное лицо расплылось в улыбке.

– Так точно, сэр. Шутите. И все же, сэр, на суше, если вы меня понимаете, под ногами всегда что-то твердое. Я хочу сказать, свалившись, ты хоть знаешь, что это хмель, а не чертова качка.

Антипатия прошла быстро. Лейтенанта Прайса невозможно было не любить. Его единственным жизненным устремлением был разгул, в котором отказывала сыну строгая богобоязненная семья, и он сохранил довольно ума, чтобы в ситуациях, которые требовали быть трезвым, хотя бы держаться на ногах. Солдаты нянчились с ним и выгораживали, считая, что он не жилец на этом свете – если не французская пуля убьет, так пьянка, или ртутные соли, которые он принимает от сифилиса, или ревнивый муж, или, как с восхищением выразился Харпер, просто чертово изнурение.

Здоровяк-сержант приподнялся над мешком и кивнул вдоль траншеи:

– Вот и он, сэр.

Прайс с трудом улыбнулся, сморгнул, когда над головой в сторону города пролетело двадцатичетырехфунтовое ядро, и вылупился на Харпера:

– На чем это вы лежите, сержант?

– На мешке с сеном, сэр.

Прайс восхищенно покачал головой:

– Черт! Надо, чтобы их выдавали каждый день. Можно одолжить?

– Пожалуйста, сэр. – Харпер встал и сделал приглашающий жест.

Прайс рухнул на мешок и аж застонал от удовольствия:

– Разбудите меня, когда позовет слава.

– Да, сэр. Чья слава?

– Боже мой! Ирландское остроумие! – Прайс закрыл глаза.

Небо потемнело, облака окрасились в зловещий багровый цвет, неизбежное близилось. Шарп выдвинул палаш на несколько дюймов из ножен, проверил заточку и засунул клинок обратно. Палаш был его фетишем наравне с бейкеровской винтовкой. Как офицер, он по традиции должен был носить саблю. Однако сердце не лежало к легкому изогнутому клинку. Вместо сабли капитан таскал прямой кавалерийский палаш, подобранный на поле боя. Зверское оружие – тридцать пять дюймов тяжеленной стали, – но Шарпу хватало силы и роста, чтобы управляться с ним играючи.

Харпер заметил, как Шарп трогал клинок.

– Думаете, придется пустить его в ход, сэр?

– Нет. Мы дальше гласиса не пойдем.

Харпер засопел:

– Всегда есть надежда.

Ирландец заряжал свою семистволку – оружие в высшей степени еретическое. Каждое дуло имело в диаметре полдюйма, и они выстреливали одновременно, сея верную смерть. Оружейник Генри Нок изготовил всего сотню таких винтовок, их закупил Королевский флот, но сильная отдача калечила стреляющему плечо, и партию тихо списали. Оружейник был бы доволен, случись ему увидеть, как верзила-ирландец, один из немногих, кому хватало силы управляться с этаким чудищем, тщательно заряжает каждый двадцатидюймовый ствол. Харпер любил семистволку, выделявшую его, как Шарпа – палаш; к тому же это был подарок, купленный Шарпом у лиссабонского лавочника.

Капитан поплотнее закутался в шинель, взглянул через бруствер на город. Смотреть было не на что. Снег, блещущий мириадами металлических искр, лежал на гласисе, продолжавшем холм, на котором стоял Сьюдад-Родриго. По черным рытвинам от ядер Шарп угадывал скрытую гласисом брешь. Гласис строится не против пехоты. Это земляной склон, на который легко вскарабкаться; он находится перед крепостной стеной и имеет целью защищать ее от обстрела. Веллингтону пришлось захватить французские форты на близлежащих холмах, чтобы установить пушки на возвышении и бить выше гласиса по стенам.

За гласисом тянулся невидимый Шарпу ров, широкий, каменный, а за ним – недавно построенные стены, в свою очередь скрывающие старые, средневековые. Артиллерия пробила обе куртины, и новую и старую, но защитники наверняка приготовили в этом месте какие-то западни.

Шарп участвовал в осадах вот уже девять лет, и он прекрасно помнил, с какой яростью солдаты карабкались по склону Гавилгура, стремясь попасть в хитросплетение стен и рвов, которое мужественно обороняли индийцы. Взять Сьюдад-Родриго будет труднее – не потому, что французы сражаются лучше, а потому, что его оборона, как и оборона Бадахоса, выстроена по последнему слову инженерной науки. Есть нечто ужасающе точное в крепостной архитектуре, в ложных стенах и равелинах, в математически выверенном расположении бастионов и пушек, и только страсть, злость, дерущее глотку отчаяние способны заставить науку дрогнуть перед штыками. Злость так легко не остынет. Шарп знал: едва солдаты ворвутся в брешь, кровь ударит им в голову и на городских улицах они станут неуправляемы. Если крепость не сдается, если защитники вынуждают атакующих проливать кровь, то старый обычай, солдатский обычай, отдает город в руки победителей. Спасение Сьюдад-Родриго только в быстром и легком штурме.

Городские колокола начали бить Ангелус[2]. Ротные католики, сплошь ирландцы, торопливо перекрестились и встали, потому что к ним шел полковник, досточтимый Уильям Лоуфорд, командир Южного Эссекского полка. Он взмахом руки разрешил солдатам сесть, улыбнулся при виде храпящего Прайса, дружелюбно кивнул Харперу и подошел к Шарпу:

– Все в порядке?

– Да, сэр.

Они были одногодки, обоим по тридцать пять, но Лоуфорд от рождения принадлежал к другому кругу. Когда он растерянным и перепуганным лейтенантом вел свой первый бой, сержант Ричард Шарп был рядом, руководил им, как сержанты нередко руководят молодыми офицерами. Потом, когда они вместе попали в застенки султана Типу, Лоуфорд научил Шарпа читать и писать. Это позволило сержанту после самоубийственного подвига получить офицерский чин.

Лоуфорд через бруствер взглянул на гласис:

– Сегодня я пойду с вами.

– Да, сэр.

Шарп понимал, что Лоуфорду незачем быть здесь, понимал и то, что командира не переубедишь. Он взглянул на полковника. Лоуфорд был одет, по обыкновению, безупречно: поверх чистой желтой окантовки алого мундира сверкал золотой позумент.

– Наденьте шинель, сэр.

Лоуфорд улыбнулся:

– Вы считаете, мне необходим маскарад?

– Нет, сэр, но вам должно быть чертовски холодно, а мы все любим пальнуть в щеголеватого полковника.

– Я надену это.

У Лоуфорда через руку был перекинут кавалерийский плащ – роскошный, с меховой опушкой.

Он застегивался на шее золотой цепью; первый же порыв ветра – и плащ раздуется, выставив напоказ мундир.

– Он не скроет мундира, сэр.

– Да, сержант. – Лоуфорд улыбнулся.

Полковник говорил мягко, и реплика означала, что отношения между ними прежние, несмотря на новые чины. Лоуфорд – хороший офицер, он превратил Южный Эссекский из перепуганной толпы в закаленное, надежное подразделение. Однако бой для Лоуфорда не главное, скорее это способ достичь своих целей, политических целей, и победа в Испании нужна ему, чтобы пробиться к власти на родине. На войне он по-прежнему полагается на Шарпа, прирожденного военного, и Шарп благодарен ему за доверие и возможность распоряжаться собой.

За рекой, на португальском берегу, ярко светились во мраке британские костры. В окопах батальоны ждали сигнала к штурму. Солдаты дрожали от холода, с благодарностью пили выданный по случаю наступления ром, совершали мелкие ритуалы, которые всегда предшествуют бою: одергивали мундиры, поудобнее поправляли ремни, нащупывали в карманах или патронных сумках заветные талисманы. Кроличья лапка, пуля, которая чуть не унесла твою жизнь, или просто окатанный камешек, попавшийся тебе на глаза, когда ты лежал под обстрелом.

Стрелка на часах перешла за половину седьмого.

Генералы нервничали, убеждая себя, что их планы почти безупречны; бригад-майоры волновались в ожидании последних приказов; на солдатских лицах появилось то усталое выражение, что бывает перед событием, которое станет историческим ценой твоей жизни. Ранцы складывали в траншеях под надзор остающимся, штыки надевали на ружейные стволы. Генерал Пиктон велел пускать в ход только холодную сталь; в бреши некогда будет перезаряжаться, можно только бежать вперед, на врага, со штыком наперевес. Солдаты ждали вечера. Перешептывались, гнали от себя страхи.