Вольтер и его книга о Петре Великом

Глава вторая

Переговоры с Вольтером велись через графа М. П. Бестужева-Рюмина, тогдашнего нашего посланника в Париже. Вольтера не только просили написать книгу, но и приглашали приехать в Петербург, как бы идя навстречу его давним желаниям. Однако поездку Вольтер на этот раз категорически отклонил. Тем изящным слогом, с той утонченной лестью, какими, казалось, в совершенстве владел один только он, Вольтер писал русскому посланнику: «Я получил письмо и первоначально думал, что оно из Версаля или из нашей Академии, а оказывается, это вы оказали мне честь написать его. Вы предлагаете мне то, о чем я мечтал целых 30 лет. Я не мог бы лучше закончить свою литературную деятельность, как посвятить остаток дней такому труду, как история Петра Великого; но состояние здоровья вынуждает меня дожидаться обещанных материалов у себя дома, среди того уединения, в каком я теперь живу»[212]. Можно почти с уверенностью сказать: о поездке в холодную столицу Северной империи Вольтер никогда серьезно и не думал, и все прежние разговоры на эту тему вел лишь с целью подвинуть Петербург на присылку исторических документов; а раз документы обещаны, цель достигнута – с какой стати предпринимать далекий и утомительный путь?…

Зато теперь можно направо и налево свободно разглашать о почете, какой ему оказали, и Вольтер, действительно, трубит на весь мир, давая полный простор своему тщеславию, которое нашло себе новую пищу и в том, что одновременно с приглашением из Петербурга пришло другое письмо – от Фридриха II, который, кажется[213], тоже звал Вольтера к себе в гости. «Прусский король прислал мне нежное письмо; надо думать, дела его пошли плохо. Самодержица Всероссийская хочет, чтобы я приехал в Петербург, и будь мне 25 лет, я поехал бы», – пишет он 4 февраля 1757 г. герцогу Ришелье[214]; «от прусского короля я только что получил очень нежное письмо. Русская императрица хочет, чтобы я приехал в Петербург», – повторяет Вольтер на другой день советнику Троншен: «но я не покину ваших Дэлис»[215]; «трогательное письмо, только что полученное мной от прусского короля, и приглашение императрицы приехать в Петербург не заставят меня покинуть Дэлис», – пишет он еще день спустя другому Троншен, банкиру[216]. Приятной новостью Вольтер спешит поделиться чуть не со всеми, с кем состоял тогда в переписке. На протяжении двух недель его письма полны «Петербургом» и «Петром». Кроме Ришелье и Троншенов, он пишет еще графу д’Аржанталь, герцогине Саксен-Готской, маркграфине Байрейтской, Сидевилю, графине Лутцельбург, Mme de Fontaine[217], в некоторых письмах возвращается к той же теме вторично[218].

Да, Вольтера зовут в Петербург, но он не поедет туда. Ему хорошо живется и на берегу Женевского озера, в двух изящных уголках, Délices и Monrion[219]; он слишком привык к своим швейцарцам и женевцам и не поедет ни в Петербург, ни в Берлин; ему не надо ни королей, ни императриц; он вдосталь насладился прелестями придворной жизни, с него довольно их; друзей и философию он ценит несравненно выше[220]. Приближается старость; здоровье слабеет; двор потерял прежний соблазн, и гораздо разумнее держаться настоящего счастья, прочного и устойчивого, чем бегать за разного рода иллюзиями[221]. Да и к чему подниматься с насиженного места, когда он живет в культурной обстановке, в постоянном общении с умными, изящными людьми? Свобода, полный покой, изобилие во всем, и подле Mme Denis, заботливый друг и товарищ. Они играют «Заиру»; роль Лузиньяна исполняет сам автор; за театром следует ужин в дружеской компании; к тому же кухня у Вольтера превосходная. Во внимание к здоровью знаменитого писателя никто не требует от него визитов; он вполне располагает своим временем и, далекий от забот, может без помехи скандировать Горация: «Beatus ille qui procul negotiis»[222].

Напрасно Домон думает, что из-за него поедут в Петербург наслаждаться его голосом; если бы он увидал в саду Вольтера чудные тюльпаны в феврале месяце, то, конечно, не стал бы звать его в свое ледяное царство[223]. Этот сад для его хозяина милее всяких потсдамских садов уже по одному тому, что в нем не проделывают никаких парадов и маршировок[224]. Летом у Вольтера настоящий рай. Каждому мил свой уголок, особенно когда сам приложишь к нему руку. Свободный, Вольтер никому ничем не обязан. Уединение ему необходимо[225], и в нем он так прекрасно обставлен, что не чувствует отдаленности даже Парижа, этого истинного центра ума, образованности и остроумия: сам Париж идет к нему на поклон[226]. Вольтеру трудно даже представить себе, чтоб могло найтись другое такое место по вкусу[227]. Положительно, нет никакого расчета отправляться так далеко, тем более что и здесь, на месте – это можно сказать с уверенностью – его снабдят всем необходимым. На то ведь он и Вольтер!

Посмотрим теперь, как представлял себе Вольтер будущее свое произведение и в чем видел его задачу. Перед ним, во всем ее размахе, рисовалась цивилизаторская деятельность царя. Он с удивлением смотрел на то, как Петр переделал свою страну и дал ей ту внешнюю мощь, какую она теперь проявляла. Девять лет подряд он давал разбивать себя, зато, пройдя тяжелую школу, смог нанести решительный удар самому неустрашимому из своих противников[228]. Раньше, под Нарвой, солдаты были вооружены простыми дубинами, с обожженным концом, а потом вдруг стали одерживать верх в войнах со шведами и турками[229]. Какая разительная перемена, и в такое короткое время, в каких-нибудь 50 лет![230] Шутка сказать, императрица Елизавета имеет возможность одновременно хозяйничать на границах Китая и победоносно двигать стотысячные войска на прусского короля![231] Страна, которая обратила в бегство янычар, принудила шведов к позорной капитуляции, сажала в Польше королей по своему выбору, а теперь с успехом мстит за Австрийский дом, – такая страна стоит того, чтобы ее узнали хорошенько[232].

Еще, быть может, удивительнее перемена духовная. Кажется, никогда еще бессловесное стадо не находилось в таких деспотических лапах, а этот волопас, имя которому – царь Петр, переделал свою рогатую скотину в настоящих людей![233] Прежний дикарь превращен в культурного европейца. Факты налицо. Ведь Веселовский, заезжавший к Вольтеру в Дэлис, говорил на всех языках, оказался разносторонне образованным человеком, мог сообщить самому ему много новых и полезных сведений! Другой, Салтыков, родившийся в Сибири – понимаете ли: в Сибири! – оказался самым настоящим парижским петиметром[234], с «душой англичанина», с «умом итальянца». Самым усердным и самым скромным покровителем наук в Европе оказывался опять русский – И. И. Шувалов[235].

Разве это не феерия? Разве не поразительно видеть флот там, где раньше не показывалось и простой рыбачьей лодки? Видеть моря, соединенные каналами?… Какое прекрасное зрелище сам этот Петербург, возникающий среди помех тяжелой и разорительной войны и ставший теперь одним из самых привлекательных и обширных городов на земном шаре?[236] Раньше – неправильная куча домов, он перещеголял теперь Берлин по красоте своих зданий и насчитывает у себя население в 300 000 душ[237]. Там теперь итальянская опера, драматический театр, Академия наук, – ну, чем это не настоящие чудеса?[238] Остальное усовершенствовалось почти в такой же пропорции[239]. На необъятном пространстве 2000 лье – Вольтер неоднократно повторяет эту цифру[240]; ему, очевидно, нравилась картина цивилизации, насаждаемой сразу на протяжении от вод Балтийских до Камчатки – на необъятном пространстве 2000 лье этот «самодержавный варвар»[241], «мудрейший и величайший из дикарей»[242] цивилизовал свой народ, основал новые города, учредил законы, завел фабрики, торговлю, создал дисциплинированное войско, смягчил нравы, распространил просвещение[243]. Перед духовной мощью такого человека все остальное должно отступить на задний план, как ненужная мелочь, второстепенная или слишком личная. Что за беда, если временами царь напивался пьяным и срубил несколько мятежных голов![244] Пусть он кутила, а все же Ромул и Тезей мальчишки по сравнению с ним[245].

Вот почему, принимаясь за историю Петра Великого, Вольтер заранее отказывается вычислять, сколько свиных пузырей истреблялось на всешутейшем соборе или сколько стаканов водки заставлял выпивать Петр фрейлин своего двора[246]. Задача Вольтера другая: нарисовать картину преобразований величайшего государства в мире, рассказать, что сделал царь для блага человечества, как он создал новое государство[247]. Образцом Вольтеру послужит Тит Ливий, повествующий о высоких предметах, а не Светоний с его рассказами и анекдотами из частной жизни[248].

Согласно такому пониманию, намечается и план самой книги: бок о бок с историей царствования должны быть отмечены и благотворные результаты его – картина современной России лучше всего уяснит значение и величие содеянного Петром. Вольтер поэтому хочет начать с очерка «нынешнего цветущего состояния Российской империи», рассказать о «теперешнем войске, о торговле, об искусствах, о том, что делает Петербург столь привлекательным для иностранцев, – вообще обо всем, что послужило бы к чести нынешнего правительства». Такой очерк явился бы своего рода введением ко всему труду, и лишь после такого вступления, лишь после того, как будет указано и подчеркнуто, что современная Россия есть творение недавнего времени и создание Петра, автор думал приняться собственно за историю царствования, следя, год за годом, за деятельностью Петра, со времени его восшествия на престол[249].

Не трудно видеть, что план будущей «Истории России при Петре Великом» строился иначе, чем «История Карла XII»: там выступала прежде всего героическая личность, со всеми ее индивидуальными особенностями; здесь – государственное строительство, страна под могучим воздействием личности. Индивидуальность Петра через это ничуть не стушевывалась; влияние его могучей руки должно было чувствоваться по всей книге; но все же главным объектом сочинения становился не сам он, а его творение; не то, что делал царь, а то, что было им сделано.

Разница в плане двух книг вытекала прежде всего из разницы в оценке: Петр был истинно великий человек[250], творец, а первенство в этом мире, по убеждению Вольтера, должно принадлежать творцам, отнюдь не героям: законодатель выше воина, и человек, создавший великую империю, выше того, кто привел свое государство к разорению[251]. Один был лишь «блестящим безумцем»[252]; за пределами «личности» от него не осталось ничего, что́ неизбежно превратило «Историю Карла XII» в простую биографию; имя другого, наоборот, неразрывно связалось с его творением, и последнее оказалось настолько грандиозным, что даже поглотило в себе самого творца. Вот почему в 1731 г. Вольтер писал о человеке, теперь он принимался за государя.

Такой прием имел для Вольтера одно не малое преимущество: он позволял ему, сосредоточив лучи своего исторического фонаря на государственной деятельности Петра, обойти или по крайней мере оставить в тени те темные пятна, которых с личности Петра не могла бы смыть никакая самая пристрастная и наиболее расположенная к царю рука. В данном случае это представляло еще и ту выгодную сторону, что совпадало с пожеланиями заказчика, которому, несомненно, было бы особенно приятно набросить покрывало на факты, ронявшие Петра, как человека, в глазах потомства. Будущую книгу следует поэтому озаглавить не «Жизнью», не «Историей Петра», а «Россией при Петре», иначе пришлось бы ничего не опускать, но сообщать также и факты отталкивающие, отвратительные: историк лишь понапрасну обесславит себя, не принеся чести и заказчику. «Россия» же даст право устранить все неприятные факты из частной жизни и выдвинуть лишь те, которые тесно связаны с великой деятельностью государя[253].